Некоторые самые категоричные мои критики утверждают, что литература не имеет для меня самостоятельной ценности, а служит в большей мере для распространения внехудожественного содержимого, которое я растягиваю между сегодняшним невероятным состоянием науки и катастрофическим состоянием мира, или же совсем разрываю это содержимое на части. Думаю, что это верно, и я бы это даже ещё усилил и сказал бы, что я стал философом в то время, когда в королевстве философии уже невозможно строить большие системы, потому что это королевство распалось из-за вторжений науки, так что философ в результате не может быть независимым создателем картины мира. Поэтому он должен или соглашаться на сосуществование с наукой, причём разделённое на бесчисленные дисциплины знание не может более быть понятым одним человеком и ни один человек не может стать универсальным специалистом, хотя наука философия является-таки философией в профессональных отношениях и в отношениях с учениками. Или, напротив, ему остаётся отступление в изоляцию, как уже произошло с феноменологией или языковой философией. Но ни подчинённость, ни отступление не приносят ему славы, какая выпала на долю Канта или Спинозы. Так что когда я искал концепцию и область, в которой мог бы работать и для которой мой интеллект годился бы лучше всего, я обосновался в лавочке, называемой научная фантастика, потому что я буквально воспринял её фальшивое и вводящее в заблуждение название. Научная фантастика означала для меня научную строгость и в то же время ещё и привилегию творческой свободы, которую предоставляет искусство. То есть, несмотря ни на что, всё-таки означала философию, пусть и скрытую переводом в литературу.
По масштабам средиземноморской культуры речь при этом идёт несомненно о литературе, низведённой до инструмента или маски, за которой скрывается что-то, что больше не является литературой, потому что неповторимое содержимое личноcти, игра чувств и воплощение характеров должны быть подчинены обсуждению познания. Это как раз мой случай, и я это не отрицаю. И всё же я готов вести контрнаступление. Неверно, что наша литература превосходно развивается, что двадцатое столетие является достойным продолжением девятнадцатого – эпохи таких сильных писателей, как Бальзак или Достоевский. Это неверно, потому что литература (как и философия) стала специализированной и вследствие этого сузилась так же, как и отдельные области науки. Специализация действует таким образом, что она одновременно углубляет и сужает поле зрения. Говорят, специалист знает, пожалуй, всё ни о чём. Потому что чем больше углубляется познание специалиста, тем сильнее он себя изолирует от специалистов соседних научных областей. Так случилось и с литературой. Она умалчивает о всё растущем числе животрепещущих проблем, из-за которых наш мир может физически или духовно погибнуть; духовно, если оторвётся от корней средиземноморской культуры и забудет её (показательно в этом отношении, что прославленный кульминационный пункт этой культуры – эпоха Просвещения – сегодня уже осыпается обвинениями). Литература хранит молчание об этих опасностях, потому что она с ними не справляется, потому что они не подходят под шаблон рассказа об отдельных судьбах, и поэтому не случайно возник новый (nouveau) роман, который должен рассказать всё ни о чем. Оценка ценностей, которая проявилась вслед за этим актом дезертирства, – также симптом состояния литературы. Там, где она не так радикально отстраняется, «высокая литература» регистрирует сознание, как бы сжатое до размеров муравья по сравнению с миром; напротив, не изменили литературе причитания и сомнения, пишущиеся как свидетельство социального разочарования и обвинения в надежде, что придёт будущее, которое будет склоняться над такими страницами со справедливым гневом и состраданием. А что касается литературы массовой культуры, то она является предметом, которым затыкаются дырки в свободном времени, суррогатом неисполнимых желаний, осуществление которых в соответствии со вкусом читателя происходит или в кровати, или в космосе. (Впрочем, в последнее время соответствующие кровати были перенесены в космос.) Людей в современной литературе хватает; что только в ней не встречается, так это судьба мира, так как движение мира происходит и решается всегда где-то над головами героев, а именно там, куда литература не доходит.
Когда я начал писать 30 лет назад, я не имел об этом ни малейшего понятия. В частности, я не осознавал, что пришёл не для того, чтобы развлекать, но чтобы учить. С любой разумной точки зрения эти слова должны звучать ужасно самоуверенно. Как самонадеянная, полностью безрассудная узурпация. «Я пришёл, чтобы учить» – это звучит как слова из Евангелия. Чему может научить нас литература? Тысячами противоречивых способов нас постоянно поучают тому, что мы должны делать, чтобы защитить мир от катастрофы, даже газеты не говорят уже ни о чём другом, но что может в этом интересовать литературу? В условиях хаотичного хора дипломированных, назначенных и самоназначенных экспертов абсолютно разумно молчать – особенно там, где все эти знатоки так мало могут.
Как я осмелился противоречить этому? Моё единственное оправдание в том, что я учил не зная, что учу.
Возможно, что ношение шутовского колпака с буквами «SF», который я сам на себя надел, не зная, в какое плохое общество он меня приводит, стало мне однажды невыносимым. Я добился популярности как писатель-фантаст, и меня ценили из-за тех вещей, которые интересовали меня в моих книгах меньше всего. Но также возможно, что это было не совсем так, как я это здесь изображаю. Представить себе расположение духа, которое осталось позади на четверть столетия, нелегко. Во всяком случае в 1954–1955 годах я написал «Диалоги», которые поражённый издатель опубликовал тиражом всего лишь в 3000 экземпляров, но даже они едва разошлись. Критический отклик совсем не появился. По всей видимости «Диалоги» являлись общедоступным изображением кибернетики, какой она была 25 лет назад, и, следовательно, должны были бы изжить себя, потому что ничто так быстро не устаревает, как дилетантское популяризаторство научных новинок. Но всё же для научно-популярной работы книга является в высшей степени своеобразной, так как она начинается беседой героев епископа Беркли о «возрождении из атомов» и заканчивается обзором XX столетия как времени социальных экспериментов.
Если было что-то, что не в самой малой степени влияло на мои писательские решения, так это прежде всего реакция публики и критики. Я писал о том, что меня воодушевляло, и пал под тяжестью проблем, как умирают от болезней. Вследствие этого мне стало постепенно понятно, что я не такой, как другие люди, возможно, даже с нечеловеческими чертами, потому что меня не интересуют вещи, какими заняты другие. Зато совсем особенным способом ход моей личной жизни определило то, что в математической форме взрывает звёзды и о чем спорили Эйнштейн и Бор. Моей страстью были не видения других миров, и даже не будущая картина земного мира, а в высшей степени абстрактные теории, такие как теории Дарвина и Эйнштейна. Не различные фантастические книги составляли содержимое моей духовной жизни, а вопросы, которые я высказал в «Диалогах», – вопросы о причинных основаниях жизни, сознания и смерти, о способности интеллекта принимать ту или иную форму, о границах того, что мы можем сделать, о том, преодолимы ли общественные недостатки или в различных общественных образованиях можно только обменять одно несчастье на другое. Я пытался сделать к этим замкам ключ из кибернетики.
Если я соглашаюсь с тем, что эта первая из моих дискурсивных книг наивна, то, будучи разумным человеком, как же я тогда соглашаюсь на её издание на иностранном языке?
Об этом, к сожалению, нельзя рассказать в нескольких словах. Я поднимаю эту тему неохотно, так как я никогда не занимался излишне собственной персоной или собственными книгами, я их не защищал, не интерпретировал и не расхваливал чрезмерно. Один из моих друзей, критик, который по отношению ко мне был сначала скорее злонамеренным, чем благосклонным (но возможно, нет настолько величественной души, которая не склонилась бы перед мировым успехом одного вначале не особенно ценимого автора), говорил, что я четыре раза пытался создать «общую теорию всего». Ибо после «Диалогов» (1957) я опубликовал «Сумму технологии» (1964), после чего «Философию случая» (1968) и, наконец, «Фантастику и футурологию» (1970).
Первое название – это в известной степени философствование о кибернетике, второе – футурология в то время, когда ещё не было футурологии, третье – набросок эмпирической теории литературы, четвёртое – постулативная критика научной фантастики и футуро логии.
В реальности ни «Диалоги» все же не являются стандартным изображением кибернетики, ни «Сумма» не содержит какие-либо прогнозы, которые соответствуют «нормальным» прогнозам футурологов. В «Философии случая» исследуются языковые тексты как эмбриогенетические процессы, как стохастические системы, как игры в смысле теории игр, а в «Фантастике и футурологии» по большей части идёт речь о научной фантастике и футурологии, которых совсем не существует.
Сложность объяснить, о чём говорится в этих книгах и что они имеют общего при видимом различии своих тем, происходит оттого, что я этого сам точно не знал, когда их писал, движимый интуицией, которая скорее управляла мной, чем я ей. Каждую из этих книг я писал во множестве вариантов, отвергаемых мною по очереди согласно критериям, которые я тоже в то время однозначно не знал бы, как определить. Я только знал, что они меня не удовлетворяют. Конечно, у каждой из этих книг была своя тема, которая для меня всё же превратилась в упрямую лошадку, нёсшую меня не туда, куда я хотел, и это было, собственно говоря, ещё более странно, так как в каждой из этих книг я сначала не знал, чем бы я её закончил. Поэтому я себя не хвалю и не порицаю, так как я сам не знаю, верно или неверно я действовал при отсутствии плана, но всё же такой критерий оценки здесь в сущности совсем неприменим, поскольку я писал как раз так, как я это понимал. Я мог бы сделать себе так называемый план содержания, но это не помогало: при первом повороте я вылетал из предписанного поезда, околдованный случайно возникшей новой мыслью. Но всё же я сказал, что между тем я в некоторой степени распознал, что представлялось мне в моих четырёх дискурсивных книгах.