Бабушка Кима умерла, когда ему было четыре года. Единственное яркое воспоминание о ней осталось таким: бабушка сидит в кресле перед телевизором. На тумбочке рядом с ней чашка не то с чаем, не то с кофе и маленькое блюдце с печеньем. Ким жуёт печенье и не сводит глаз с высокого чернобородого, грустного отчего-то мужчины, стоявшим за спиной бабушки и положившим на её плечи широкие ладони. Мальчик спрашивает:
– Кто это, бабушка?
Но та, увлечённая телепередачей, не отвечает. В комнату заглядывает мама Кима, и тогда он, указывая пальцем на незнакомца, спрашивает у неё:
– Кто это, мама?
Мать усмехается:
– Киша, перестань придуриваться. Это твоя бабушка.
Так и называет до сей поры. «Киша, имей в виду, получишь двойку по алгебре, посуда и пол – за тобой», «Киша, очень тебя прошу, не разбрасывай вещи!», «Киша, мы же договаривались, в 22:00 ты должен быть дома как штык!». "Киша, запирай двери на три оборота и не открывай окна. Бандитов – прорва", "Киша, не выключай на ночь свет, чтобы бандиты видели, что мы дома".
Затем мать уходит на кухню, а Ким подбегает к бабушке и хлопает руками по её коленям, стараясь привлечь внимание.
– Бабушка, кто это?! Баба!
И вот она, наконец-то, отрывается от телевизора, переводит взгляд на внука и спрашивает:
– Что такое, Киша?
Ким смотрит на чернобородого во все глаза и замечает, что у того почти прозрачное тело.
– Дяденька с бородой. Кто это? – Нет ни капли страха, есть только детское любопытство.
Бабушка резко оборачивается и, быстро перекрестив грудь, поднимается, берёт Кима за руку и со словами "Пойдём-ка, посмотрим, что там мама делает", тащит его из комнаты.
Воспоминание перетекает в следующую картину: бабушка и мать плачут. В руке бабушка держит чёрно-белую фотографию с изображением чернобородого мужчины. Потом она тычет пальцем в фото и говорит:
– Ах, Киша, Киша. Это дедушка приходил, видать, хотел с тобой познакомиться. К тебе, видать, к внуку своему приходил. Это он был? Ты же его видел?
Ким кивает, – да.
Но бабушка ошиблась. Дедушка приходил за ней.
Она умерла через несколько недель после того случая.
Её размытое лицо в памяти Кима не имело ничего общего с фотографией на её могильной плите. Та, другая на плите была слишком молода, слишком улыбчива. Мама выбрала фото помоложе. Зачем? Ким не понимал. Ведь бабушка умерла старой, а эта… Словно чужой человек.
Но он своей чуткой, не по-детски мудрой душой понимал, что его старую бабушку забрал тот, чернобородый, грустный. С большими ладонями. Ким осознал эту связь тогда, когда стоял перед зияющей могилой, в которую в красивом гробу укладывали навеки спать его бабушку. Чернобородый стоял рядом, улыбался Киму, дружески подмигивая ему, мол, не робей, не бойся, всё идёт хорошо. И Ким не боялся, не робел, лишь хихикал, глядя, как чернобородый делает вид, будто бросает комья земли в могилу. На самом деле не бросал, лишь нагнулся, зачерпнул рукой воздух и сделал движение, будто бросает. На потеху внуку.
Тогда состоялся первый контакт Кима с призраком. Не было в этом контакте ничего страшного, пугающего. Но Ким понял, что предвестник бабушкиной смерти, этот чернобородый, – житель другого мира. Невидимого, не материального. И это понимание отложилось в характере мальчика молчаливостью и склонностью к одиночеству. Таким он и рос – задумчивым и погруженным в свои мысли.
Отца Ким никогда не видел и однажды задал вопрос матери, мол, где его отец. На что та просто ответила: «Твой отец придурок и алкоголик. Забудь о нём и больше не спрашивай!».
И Ким больше не спрашивал, памятуя о том, как бледное и будто бы умиротворённое лицо матери тогда перекосило от его вопроса. Не спрашивал, дабы не тревожить её нервное сердце. Он всегда интуитивно знал, что сердце у матери именно нервное, по-женски одинокое, и он его старался беречь. Не спрашивал, пока однажды этот «придурок и алкоголик» не явился на порог их квартиры.
Хорошо, что тогда матери не было дома. Ким пришёл после школы, разогрел оставшиеся после ужина котлеты и приготовился обедать, как вдруг в квартиру позвонили. Заглянув в глазок, он увидел незнакомого мужчину с цветастым свёртком в руках.
– Кто там?
– Открывай, свои. Отец твой. Я был на похоронах твоей бабушки, помнишь?
Ким не помнил, но дверь открыл. Мужчина оглядел мальчика с ног до головы.
– Вот ты какой… Вымахал. Держи, чемпион. Тебе.
С этими словами он сунул мальчику в руки шуршащий пакет, в которым оказались книги и новенький футбольный мяч.
Так, Ким познакомился с отцом. С тех пор они стали видеться раз в неделю. Мать первое время пыталась запретить, но потом махнула рукой. Оказалось, что её нервное сердце вполне вынесло присутствие бывшего мужа в их жизни. Точнее в жизни сына.
Для Кима встреча с отцом – стала радостным и значимым событием.
На протяжении трёх лет мужчина еженедельно забирал сына и вёз его к себе домой в другой конец города. Когда Ким подрос, он уже сам стал приезжать. За неимением своих детей или просто из душевной доброты Валя, жена отца, принимала мальчика всегда с распростёртыми объятиями, интересовалась учёбой и иногда оставляла ночевать. Валя была доброй. Светловолосая, конопатая, немного полная и с необычайно красивыми и мягкими кистями рук, она имела привычку постоянно гладить свои руки. Отчего всякий раз Ким вспоминал услышанную где-то поговорку – «рука руку моет». Хотя он долгое время не понимал, что эта поговорка имела совершенно другой смысл, она ему нравилась. Валины руки друг друга мыли. А ещё по этим рукам Ким знал, что у Вали доброе сердце. Не нервное, не одинокое, как у его матери, и его часто коробил тот факт, что его отец был холоден к Вале, во всяком случае – так Киму казалось. Он никогда не видел, чтобы отец обнимал её, целовал. А она смотрела на него с тем подобострастием, с каким смотрят собаки на своих хозяев, и всегда была готова исполнить любое его желание. В их доме царил уют, созданный для отца Кима Валиными мягкими руками.
Однажды Ким заглянул в комнату отца и мачехи без стука и увидел, что отец сидит в кресле, а у его ног на полу расположилась Валя, положив ему голову на колени. Отцова рука была на голове женщины. Мягким, подрагивающим движением он гладил её светлые волосы, и оба они неуловимо дополняли друг друга, как детали одной картины. Киму стало тепло на сердце от увиденного.
Заметив Кима, Валя вздрогнула, а отец почему-то резким и поспешным движением убрал руку с её головы, и стало понятно, что они скрывали от него свои истинные чувства. Скрывали, быть может, потому, что боялись ранить его сердце, болеющее за мать. Но Кима это не ранило. Он понял, что его отец счастлив с Валей, с её тёплыми, мягкими руками и мудрым сердцем. Счастлив так, как не был бы счастлив с его матерью.
Всё встало на свои места, и Ким успокоился за Валю.
Шло время. За годы учёбы в школе Ким несколько раз видел призраков и, можно сказать, привык к ним. Он всегда знал, что человек, которого стал сопровождать гость из потустороннего мира, скоро умрёт. Страха не было, как и не было особого любопытства. Свой дар он воспринимал, как что-то естественное.
Ким уже учился в десятом классе, как однажды после школы он, как обычно, поехал к отцу. Того дома не оказалось – видимо, задерживался на работе, потому дверь открыла Валя.
Приветливо улыбнувшись, она отошла на пару шагов, чтоб пропустить парня. Тот улыбнулся, вошёл в квартиру.
– Ну привет! – жизнерадостно воскликнула она и потрепала Кима по вихрастой голове. – Как ты оброс! Давай в парикмахерскую тебя запишем?
Ким уже был выше Вали на целую голову. Худощавый и с тонкими скулами, с тёмными блестящими глазами, прячущимися под чёрной, густой шевелюрой, иногда спадающей ему на лоб, он стал производить впечатление мрачного молодого человека. Потому Валя каждый раз записывала его в парикмахерскую, чтобы «ему там открыли его умный лоб и красивые глаза», – как она выражалась. Каждый раз она легонько трепала его по вихрастой голове, и он отмахивался, стесняясь её мягких рук.
Закрывая дверь, он услышал звонкий детский смех, раздавшийся из глубины квартиры.
– О, у вас гости? Чьё дитё? – спросил он, с любопытством заглядывая в коридор.
– Какое дитё? – не поняла Валя.
В эту секунду из спальни выскочил мальчик лет пяти и тут же скрылся в кухне. Ким похолодел. За эти годы он научился безошибочно определять, кто перед ним: живой или мёртвый. Мальчик, без сомнения, был мёртвым. Призраком когда-то жившего человека.
– Показалось. Наверное, у соседей, – пробормотал Ким.
Призрак мальчика вышел из кухни и неслышно приблизился к Вале. Белобрысый, конопатый, с мертвенно – бледным лицом, он смотрел на Кима голубыми, как у Вали, глазами, грустно и почти безразлично.
Тогда за ужином Ким впервые спросил у женщины, были ли у неё дети. Зная заранее ответ, он старался не глядеть на мальчика: ему почему-то казалось, что по его взгляду Валя догадается – её ребёнок здесь, рядом, пришёл за ней и терпеливо ждёт её.
Женщина вздохнула, впервые за все эти годы посмотрела на Кима тяжёлым, словно пятитонным взглядом и дрожащим голосом призналась:
–До встречи с твоим отцом сына потеряла. Утонул в ванне. Недоглядела.
Ким покосился на маленького призрака. Тот сидел на полу, скрестив ноги и, не отрываясь, смотрел на женщину. Со взрослым спокойствием, какое никогда не бывает у детей.
Через два месяца Валя умерла на работе. Внезапно для отца Кима, но не для него самого.
На похоронах и после Ким не мог смотреть на отца, потому что чувствовал себя предателем, словно это он убил мачеху. Отец постарел всего за несколько дней, осунулся, потемнел лицом. И, глядя на него, Ким задумался, а мог ли он влиять как-то на жизни людей, за которыми когда-то пришли призраки? Мог ли он спасти Валю, зная, что её ждёт? Ведь не просто же так, он, Ким, видит этих предвестников смерти? Первые неуютные подозрения о своей возможной миссии на земле коснулись его души, обдав холодом. Но слово «миссия» звучало для него слишком патетически. И он даже рассмеялся, когда это слово пришло ему в голову. Он вообще не верил в то, что человек приходит на землю с определённой задачей или группой задач, однако, после смерти Вали почувствовал, что что-то грядёт. Что-то неумолимо приближается к нему, к его жизни. Что-то тяжёлое, тёмное и неприятное.
Но во всей этой трагедии ужаснее всего для Кима было то, как его родная мать отозвалась о ней. Глядя на сына с этим огоньком в глазах, который бывает только у людей, люто ненавидящих кого-то, она сварливо сказала:
– Это он Валю довёл. Конечно, он. Этот алкоголик, он же не человек вовсе. Я тебе говорю ещё раз – прекрати с ним общаться, с этой нелюдью.
Сказала нервно – звонко, неприятно брызжа слюной. Сказала со злым удовольствием, что вот, мол, она-то знает, кто виноват в смерти Вали. И Киму снова было жалко мать. Но жалость эта теперь граничила с отвращением.
Пить отец стал по-чёрному. И как стал пить, так мать ещё злораднее стала повторять: – «А я говори-ила! Говорила, что он алкаш конченный! А ты всё – папа, папа, бегал за ним, как собака неприкаянная! Вот чем он тебе отплатил! Твой папа!».
Ким слушал всегда спиной молча, снисходительно, с жалостливым отвращением не понимая, да и не желая понять причин этих приступов ненависти. Но иногда он оборачивался на мать с изумлением, потому что в какую-то секунду этого чёрного словесного потока, ему казалось, что она начинает шипеть. Ким смотрел на неё с любопытством и невольно ждал того, что вот-вот покажется раздвоенный язык и хищно сощурятся зрачки в глазах матери и она, наконец, явит ему свой настоящий вид. Он бы не удивился.
Мать все больше и больше дурнела характером. Что с ней происходило, когда она оставалась наедине с собой? Какие мысли роились в её голове, какие призраки прошлого преследовали её? Ким не задавался этими вопросами, мучимый совестью, он думал об отце, о Вале.
И мать словно читала мысли сына. Чувствовала его предательство по отношению к себе. Нарочито громко она ставила тарелку с супом на стол, не смущаясь тем, что бульон всякий раз расплёскивался. Затем сердилась на этот расплёсканный бульон, хватала тряпку, быстрыми движениями возила ею по столу, вздыхала, швыряла эту тряпку в раковину, почти хрипела от злости, сдерживая внутри своего бледного, тонкого горла и чахлой груди беспричинный гнев.
«Мам, давай я сам!», – не выдерживал Ким.
«Сиди!», – рявкала она, снова вздыхала и принималась резать хлеб так остервенело, будто вонзала нож в бывшего мужа. Так, по крайней мере, Киму казалось. И однажды она поранилась.
Киму хорошо запомнился тот вечер, когда капли крови мешались с белой, нежной мякотью хлеба. И хлеб этот представился Киму таким, как будто над ним жестоко надругались.
Пока Ким искал аптечку, пока трясущимися руками шарил в бездонном брюхе кожаной облезшей сумочки, пропахшей Корвалолом, валерьянкой и, бог знает чем ещё, отыскивая вату и бинт, мать стояла, молча и заворожённо глядя, как тёмно-красные капли часто срываются с её порезанного пальца и, падая, впитываются в беззащитный кусок хлеба.
Тогда Ким впервые за всё время психанул на неё. Он грубо схватил её за локоть, подтащил к раковине и, включив воду, подставил руку матери под холодную струю.
Разгадка поведения матери пришла спустя неделю после того, как она порезала палец.
Киму позвонили из отделения почты, где работала его мать, и попросили срочно прийти. Почта находилась в десяти минутах ходьбы.
Оказалось, что у матери случилась истерика, и работники были вынуждены вызвать скорую.
Уже в больнице в рыдающую, бьющуюся в агонии женщину вкололи тройную дозу успокоительного, и доктор, молодой мужчина со свежим здоровым лицом и с хорошо поставленной речью, сказал Киму, что у неё предварительно диагностирован нервный срыв. Но он настоятельно рекомендует пройти обследование на предмет психического заболевания. На вопрос какого заболевания, доктор ответил, что возможно у женщины шизофрения.
Мать положили в больницу, и Ким остался один. Он продолжал навещать отца, убирал его квартиру, готовил еду, терпеливо слушал сто пятидесятый раз, как его отец познакомился с Валей и как она спасла ему жизнь, и что вот теперь её нет и некому его больше спасать. Про мать Кима он даже не вспоминал, и когда, однажды, Ким спросил у него впервые за все их знакомство – почему они разошлись, мужчина ответил: – «А ты сам-то ещё не понял? Твоя мать психическая».
Мать выписали спустя две недели, прописали лекарства, и с тех времён состояние её улучшилось, однако, зияющая пропасть между ней и Кимом никуда не девалась, напротив, выросла, и они к ней со временем так привыкли, что уже и не замечали. Ким привык к странностям матери: к тому, как она вставала по ночам и проверяла заперта ли дверь, закрыты ли окна. Привык к тому, что она заходила в его комнату и включала свет, объясняя свой поступок тем, что бандиты не дремлют, что если они увидят тёмные окна, то станут ломать двери, а те и так хлипкие. Он молча накрывался с головой одеялом и спал дальше.
Так прошли долгие, нудные два года. В постоянной беготне между домом равнодушной, меланхоличной матери и домом непросыхающего отца.
И вот теперь, когда Ким стоял над могилой своего лучшего друга Валерки, глядя на то, как мокрые комья земли сами сползают на чистую, лакированную крышку гроба, пачкая её ржавой грязью, ему казалось, что земля, пропитанная декабрьским дождём и снегом, хочет забрать в себя всё живое на своей поверхности. Что тёмное, вечно нависшее небо, на котором неделями не видно солнца, только и ждёт, чтобы помочь ей, придавить своей тяжестью упавших в могилу живых людей. Он чувствовал, что остался в этом умирающем мире совсем один.
У Кима засосало под ложечкой и нестерпимо захотелось бежать туда, где тепло и уютно. Но где это место? Он вдруг понял, что такого места у него нет.