Глава 3. Званый вечер
Уже больше недели как у меня не хватает духу взяться за дневник. Бедный мой дневник! Свидетель моих горестей, у тебя я хочу искать утешения. На твоих листах я опишу свои несчастья. Мне и теперь еще больно сидеть на стуле, но для тебя я постараюсь стерпеть. Все началось в тот день, когда я отнес нашим знакомым карточки. Девочки приставали к маме, чтобы она устроила вечер, и мама, наконец, согласилась; тогда они повеселели и стали составлять список тех, кого хотели пригласить. Все три работали прилежно, как пчелки, а я вел себя хорошо, сидел в кресле и спокойно слушал, потому что очень устал. Как вдруг звонок, и входит никто другой как тетя Бетси, которая живет в Гоппертауне и навещает нас дважды в год. Мои сестры были в отчаянии, потому что знали, что она пробудет у нас с неделю и будет на вечере.
«…Как вдруг звонок, и входит никто другой как тетя Бетси, которая живет в Гоппертауне и навещает нас дважды в год.»
Когда Лили узнала об этом, у нее сделалось злое лицо.
– Старая перечница, – сказала она, – вечно притащится некстати.
– Можешь не сомневаться: она останется, – сказала Бесс. – Стоит ей услышать о вечере, и она наденет свое старое зеленое шелковое платье, в котором она похожа на цаплю, и это свое желтое диванное покрывало с ее ужасными лиловыми перчатками.
– Она до смерти нам надоест, – сказала Сью.
Я возлагаю надежды на тетушкино богатство, но она до того старомодна, как будто вылезла из Ноева ковчега[7].
Ной – картина Джеймса Тиссо (1836–1903)
Поэтому, когда я услышал, что они не хотят, чтобы тетя осталась на вечер, то тоже стал желать, чтобы она уехала. Сказать по правде, совесть у меня была нечиста из-за тех фотографий, которые я отдал из мести. Ах, это ужасно – иметь нечистую совесть; она давит, как свинец. Я жалею о том, что сделал, но не стоит плакать о разлитом молоке, а потому я решил сделать что-нибудь для моих сестер, чтобы загладить свою вину. После чая я остался в гостиной один на один с тетей и сказал ей:
Ноев ковчег – большая и довольно дорогая игрушка. Часто приобретался состоятельными тетушками (и дядюшками) в подарок племянника
– Тетя, хочешь сделать счастливыми моих сестер?
– Про что это ты говоришь? – спросила она.
– Видишь ли, если этого ты хочешь, то уезжай, пожалуйста, до нашего вечера. Они не хотят, чтобы ты была на нем. Я слышал, они так говорили. Только не говори никому, что я это сказал тебе, а уезжай обратно накануне будущего четверга, а я всю жизнь буду тебе за это благодарен.
Мне кажется, что нехорошо было с ее стороны обозлиться, когда я так вежливо говорил с ней, и совсем уже гадко было сейчас побежать и все рассказать, когда я нарочно просил ее не выдавать меня; она сделала это так скоро, как только могла, а на другой день ускакала и сказала, что никогда в жизни ноги ее не будет у нас.
Но это еще не все. Кажется, папа занял у нее денег, потому что времена так плохи, а она стала попрекать его, что он дает вечера на занятые деньги. Всеобщая злоба обрушилась на бедного восьмилетнего мальчика. И еще кое-что другое обрушилось на меня. Не стану вгонять тебя в стыд подробностями, достаточно сказать, что они никогда не испортят ребенка – уж розги-то они не жалеют[8]! Но Бетти пожалела меня и приготовила мне мягкое сиденье из подушки. Я не хочу выходить, чтобы мальчишки чего не заметили.
Старинная новогодняя открытка. К послушным детям приходит Святой Николай (он же Дед Мороз), а к непослушным – Крампус. Пучок веток в руках Крампуса – совсем не метла без ручки. Это розга.
Как медленно идет время. Я бы не побоялся сделаться Робинзоном[9]
Все время волновался из-за этих фотографий. Я боялся, что каждую минуту может выйти выйти наружу то, что я наделал. День проходил за днем, наконец, настал вечер, когда должно было собраться общество. Бетти нарядила меня в новый костюм, повязала мне самый красивый галстук и вылила целый литр духов на мой носовой платок; сестры с полчаса твердили мне, как я должен себя держать, если не хочу, чтобы меня послали спать, и, наконец, пустили меня в залу. Весь дом был освещен, везде стояли букеты, был также человек, чтобы играть на рояле. У меня слюни текли при мысли о мороженом и о пирожном, об апельсинах и желе, о цыплятах и бутербродах, которые были приготовлены в столовой. Девочки были такие хорошенькие в белых платьях, в локонах, с блестящими глазками и с цветами в волосах.
Стало собираться общество; приехали все молодые девушки, которые бывают у нас; пробило девять часов, а единственным кавалером был доктор Мур, который собирается жениться на Сюзанне.
Сестры стали беспокоиться.
Ух, как меня пробирала совесть! Дрожал я до самых пят. Человек у рояля играл и играл. Две девицы взяли друг дружку за талии и стали вальсировать, но это, кажется, не слишком доставляло им удовольствие.
Часы пробили половину десятого. Я сказал себе: «Бомба заряжена, фитиль подожжен, сейчас будет взрыв!»
Гости начали шептаться, а сестры имели такой вид, как будто готовы были попрятаться в мышиные норки. И вот раздался громкий звонок, все лица просветлели; но это была Бетти: она принесла карточку и передала ее сестрам. Это был не отказ, а только фотографическая карточка, на которой они сделали надпись и которая должна бы лежать в их письменном столе. Опять звонок, еще одна фотография. Было еще звонков двадцать, и каждый раз являлись новые карточки, еще и еще. Под конец пришли двое молодых людей. Я сразу понял, почему они пришли. На их карточках было написано: «О, ты, сердечный друг» и «Слишком великолепен, чтобы остаться надолго!». Этот служил в сапожном магазине и не понял шутки. Мисс Гопкинс все время посмеивалась, а сестры едва не плакали. Ужин был прекрасный, но я знал, что вечер испорчен. Я был так неспокоен, что должен был остановиться на пятой порции мороженого.
– Если бы я только знала, кто это сделал, – говорила Сюзи доктору, – я бы готова была его убить! И я бы сделала это! Подлая, низкая и коварная шутка! Ненавижу такие выходки! Все они теперь злы на нас. Мы никогда этого не поправим. Нам нужно будет переехать в другой город. Я никогда больше не посмею показаться на улице. Ах, как бы я хотела узнать, кто это сделал!
– Быть может, Жоржи объяснит нам это, – сказал доктор и пристально посмотрел мне в лицо.
– Нет-нет, – ответил я. – Может, это был Таузер? Я дал ему погрызть несколько карточек; вдруг он выронил их на улице?
– Так ты, значит, держал их в руках? – вспылила Сюзи.
Ну вот, пришла беда – отворяй ворота. Кот выскочил из мешка. Я убежал и лег спать. Я не хотел видеть, как гости будут уходить. Я лежал и думал, и думал. Я знал, что меня опять будут драть; а я и от прошлого-то раза еще не оправился! Похоже было, что мне не пережить правосудия, которое ждало меня утром.
Я не мог сомкнуть глаз и решил бежать из дома. Тетя Бетси жила от нас всего в пятидесяти милях по железной дороге. Я там один раз был. В копилке у меня лежало два доллара. Месяц светил так ясно, как будто был день. Я встал, оделся, взял копилку, сполз по лестнице тихо, как мышь, отворил дверь и очутился на дворе. Я побежал к станции так скоро, как только мог. Было уже светло. Товарный поезд стоял на рельсах и пускал дым. Я улучил момент и влез в пустой вагон. Скоро зазвонили, и мы тронулись.
«Скоро зазвонили, и мы тронулись…
– Прощайте, друзья мои! – сказал я. – Этот злой мальчик не будет больше огорчать вас. Он уезжает и будет ждать, пока гроза не пронесется мимо.
Покачивание вагона меня скоро убаюкало, и я задремал.
– Кто это? – спросил вдруг суровый голос.
– Это я, маленький Жоржи, – сказал я. – Я заплачу за проезд. Вот моя копилка с двумя долларами, возьмите себе сколько нужно.
– Как ты сюда попал? – спросил незнакомец.
– Я убежал из дому, потому что я всегда что нибудь напрокажу. Вы, верно, кондуктор?
– Конечно! – сказал он и засмеялся. – Ты где хочешь слезть?
– В Гоппертауне, – ответил я. – И я думаю, что останусь там, пока не вырасту, потому что иначе мои сестры умрут старыми девами.