Заснул… Видно, все-таки устал. Что там вспоминалось? А, да. Село и работа. Знал бы кто, как вышло выкрутиться. И не просто выкрутиться, а два раза подряд. После его фокуса иногда пропадал из жизни не на день, нет. На неделю, если все шло хорошо. И так пропадал, вспоминать не хотелось.
Рыжеусый спал. Снег закончился. Ночь чернела ощутимой рассветной сыростью. Он спустился на площадку крохотной стоянки, размялся. Хотя сперва воспользовался колесами заднего моста. Грех не воспользоваться.
Подошвы хлюпали по слякоти. И больше про снегопад почти ничто и не напоминало. Грязь, темнота, где-то вдалеке светлая полоса. Темно-серое на черном: асфальт под жижей от колес, грязи и снега и только сплошная темнота вдаль, до почти незаметного леска. И никаких звезд над головой. И холод, чертов постоянный попутчик. Хотя грех жаловаться, надо лучше одеваться, и все.
Да и… порой холод лучше тепла. Особенно такого, как оставленное позади.
Если не-мертвый говорит и ведет себя как человек, то что? Все просто. Это Проводник. Ненастоящий, недолгий, но Проводник. В добрых-глупых книгах про всякую фантастическую лабуду таких любят называть некромантами. А здесь не так, но схоже. Как он мог не понять?
Мужик спереди. Сзади его жена. Жена очень опасна. А запасы фокусов у него кончились. Совсем. Остались только клинки. И еще кое-что, совсем крайнее и про запас. Это очень плохо. Но своя жизнь дороже чьих-то, что придется забрать.
Время замерло, растеклось моментальным клеем, схватывая все разом и намертво. Время, липкое от собственной медлительности, дарило чертов шанс. Либо выживешь, либо умрешь. Выбор невелик.
Так-так-так, дрянные китайские часы щелкали скрежещущей секундной стрелкой. Воздух, тяжелый, сладко-мертвый, входил в легкие нехотя и недовольно. Еле слышно капала кровь погибшей ни за понюшку табаку бабки. Бедная старая, оказавшаяся где не нужно. Скрипел старый продавленный пол, прогибаясь под ногами, невыносимо медленно менявшими позицию. Как и всегда, когда тело не успевало ухватить самый быстрый ритм.
Он оскалился, понимая: успевает. А дальше что будет, того не миновать. Клинки, прячущиеся в ножнах за спиной, зашипели. Потекли из плотной кожи, радуясь скорой схватке и своей роли. За спиной смех сменился злющим шипением. Да-да, сука, ты уже кое-что поняла…
Мертвец по имени Генка шагнул вперед. Молча, страшно и неотвратимо. Для кого другого, но не для него. Не сегодня, это уж точно. А за спиной еще и скрипнула входная дверь, запуская кого-то еще. Почему мотыльки так любят лететь на губительный свет?
Серебро танцующих на стали змей сверкнуло, тут же скрывшись за темными росчерками брызг. Удар снизу, вытянувшись вперед и уходя в сторону. Немыслимый и глупый, окажись он не таким быстрым. Перерубающий ногу в колене, заставляющий не-мертвого запнуться и начать падать. И тут же, оттолкнувшись левой ногой, разрезая смердящий гнилью воздух, ударить сверху вниз, метя точно в шею, разваливая мускулы, связки и позвонки.
Посреди крохотного зала дряхлой «хрущевки». Наплевав на законы физики и земное тяготение. Кладя с прибором на все приемы фехтования и ножевого боя. Жить захочешь, не так извернешься.
Левую руку, уловив нужный момент, выбросил к стремительной тени. Влажно хлюпнуло и скрежетнуло. Пора отвлечься, разрешить собственную ошибку. Пока не упал в черный провал беспамятства, после которого придется брать взаймы чью-то жизнь. Если не успеет закончить раньше.
Женщина, ставшая Проводником после смерти, получила свое. Клинок пробил грудь, проткнув жуткий комок, все еще гнавший по венам черную злую кровь. Разом побелевшая, скаля острые выросшие зубы, она пока не умерла второй раз. Глядела темными зеркалами глаз, хрипела, пузырила лопавшейся бурой слюной в правом краешке рта… пасти. Ждать не стоило, время заканчивалось. Он и не стал ждать. Декапитация решает не все проблемы. Но такую, как сейчас, решает полностью. Ну, или почти. Огонь, правда, будет надежнее.
Выходя, покосился в сторону двери. Сплюнул, увидев самый нелюбимый расклад. Женщина, молоденькая, тридцать лет ее только ждали впереди. Ну и на хрена, спрашивается, она приперлась?
Вжалась в стенку, трясясь и прижимая тонкий, совершенно не к месту, нашейный красивый платок. Вышивка какая-то, кошки, орнамент, цвета яркие и живые. Совершенно не вязавшийся с ужасом и убожеством мертвой старой квартиры-двушки. Как и она сама, эта испуганная девчонка, пришедшая ночью к разом умершей семье. Родственница?
– Что это?! – Ба… голосок-то хоть и дрожит, но не плывет. В обморок падать хозяйка платка не собиралась. – Что это такое?
– Надо уходить, – буркнул он, вытирая клинки об пиджак обезглавленного хозяина. Бывшего хозяина. – И чем быстрее, тем лучше.
Ему пришлось опереться на стену, когда накатила слабость. Черт, ведь вроде бы получилось закончить раньше, чем накроет тьма? Так в чем дело?
– Что это? – повторила чуть не ставшая еще одной жертвой Проводника. – Кто вы?
Вежливая, надо же… Он при ней только что отчекрыжил две головы, а обращается на «вы». Плохо, жалко ее, если что.
– Это зомби. Понятно?
– Какие зом…
Такие. Пусть и ни хрена не зомби. Иногда проще заткнуть женщину, чем дать ей дальше молоть языком. Это усваивает любой мужик, правда каждый в свое время. Вопрос только в способах затыкания. Ему повезло, выпал один из самых жутких и красивых одновременно.
Устроить пожар. Дела надо заканчивать полностью, не дожидаясь ненужных неожиданностей. Тем более, у мертвяка Генки, упокоившегося второй раз подряд, явно хватало нужного для начала пожара. Дешевое пойло стояло прямо под столом в количестве пяти литровых бутылок. Не иначе, друзья-кореша-пацаны принесли, чтобы не забыть потом как следует помянуть.
По бутылке на гроб, последнюю на бедолагу Генку. Спасибо, бабушка, свечи явно твоих рук дело. Вот и пригодились, пусть и не так, как тебе думалось. Несколько крохотных огоньков неохотно лизнули красную обивку деревянных ящиков, призадумались и решили себе ни в чем не отказывать.
Как глаза могут стать больше, он не знал. У нее это получилось легко и непринужденно. Также, как ему пришлось еще раз хвататься за все подряд, чтобы не упасть. И тут она его удивила. Подхватила, крепко вцепившись руками в куртку.
– Держись!
Ох, девочка-девочка, зачем и это тебе? За спиной заметно расходились веселые рыжие сполохи, начинали потрескивать быстро занявшимся деревом. Стоило уходить быстрее.
– Мой рюкзак в кухне.
Ему пришлось опереться о стену, когда воплощенная храбрость метнулась туда. Вот молодец, а теперь валим отсюда. Скоро соседи всполошатся.
На улице не похолодало, но… изо рта валил пар. В отличие от нее, дышавшей ровно и свободно. Ничего не попишешь, все имеет последствия. И его собственное тело сейчас все-таки начало сжигать само себя, расплачиваясь за скорость в квартире. Бросила бы она его, что ли? Вот прям здесь. Глядишь, вместе с пожарными приедут и менты. Хотя, скорее уж просто менты. Есть ли здесь пожарные?
Первые крики опомнившихся жильцов донеслись, когда вышло выбраться из двора. Не скоро же они что-то заметили.
Тяжесть и разгорающееся внутри пламя накатывали все сильнее. Горела кровь, обжигая изнутри. Ныли суставы, сгрызаемые тупыми зубами боли-пилы. Пока он шел, механически переставляя ноги. Раз-два, раз-два. Иди-иди, ты сможешь. Стыдно падать перед женщиной. Лучше бы она его просто уронила и ушла. Вот честно, ей самой так было бы лучше.
О, да у нее еще какая-то смешная вязаная шапчонка с ушами красного цвета. Господи прости, Красная шапочка ведет куда-то Серого волка. Просто беда…
– Куда мы идем?
– Ко мне.
Он попробовал отпихнуть ее в сторону, но вышло только споткнуться и упасть на колено.
– Вставай!
Вставай? Он поднял глаза, вцепившись взглядом в ее лицо, белеющее и расплывающееся. Ну, милая, ты сама захотела. Он-то точно не напрашивался.
Снова «хрущевка». Скрипучая дверь, домофонов и железных городских ворот здесь пока еще не признают. Лестница, по ступеням вверх, и боль снова вгрызается в спину, в ноги, даже в шею. Рвет изнутри, старательно подгоняя черную пропасть, падая куда перестаешь быть собой. Хреново.
В прихожку он ввалился, снова упав и затравленно оглядываясь. И увидел сюрприз.
– Ты селишь квартирантов?
Красная шапочка подняла его, как смогла. После «как смогла» пришлось опереться о косяк и надеяться: время еще есть.
– Так купила. Ну, не меняла дверь, зачем?
– Есть ключ?
– … да.
Он кивнул. Говорить не хотелось. Каждое движение горла отзывалось болью в груди, уходило вниз, старательно грызя внутренности.
– Открой рюкзак. Залезь во внутренний карман.
Ага, нащупала?
– Ключ там же. И помоги мне добраться в комнату для жильцов.
Так, двигайся-двигайся. В крохотную комнатушку он практически вполз, подтягиваясь на локтях. Больно ударился о что-то по дороге, но не остановился. Вдох-выдох, вон туда, к окну. Кто-то его все-таки берег, наверное. Дверь не сменила, радиаторы тоже. И трубы к ним остались прежними. Не чертов полипропилен, что даже зубами перегрызешь при желании, нее-е… хрена. Стальные толстые крашеные трубы. Советская нестареющая классика. Да он и впрямь везунчик. Возможно.
– Дай наручники.
Поймать их так и не сумел. Наконец-то она начала бояться. Не подошла, замерла на пороге. И правильно. Щелк, хорошо. Сам себе не прикуешь, кто поможет, да?
– Так… закрой дверь на замок. И уходи. Спасибо тебе.
Не ответила. Умная девочка Красная шапочка. Хорошо бы ей вместо корзинки пирожков в виде квартирки иметь дробовик и пару-тройку зарядов картечи. Хотя, так-то, если что… толку?
Поздороваться с тьмой он не успел. Да той того и не требовалось. Как и всегда: неслышно окутала со всех сторон, раскрыла бездонную пасть и втянула его в себя. Такие дела.
Алое может быть темным. Багровое может переливаться кумачом и наливаться серым. Жидкое и прозрачное легко превращается в беспросветно чернильную гущу. Твой личный ад может быть каким угодно. А вот у него он всегда оказывался страшным, жгучим и красно-черным.
Здесь нет никакой пустоты. Здесь лишь обжигающие каменные стены и острая крошка на полу. Здесь горячий сухой воздух превращает носоглотку в мягкое дерево, изнуренное ударами напильника. Здесь не Ад, здесь его личное чистилище, затягивающее каждый раз, когда надо сделать страшное усилие над собой, вгоняя тело в бешеный ритм.
Это плата за вроде бы хорошие дела, нужные другим. Или ему самому? На этот вопрос он не может ответить уже очень давно. Сразу же, как встал на собственный путь, сплошь залитый черной и не живой кровью, покрытый кричащими темными душами не-мертвых и распадающимися личинами Других, не имеющих даже зачатка души.
Красное. Алое. Багровое. Светящееся изломанно-синими пульсирующими венами и зло-голубыми молниями. Сосуды рвутся, окатывая его чужой пролитой кровью, пролитой из-за него, когда не успел, когда не нашел, когда пожалел. Молнии, гнев убитых душ, не самых чистых, но и не замутненных Мраком, душ тех же самых, чья кровь, обживающей лавой, хлещет каждый раз, как его заносит сюда.
Страдать может лишь тело? Ерунда, верьте в это, пока не окажетесь в такой же клоаке, рвущей, сминающей, душащей и ломающей легкое вроде бы, как перышко, нечто, живущее в груди любого человека. Он знает, он чувствует каждый раз, когда станет нестерпимо мучительно, когда не хватит сил даже на крик боли, даже на плач страха.
Красное. Алое. Багровое. Истекающее по волнующимся скользким мембранам-стенкам мутным трупным соком, брызгавшим на него каждый раз, как приходилось доставать клинки. Ржавеющее хлопьями коррозии, облетающей с крючьев, ломов, цепей и огромных бритвенных лезвий, зазубренных старых мясных тесаков и портновских игл, мечтающих проткнуть душу, отправившую сюда так много пищи.
Он знает, но каждый раз не успевает даже закричать, лишь видя, как впиваются, повсюду, выстрелившие звенья с остриями на концах, бурые от засохшей плоти и крови, протыкают невидимое живым, ломают неощущаемое никаким рентгеном.
Душа эфемерна и не может страдать? Он бы поменялся с кем-то, говорящим такое, пусть всего лишь на минуту его личного наказания, положенного за желание сделать вроде бы хорошее дело. За другое, вспыхивающее внутри него каждый раз, когда все заканчивается. За другое, делающее его ничем не лучшим, чем погибающие от клинков, святой воды, соли, свинца и серебра, так щедро раскиданных им по длинной дороге, полной смерти и страха.
Он не кричит. И не из-за силы воли. Мог бы, так орал, визжал, проклинал и просил пощады. Боль не дает открыть рот, боль не дает глотнуть кислоты, растекающейся в воздухе, не разрешает выпустить хотя бы почти детский тонкий писк.
Он знает. Он помнит. И, оказываясь здесь, прорвавшись через темноту небытия, ждет.
Красного. Алого. Багрового.
Жутко хотелось пить. Горло пересохло, поскрипывая наждаком. Глаза открывать не хотелось. Пока не подергал совершенно деревянной рукой. Как только та еще слушалась? Звякнуло металлом о металл. Все в порядке. Будь он моложе и сентиментальнее, заплакал бы от восторга перед промыслом и милостью Господними. Ага, именно так и сделал бы. Только бы мешает.
Как же хотелось пить… Пересохший рот скрипел и шуршал языком-напильником. Хотелось хотя бы слюны, чтобы чуть смягчить глотку. Хотелось шипучей дрянной колы. Хотелось свежевыжатого апельсинового сока. Хотелось сваренного прозрачного яблочного. Хотелось чертова поминочного компота. Хотелось… Хотелось воды. Полторашку обычной бутилированной. Даже теплой. Даже пахнущей фильтрами и с их же привкусом. Да даже из-под крана, отдающую ржавчиной и тухлыми яйцами. Просто воды. Крикнуть?
Не пришлось. Дверь открылась сама, скрипнув несмазанными петлями.
– Ты как? – она стояла и смотрела. И держала, благословенная женщина, целый огромный, мать его, бокал с чем-то. А уж его взгляд, уткнувшийся в ее руки, поняла сразу.
Господи милосердный, спасибо тебе за милость твою. Он чуть было не завопил эту глупость, стуча зубами о тонкий фаянс, ловя жадно дергающимся носом несуществующий запах. Не врите, вода пахнет. Пахнет так, как ни что иное на планете Земля. Окажитесь несколько раз без нее и поймите, что обезвоживание недалеко, и поймете. Все поймете про ее запах.
Правильно не глотать ее жадно, захлебываясь и разбрызгивая. Так хорошо глотать водичку, если с лошади, стоя посередине реки в прерии. Прям как у Жюля Верна. Глотать ее с ладоней, зачерпывать шляпой, набирать полную флягу из буйволиной кожи и потом поливать сверху. Радостно мотая головой и хватая сверкающую струю широко раззявленным ртом, орущим что-то восторженно-первобытное. Да, там сойдет. А вот если всю ночь вас ломало как при самой сильной лихорадке, и пить хочется до резей в желудке, стоит не торопиться.
Наберите в рот. Подержите, понимая: ее никто не заберет, она ваша. Вода в хреновом советском еще бокале с цветиком-семицветиком на боку. Или с лошадями Клодта на Аничковом мосту. Или с Микки-Минни Маусами, хрен их пойми разбери. Она ваша, вместе с бокалом. Подержите во рту, погоняйте взад-вперед, смочите язык, десны, небо. Соберите этот дерьмовый налет, появившийся за долгую, как зима, ночь. И сплюньте. Так, чтобы не задеть хозяйку. У нее, в конце концов, ключи от наручников.
А вот теперь, не торопясь, пейте. Глотайте ее, заливайте в себя, не залпом, осторожно, чуя, как горло пытается стать уже. Ох да, внутри все сжимается, стараясь не упустить не капли. Ох, ты ж черт… как хорошо. Сколько ведер выпил Кощей, чтобы восстать и стать самим собой? Наверное, много.
– Тебя можно отстегнуть?
Вот почему так? Что заставило ее не вызвать ментов, не сдать непонятного убийцу и поджигателя? Только вроде как умершие люди, на ее глазах пытавшиеся добраться до странного мужика с большими ножами? Почему? Откуда столько веры в глазах? А?
– Да. Если не сложно. Руку почти не чувствую.
Запястье растирал долго, осторожно и сильно. Когда кисть закололо изнутри, пришлось стиснуть зубы. Стало больно. Хорошо, с сосудами и тканями все в порядке.
До ванной дошел чуть пошатываясь, но твердо. И вот тут позволил себе слабость. Включил воду и приник к крану надолго. Пил, ощущая воду даже на груди, растекавшуюся по шее и пропитавшую футболку. Пил и радовался жизни, оставшейся с ним без чьего-то ненужного горя.
– Ты как?
Он оторвался, встал с колен.
Она стояла, смотрела на него своими удивительными глазами. В глазах вряд ли отражаются мысли. Вернее, точно не отражаются. Взгляд улавливает изменения мимических морщин и мускулов, складывает в гримасы, отражающие чувства и выдает желаемое за действительность. Если бы в глазах что-то отражалось… то в ее получился бы интересный коктейль. «Dark-Fear-Mistery-Daikiri»… хреновое название, но как-то так.
– Я хорошо. Спасибо. Ночью было страшно?
Она кивнула головой. И больше ничего. Конечно, еще как было страшно. Только так с ним и бывает, после таких вот переходов.
– Прости меня. Я пойду?
Она замотала головой. Вот дела…
– У меня пельмени есть. Мама лепила, вчера как раз привезли мне…
– Хорошо.
Да, он ей все-таки должен. И вполне понимает: что необходимо этой женщине, сделавшей для него столько.
Страх бывает разным. Кто-то боится соседского хулиганья. Кто-то дрожит из-за стоматологического кресла. Кто-то трусит из-за тяжелого дыхания за спиной. Кому-то страшно летать, а кому-то вода кажется кошмаром, полным акул и огромных зубастых неведомых тварей. Порой нет ничего страшнее просто переходить через дорогу, а иногда жутко не по себе из-за не вовремя пискнувшего телефона с ненужной смс-кой. Страх разный. Но он знал ее будущие страхи. Все до единого.
Спать только со светом. Несколько замков на стальной тяжелой двери. Решетки на окнах. Никаких ночных прогулок. Та ночная, когда она тащила его на себе, была последней. Так все и станет, хотя женщина еще не поняла всего этого полностью.
– Я Аня.
– Что?
Ее голос отвлек от мыслей.
– Аня…
Он кивнул. Назвал какое-то ненужное имя, оставшееся в прошлом. Пусть зовет так. Ей все равно. Сейчас для женщины Анны он не кто-то с именем и отчеством или даже фамилией. Он тот самый мужик с ножами, спаливший чудовищ, не существовавших еще пол-суток назад. И поэтому он никуда не уйдет до вечера. Пока ее не свалят нервы, накатившая усталость и сон. А пока задержится здесь.
Лишь бы не навредить ей, незнакомой молоденькой женщине, вчера спасшей его. У нее, как у любой другой, и так проблем много. Пусть половина кажется смешной и ненужной. Хорошо хоть, ему не приходится сталкиваться со многими, знакомыми куче мужиков вокруг. Самое плохое, что большинству было на них наплевать. На глупые и одновременно важные проблемы.
В жизни женщины очень много ненужных странных вопросов. Иногда даже стрессов из-за них же. Понятное дело, у мужчин таких моментов не меньше, если порой не больше. Ему доводилось наблюдать за ними, пару раз даже участвовать, но никак другим. Но, есть то самое Кое что понял: мужчина легко забьет на некоторые проблемы, если не сможет их разрешить. Женщина себе такого не позволяет.
Проблемы у женщин иногда даже звучат для мужских ума, души и самоопределения крайне странно.
Почему ты смотрел на вон ту крашеную шалаву целых три секунды? Я толстая?
Потому что она шла мимо и все.
Потому что я охотник и воин, стараюсь оценивать все угрозы издалека.
Потому что ее четвертый размер обтягивающе и открыто облегала красная ткань.
Выберите правдивый ответ сами, в любом случае, милые женщины, ваш выбор будет правильным. А разве может быть как-то иначе?
У меня жирная кожа. Это просто крандец. Я не красивая и постарела?
У тебя из-за жирной кожи нет морщин и ты красивая, «потому что» и все тут.
У тебя жирная кожа, зато красивые глаза и когда ты улыбаешься почти нет морщин.
У тебя жирная кожа, задница и пятки, ты старая и уродливая, ищу молодую сучку.
Ну, вы поняли, что тут надо выбрать, верно?
Терпеть не могу полоски от купальника. Сама загорела, а тут бледная.
Ёб… Это же вредно, ультрафиолет и все такое, верно? Сходи в солярий… Не хочешь в солярий, потому что вредно и ненатурально? А, в округе нет нормальных соляриев? Ёб…
Хотелось ли ему когда-нибудь таких же моментов в жизни? Конечно. Из-за таких вот Ань, совершенно не редких, просто не старающихся открыться и пустить кого-то в свое «здесь».
«Здесь» смотрелось уютно. Светлое и теплое, с оттенками кофе и янтаря. Удивительно приятное сочетание. Отдающее чем-то правильным и… традицией, что ли. Вот так всегда. Простое желание жить хоть как-то красиво превращает крохотную двушку во что-то симпатичное. А кто-то не меняет обои, наклеенные еще комсомольцами-строителями.
Анна аккуратно возилась на кухне. Правильно, отвлечется. Соприкосновение с Тем миром никогда не проходят бесследно. Рассудок может не захотеть принять правду. И тогда… Тогда все становится плохо. А так, глядишь, обойдется. Есть, врать не стоило, хотелось сильно. Тело сожгло за ночь много нужных сил.
Он сел на удобный диван. Глобализация страшная сила. Даже здесь, в Кандрах или Октябрьском, он уже не помнил, мебель из «Икеи». Представить такое лет десять назад… никто бы и не поверил. Кроме москвичей.
Учительница, точно. Вон они, несколько фотографий взрослеющего класса. Аккуратные одинаковые рамки на стене у стола. Стол, кстати, старый, компьютерный. С полочкой для дисков. Рядом снова шведские вещи, сделанные то ли в Швеции, то ли в Китае. Полки с книгами. И полки с учебниками. Надо же, Достоевского или Некрасова не видно.
– Любишь фантастику?
– А? – она заглянула в комнату, вспыхнула неожиданным румянцем. – Да.
Сейчас многие любят сказки. Даже взрослые. Если конечно, взрослыми можно назвать детей, прячущихся во вполне взрослых телах. Ее взрослости, красивые и смуглые, мелькнули в разрезе обычного домашнего халатика. Анна вспыхнула сильнее. А ему даже стало стыдно. Совсем одичал, чего уж.
– Фантастика… Отдыхаешь?
Она кивнула. Конечно, отдыхает. Чего яркого здесь, если не захотеть увидеть? Крохотная кучка людей среди старых домов. Школа, с современными обычными и странными даже для нее школьниками. Может, какой-то любовник есть, никак не желающий стать мужем. Вот он и отдых, в строках, рассказывающих несбыточные сказки.
– Любишь иностранных авторов, да?
– Почему? – Анна искренне удивилась. – Нет…
Теперь удивился он.
– Так вон, как ее… Франциска Вудворт. Или вообще, Ирмата Арьяр. Надо же, венгры стали хорошо писать фантастику?
Она села в кресло за столом и расхохоталась. Как-то очень радостно и светло. Вряд ли из-за неведомой Франциски или там Ирматы. Скорее, нашла выход напряженным нервам, выпустила напряжение, ощущаемое в каждом движении и взгляде.
Отсмеялась, даже вытерев глаза, блеснувшие помимо воли слезами. Хорошими слезами, именно от веселья. Смеяться до слез… дорогого стоит.
– Они русские. Псевдонимы такие.
– А…
Псевдонимы, так псевдонимы.
– Посмотри, о чем?
Открыл, посмотрел. Романтика, вот как. Каждой её хочется, романтику-то. Лишь бы не борщили, лишь бы разделяли…
Романтика должна быть романтичной. Хотя можно ли описать романтику также, как теорему Пифагора, например? То-то, тут как с формой груши на языке геометрии. Попробуйте описать форму груши без «грушевидная». Вряд ли выйдет, вот так же и с романтикой.
Порой романтику путают с чем-то другим, вещественным, со всякими там обязательными, именно обязательными вздохами, трепетными взглядами, свиданиями в неожиданных местах и обязательной красотой соития. С лепестками роз, шелковыми и неимоверно скользкими простынями, красивыми и ненастоящими позами, еще какими-то там атрибутами. Настоящая же романтика неуловима, как неуловим запах весны в начале мая, когда листья берез почти прозрачны, воздух сладкий, а ветер именно весенний.
Как не поймать и не закрыть в пробирке запах весны, так и не передать точность романтики. К счастью или наоборот? Да кто знает?..
Но хотя бы попробовать сделать что-то «такое» иногда необходимо. Хотя бы попробовать. Хотя даже розовый свет может раздражать, как и просто свет, ведь вот тут вдруг вскочил прыщик, а тут какая-то непонятная складочка, а тут… В общем, как всегда.
И шелк, если разбираться, вещь не такая практичная, как обычный хлопок. Ну, зато и звучит красиво и гладится и даже смотрится. И капли вина с женской кожи только в фантазиях клево слизывать, а на ней липкие следы же останутся, да и все эти блядские завязки, шнурки и кружева даже с мыслей сбивают нужных, и иногда раздражают, а вообще… Ну да, всякое же бывает.
Самое важное – просто пытаться подмечать, слушать, вспоминать и пытаться вовремя применить все, хотя бы близко относящееся к той самой романтике двух взрослых людей. Перемены нужны не только в жилье, работе или виде отпускного отдыха. В постели перемены не менее важны, если разбираться. Обоим.
И это главное, ведь такие перемены бывают лишь в самой жизни. А не в фантазиях, пусть и напечатанных на бумаге с относительно неплохой полиграфией.
– Пойдем есть. Сварились уже, наверное.
Сварились. Запах чувствовался даже здесь. Только вставать не хотелось, совершенно. И она почему-то тоже не спешила.
– Пойдем. Расскажу тебе кое-что.
Пельмени оказались вкусными, а вот разговор тяжелым. Всегда тяжело узнать о некоторых сказках, оказавшихся совершенно не сказками. А страшными былями.
Пришлось объяснить про решетки на окнах, про стальную дверь и про темноту за порогом. Про собаку, что может почуять и хотя бы как-то предупредить. Про то, что их все больше и больше. Про Зло, ищущее прорехи в людских помыслах и находящее нужное. Про то, что всегда надо быть готовой.
Аня оказалась сильной. Да и вряд ли вышло бы иначе. Особенно, если вспомнить ночь. Или поздний вечер, тут без разницы. Она учила тех двух ребят, пришла… просто пришла. И увидела ненужное и страшное.
Обыденное зло страшнее любого голливудского. Никакие спецэффекты не помогут быть готовой к ужасу, таящемуся за порогом обычной квартиры. Зло оказывается так близко, не успеешь даже понять. И не стоит думать, что сможешь справиться. Если не будешь готов или готова. Им же, тем, как сожженные, все равно. Мужчина, женщина, ребенок. Голод и желание убивать. Больше ничего.
Она сидела напротив, молчала, перемешивая ложечкой давно остывший растворимый кофе. Мир вокруг трескался с хрустом бьющегося стекла. Остатки мира, еле-еле державшиеся после случившегося в душной и провонявшей свечами, потом и страхом квартирке на самой окраине.
– Мне пора.
Ждать не стоило, стоило уходить. Дорога неблизкая, после работы, выполненной в Уфе, уходить можно только автостопом и не светясь. Время перевалило за полдень, солнце скоро покатится вниз. А поймать попутку в темноте практически нереально. Да и тучи, клубившиеся за окном настораживали. Черные, плотно-снежные и яростно-холодные.
– Не уходи. Хотя бы еще немного. Пожалуйста.
Он вздохнул. Иногда не хотелось уходить из мест, так похожих на это. Уютных, теплых и спокойных. Но приходилось. По-другому уже никак не выходило. Каждому свое, и свой путь выбрал давно. А глядя в ее темные глаза уже понял, чего ждать. И хотел, и не хотел этого одновременно. Ведь так неправильно, совсем неправильно. И нечестно. Даже если эта совсем молодая женщина, живущая здесь, сама знала свои желания и сделала выбор.
Коснувшись Того мира, многое становится совершенно другим. Видя во что превращается чужая жизнь, взвешиваешь собственную иначе. И любой ее миг становится полноценно прожитым днем или даже годом. Если не всей полностью.
А эгоизм никто и не отменял. Как и желание быть, пусть и недолго, с этой красивой и блестевшей глазами женщиной. И слова здесь не нужны. Совершенно.
Зачем?
Есть чуть безумные глаза, смотрящие в такие же напротив. Блестящие, зовущие, затягивающие в себя. Губы, дрогнувшие и встретившие другие. Язык, пробежавшийся по ним и коснувшийся такого же осторожного, мягко идущего навстречу. Дрожь, бывающая только в самый первый раз для двоих. Дрожь, пробегающая от затылка вниз и растворяющая в себе все вокруг. Кожа, пахнущая чем-то сладким и несколькими каплями кофе, скатившимися по чашке на шею и грудь. И ни с чем не сравнимая тепло, разгорающееся сильнее и сильнее, мягкое, не отпускающее, охватывающее со всех сторон и горячо пульсирующее. Две точки, губы и разгорающееся пламя внизу, только две точки, дыхание, пальцы, вцепившиеся в волосы на затылке, пальцы, переплетенные друг с другом, до боли и нежелания отпускать чужие. И одна на двоих волна, накрывающая с головой и топящая внутри своей ярости и нежности, разрывающих тело, сознание и всего до остатка и до вспышек в закрывшихся глазах.
Ручка у замка на ее двери оказалась хитро-хорошей. Подними вверх до щелчка и все, внутрь не попадешь. Если нет ключа.
Аня заснула. Закрыла глаза и тихо спала. Хотя он не верил. Женщин не обманешь, если те сами не захотят. Она захотела и закрыла глаза. И уж точно слышала щелчок закрывшегося замка.
Ее ждет новая жизнь. И не сказать, что его радовало осознание своего участия в ее начале. Хотел бы иначе, но… именно оно, НО, мешало.
До трассы добрался быстро. Подождал немного на остановке и пошел к где-то там впереди находящимся Бавлам. Снег начался позже, превратив его в запчасти для снеговика. И если бы не тот «фред», то кто знает, не превратиться бы ему в подснежник. Но вышло как вышло.
Ночь на парковке заканчивалась. Темнота на востоке прорезалась розово-рыжей полосой. Снега ждать не стоило. Этим утром стоило ждать хорошего пути до нужного города. А с водителем автобуса вышло договориться, место нашлось. Не стоило подставлять рыжеусого больше случившегося на заправке.
Он заснул, вымотавшись полностью. И проснулся только когда его растолкал сосед. Тот запомнил, где ему нужно было выйти. Заезжать в город на автобусе «Баштранса» было бы глупо. И опасно.
Накрапывал дождик, но вдали, над излучиной реки выкатывалось настоящее золотое осеннее солнце. Знак у остановки говорил нужное. Он добрался. Отсюда до города километров десять, не больше. Смешное название оказалось у поселка, где вышел. Новосемейкино. Уютное название. Доброе. Только вот он не верил. Ни в добро, ни в тепло.
Со стороны города, дымящего и парившего впереди, несло холодом, мраком и Тьмой. Он прибыл куда нужно. Это путь выбрал сам. И он ему нравился.
У каждого дела запах особый, кто-то там пахнет кремом и сдобой. Так было написано в тонкой книжке, что в детстве меня заставляли читать. На, натурально, родном языке автора. Да-да, на мягкой обложке с ядовитой абстракцией красовалось имя этого макаронника в самом настоящем, мать его, итальянском оригинале. Какого черта, хотелось бы спросить у родителей, оно мне было нужно? Да и черт с ним, на самом-то деле.
Как по мне, так сейчас даже кондитер пахнет искусственными заменителями аромата, а вовсе не натуральными корицей, ванилью или даже сливочным маслом для крема. Многие сейчас даже не могут представить, как это: торт, в котором все настоящее. Время, когда «Пепси» любили из-за большего содержания сахара, никогда не вернуть. Забудьте, натуральный сахар слишком дорог, чтобы добавлять его в жидкую порцию коричневого дерьма для торчков поколения «next». Или «hexed»? Им достаточно заменителя самого дешевого сахара, в самый раз. К чему все это я? Да все просто – запах у каждого свой.
Девушка на сиденье, все еще порывающаяся вскочить, работает в одном из дешевых съемных офисов. Такие серые бетонные коробки, полные кабинок с картонными перегородками. На конечной станции линии таких понатыкано много, даже слишком. От нее пахнет утренним кофе из светлого стаканчика с большой буквой «m» и пластиковой крышкой. И каким-то сэндвичем с яйцом и ломтиком поджаренного бекона. Или плоской котлеткой из свинины/курицы/теленка, в зависимости от добавленного заменителя. Уверен, что сэндвич ей кинули из лотка, на котором стоит значок «десять». Завтрак клерка, затяжка сухой сигаретой «пэлл-мэлла», гастрит, одиночество, следы на ежедневке, лежащей в дешевых трусиках из недельного комплекта, купленного в универсальном магазине на распродаже. И тонкий, еле уловимый, запах заразы, подхваченной на прошлой неделе из-за отсутствия нормальной личной жизни. И уж наверняка, зуд в самых интересных местах.
Парочка, мужчина и женщина, со смуглой кожей, черными жесткими волосами, в шуршащих поддельными лейблами спортивных костюмах. Чесночная колбаса на завтрак и настоящий чай, колбаса из ларька, чай с родины. Дешевое, но от того не ставшее хуже, чем «с добавлением натурального крема», туалетное цветочное мыло. Эти тоже, как обычно, по утреннему маршруту, на орущий и галдящий рынок, забитый под завязку такими, как они, узкоглазыми, жадными, наглыми. Новые люди великой страны, ничего для нее не сделавшие, но решившие здесь жить.
Зато они пахнут своим утренним счастьем, наполнившим острой перечной страстью крохотную квартирку среди панельных сот, населенных их земляками. Счастьем, сотворенным наспех, в скрипучей и просевшей кровати, застеленной протертыми и вспотевшими простынями. А вот нагреть воды на двух конфорках узкой плитки и помыться они не успели. Потому запах счастья так ощутим.
Еще не старый мужчина, одетый в костюм из натуральной шерсти. Ему явно жарко, но он терпит, потеет и преет в своей шерстяной броне. Он весит на добрый десяток, если не больше, лишних единиц по шкале соотношения веса и массы тела. Ему бы что-то полегче, и пройти расстояние между своими станциями, а их всего три от первой до последней, пешком. Нет, отставить, никак невозможно, у него не в меру дорогой костюм, лучше покрываться испариной и темными дорожками на сорочке под пиджаком. Но даже запах его прокисшего пота, лосьона после бритья «Burberry», вчерашнего крепкого алкоголя и начищенных утром туфель не перебьет внутреннего ambre, отдающего сладостью только-только начинающегося разложения. Его пока не почует даже специалист. А я да, на свою беду.
Он обречен, но не хочет признаваться в этом даже самому себе. Или пока не знает, все возможно. Рак, цирроз печени, грозящий скоро перейти в стадию некроза, или еще что-то, не менее плохое. Но он лишь вытирает полнокровное лицо платком, и потеет дальше. С кишечником тоже не все в порядке. Он думает, что никто не понимает, когда портится воздух. Ошибается… и добавляет немного в общий букет.
Здесь, в замкнутой коробке вагона, мне сейчас очень легко уловить и еще несколько нот, легко вплетающихся в запашистую метро-симфонию. Тревожных, жужжащих дрелью, вгрызающейся алым диссонансом в сонное спокойствие вагона. Липнущих серым клеем рваной синкопы, замешанной на формалине пополам с трупным ядом, и остро звенящих желтыми звонкими маячками опасности.
И они, эти ноты, легко перебивают не только запахи, но и сами звуки. Перелистываемых страниц, быстрых, еле слышных кликов клавиатур, эха от мелодий в наушниках плееров, почесывания, еле сдерживаемой отрыжки или икоты, поскрипывания сиденья под чьим-то нервно дергающимся задом. Да-да, все это могу слышать и ощущать. И не завидуйте, не стоит. Я слеп как крот. Ничего не вижу, но все слышу и ощущаю своим, сильно обострившимся, обонянием. Думаете, рад этому? Нет, совсем нет.
И все они: и милая в чем-то девушка-клерк, хотевшая уступить мне место, и краснолицый толстяк с пока отсроченной смертью – все, наверняка, постоянно смотрят на меня с жалостью и тут же отводят глаза. Взгляды чувствуешь, чувствуешь всей кожей, самим собой, тонкой прослойкой меня недавнего, и новорожденной и нарастающей броней меня настоящего. Они цепляются за тебя, хватают, прилипают, отдираются со звуком раздавленной подошвой плоской жирной мокрицы. Отдергиваются, когда широкие полосы бинтов под непроницаемо черными овалами очков поворачиваются к ним. Прячутся, уставившись в одну точку и немедленно возводя вокруг себя крепостную стену из «нет-нет, не хочу, это не я, но помог/помогла бы, бедный-бедный-бедный, но ведь недавно, как же???».
Да вот так, и не надо смотреть на меня с жалостью. Я еще не умер, черт вас подери, а очки? И что? Да, на моих глазах толстый слой пахнущей умирающей стерильностью ткани. Но это я, живой и теплый человек, несколько месяцев, после переезда в район третьей станции линии, катавшийся с вами в это время в последнем вагоне. Так что не надо, вот так. Паутина из трех перекрещивающихся липких нитей лопается со звуком бьющегося стакана. Помните меня другим? Я очень рад.
Сколько? Два месяца, полторы недели и треть дня полной темноты, насыщенной только слуховой волной и запахами. Уже привык. Уже научился. Даже стараюсь не быть как один из постоянных попутчиков, который не ходит в очках и пользуется палкой, похожей на мою. Нет, нет, ни за что. Никогда не мог понять этого человека, который вылетал из вагона подземки со скоростью биатлониста на старте, размахивая своей этой клюшкой. Пару раз при мне больно задевал ею по детям, родители не ругались, объясняя детишкам про слепоту. А мне почему-то не верится. Из-за врожденного цинизма? Из-за наушников, в которых громко орет тяжелый металл? Говорю же – слышишь и ощущаешь все совершенно по-другому. Плюс ли это?
Не знаю, тяжело сказать. Лето начинается, тепло с мая, три месяца назад представлял себе, как могу скоро начать любоваться девушками. Не вышло, как сами понимаете. Не вопрос, женскую красоту можно ощутить и по запаху, и по касаниям. Опыт уже есть, врать не стоит. Но одно дело видеть женскую спину, бедра, грудь, задницу, в конце концов, другое – только ощущать ладонями. А с другой стороны? Не видеть дешевый шелушащийся лак на не обстриженных ногтях без признаков педикюра? Да я только за! Слишком обтягивающую блузку, грозящую треснуть по швам, когда владелица намеренно сексуально, как она думает, встает, выгибаясь лишними килограммами? Великолепно! Наверное, что великолепно. Мне сейчас покажется Венерой любая, если уж честно.
Минусы? Есть, как им не быть. Когда ты знаешь недоступное, пока недоступное большинству, когда ты сталкивался с ним… оказаться без зрения не просто плохо. Это смертельно опасно, учитывая тех, кто пока является врагом, волей-неволей играющим роль добычи. Добычи, считающей себя охотником. Хотя, вряд ли кадавр может что-либо считать. Но, опять же, мне не дано знать этого. Разбираться в работе субстанции, находящейся в их черепных коробках – это не ко мне.
Мне вполне хватает знать о надвигающейся на нас беде, справиться или остановить которую невозможно. Разве что спалить весь мир, вместе с обитателями, не больше и не меньше. Можете считать подобный взгляд проявлением любого расстройства психики. Будет ли мне дело до этого в момент, когда чьи-то зубы вгрызутся в ваше горло? Почему еще? Хм, дайте подумать. Просто у Зла разные лица. Порой они очень красивы и запоминаются на всю жизнь…
Я сглотнул, прогоняя по пересохшему горлу вязкую слюну. Прижался вспотевшим лбом к ржавой балке перекрытия, чувствуя, как горит кожа. Дышать нужно тихо-тихо, стараться не сопеть и двигаться как можно тише. И ещё нужно постараться не чихнуть, хотя это очень сложно. Вокруг много пыли и паутины, и засохших мышиных катышков, перьев и светлых потеков, оставшихся от когда-то и кем-то построенной голубятни. Пахло здесь, под самой крышей, отвратительно: и кисло, и едко, и как-то ещё. Может, дряхлостью здания? Да какая разница, ведь сейчас запах, поднимающийся снизу, перебивал все. Густой, тяжелый и сладковатый, дурманящий голову, заставляющий сердце стучать быстрее, хватать воздух широко открытым ртом. Хотя и не только он. Там, внизу…
Старые, с облупившейся краской, синей и красной, доски пола спортзала исчерчены мелом, взятым, наверное, в комнате вожатых. Извивающиеся червяки непонятных надписей, напоминающие арабески из красивой книжки «Тысяча и одна ночь», которую совсем ещё недавно брал в детской библиотеке. Книгу давали не всем, но библиотекарь Валентина Петровна меня всегда любила и подсовывала самые интересные новые поступления. Только там они казались красивыми, а здесь, в трухлявом здании спортзала, нет. Все надписи шли по самой границе двойного круга, под снятым баскетбольным щитом.
В центре красовалась звезда из соединяющихся прямых линий, один в один как те, что рисовал на «хвостах» бумажных самолётиков, пускаемых в детсаду. По ее краям темнели взятые из столовой лагеря старые эмалированные миски, в которых тихо тлело что-то, из-за чего сюда, под крышу, поднимался этот самый тяжелый и дурманящий запах. И еще вокруг блестело огоньками много свечей. Коротких и длинных, толстых и тонких, совсем почти оплавившихся стеариновых огрызков и новеньких, ароматических, глупо-красивых, разных. Мерцали, горя ровно и ярко, давая достаточно света и рисункам на полу, и разложенным матам.
Пять человек, лежащих навзничь. Пять вершин звезды. Трое парней и две девушки, вожатые старших отрядов, студенты: Кирилл, Роман, Сева, Лида и Татьяна Вячеславовна. Странно, но даже сейчас не смог бы назвать ее Таней, не говоря про Таньку. Именно Татьяна Вячеславовна, по имени и отчеству, только так.
Как хохотали пацаны с отряда, как глупо хихикали девчонки, когда вот так обращался к ней. Пунцовый, взволнованный и немного заикающийся… Всегда старался не смотреть в холодные голубые глаза, не останавливаться взглядом на строгих, вытянутых в ниточку, тонких губах без следов помады. Ей она была без надобности. Губы, пусть и тонкие, но очень красивые, розовые, нежные и наверняка очень мягкие. Хуже другое.
Сам того нехотя, но я не смотрел ей в лицо, нет-нет. Всегда старался опускать глаза вниз и постоянно натыкался на выпуклости белой ткани блузки, туго натянутой на её груди. От этого становилось еще хуже, и багровели даже кончики ушей. А рядом всегда тихо заходились хохотом отрядовцы, давно вопившие за спиной: «влюбился, влюбился!!!» А сейчас… Что это?! …мама…!
Захлопнуть дверь! Провернуть ключ в замочной скважине! И к несгораемому шкафу, стоящему у двери, и навалиться на него! Тяжело?! Ногти выдрало на двух пальцах? Хочется крикнуть от боли в спине, от нее же, тянущей в ногах, от этой мерзавки, разрывающейся в плече? Покричи, хуже не станет. Потому как уже некуда…
В коридоре, только-только пустом, раздались мягкие шлепки босых ступней. Тварь не скрывалась. Тварь шла вперед, очень желая добраться до меня. Ее жажда, горячая, обжигающая, переливающаяся всеми оттенками красного, успела коснуться многих и почти догнала меня. Но этого ей казалось мало.
Впереди существа, идущего к двери кабинета начальника лагеря, мощно и неотвратимо катилась волна страха. Колючая и осязаемая, давящая, сжимающая в своих тисках. Волна душила смрадом, проникающим через щель под дверью. От неё скручивало в холодную, острую и леденящую спираль внутренности. Сердце рвалось наружу, майку с Ван Даммом хоть выжимай от ледяного пота. Мускулы, и так не особо развитые, пытались прикинуться пластилином, растекшимся от жаркой боли. Шкаф не поддавался, кто-то всхлипнул, чувствуя, как шаги становятся всё ближе. Кто? Это же я…
Сердце в груди – дах-дах-дах! Скачет, прыгает, сбивает дыхание и не дает прийти в себя. Темно, в темноте кто-то прячется? Или здесь еще нет никого плохого? Это не фильм ужасов по видаку, это взаправду, но так же не бывает!
Может показалось? Может, я лунатик? Может…
Скр-р-р…
Еле слышно скрипнул пол. По двери, с треском, сверху вниз, провели твёрдым и острым. Шкаф гулко ухнул, едва не расплющив пальцы на ноге. Мои собственные зубы вцепились в ладонь, сильно, до крови. По двери, скыр-скыр, настойчиво, с издевкой, еще раз прошлись острым. Теперь сразу в нескольких местах. Скыр-р-р… треснула плотная крашеная древесина, плюнула наружу щепками. Внутрь не ничего не полетело, остроты не хватило. Или прочности, или еще чего.
Я не знаю, чего именно. Зато знаю другое. Сюда, за мной, пришла именно она… Татьяна Вячеславовна. Потому что видел…
…Как неожиданно задёргались, неимоверно скручиваемые и выгибаемые судорогами, тела на матах. Как Лида, вожатая соседнего отряда, бледная до синеватой белизны, быстро бежит в сторону входной двери. Как двое парней кидаются следом за ней, низко стелясь над полом, прыжками, принюхиваясь и подвывая. Как третий, Сева чуть останавливается, поводя ноздрями, жадно втягивает воздух. Но уходит.
И, пятясь спиной к держащейся на «честном слове» вентиляционной решётке, через которую и пролез в спортзал, успеваю увидеть, что ОНА не ушла вместе с остальными. Стоит, выпрямившись, посередине двойного круга, жадно прогоняя воздух, улавливая в нем мой запах. Запах моего страха, моего пота, моих промокших джинсов. Стоит и смотрит в сторону балок под крышей глазами, что потеряли свой голубой цвет.
У НЕЁ вместо них теперь багрово рдеющие угли в угольной черноте. И сейчас они (да-да, знаю это, знаю!!!) видят только меня. И спиной вываливаюсь отсюда, падаю, успевая ухватиться за толстые ветви старого клёна, по которому всего час назад карабкался под крышу. Приземлился… да нет, ляснулся мешком, набитым картошкой, до хруста, до вспыхнувших белым кругов в глазах… но целый. Ударившись всем телом о землю, выбив дыхание, засучил ногами, пытаясь встать. Со звоном и треском, блеснув в лунном свете россыпью осколков, разлетелось одно из высоких окон под напором вытянувшегося в прыжке существа с пустыми жадными глазами уже мертвого лица. И вскочил, и ринулся к основным корпусам, и побежал. А за спиной, мелькая в редких лучах фонарей, мягко и неумолимо догоняла бывшая вожатая.