Беседа с мистером Ллойдом и нечаянно подслушанный разговор Эббот с Бесси вдохнули в меня такую надежду, что мне захотелось поправиться. Желанные перемены казались близкими, и я тихо ожидала их. Они, однако, не торопились наступать. Проходили дни, недели, мое здоровье уже восстановилась до своего обычного состояния, но никаких сведений или намеков по предмету, который меня так интересовал, не поступало. Миссис Рид иногда пристальным и суровым взглядом посматривала на меня, но обращалась ко мне редко. После моего заболевания она провела еще более строгую линию раздела между мной и своими детьми. Она отвела мне маленький закуток, где я спала одна, ела я тоже в одиночестве, все время проводила в детской, хотя мои кузины с кузеном постоянно находились в гостиной. Но она не проронила ни единого намека насчет школы, и, тем не менее, я была инстинктивно уверена, что она недолго выдержит соседство со мной под одной крышей, потому что взгляд ее, обращенный на меня, как никогда раньше выражал непреодолимую, глубоко укоренившуюся в ней неприязнь.
Элиза и Джорджиана, действуя явно по указке, разговаривали со мной лишь в случае крайней необходимости. Джон всякий раз, как меня видел, показывал мне язык, а однажды попытался было пустить в ход руки, но во мне взыграли старые эмоции, и я с гневом и отчаянной решимостью накинулась на него, так что он счел за лучшее ретироваться. Он сбежал, бормоча ругательства, и я слышала, как он жаловался, будто я разбила ему нос. Я действительно изо всех своих сил приложилась кулаком по этой выдающейся детали его физиономии. Когда я поняла, что, то ли этот факт, то ли один мой вид приводят его в трепет, у меня, помню, появилось огромное желание развить достигнутое преимущество, но в первый же раз, когда я решилась на это, он быстренько подался к своей мамочке. Я услышала, как он бубнил, что, мол, «эта дрянь Джейн Эйр» накинулась на него, будто бешеная кошка. И тут его довольно резко перебили:
– Не говори при мне о ней, Джон. Я же не велела подходить к ней. Она не стоит того, чтобы ее замечать. Я не позволяю тебе и твоим сестрам водиться с ней.
И тут я перегнулась через перила и – сама не знаю, как это у меня вышло, – выкрикнула:
– Да это они недостойны, водиться со мной!
Миссис Рид была женщиной в теле, но, услышав столь неожиданное и дерзкое заявление, вихрем взлетела по лестнице, и меня словно смерчем подхватило и унесло в детскую. Там она меня швырнула на кровать и строжайшим тоном повелела мне не вставать с этого места и до конца дня держать язык за зубами.
– Вы знаете, что сказал бы вам дядя Рид, будь он жив? – почти невольно вырвалось у меня. Я говорю «почти невольно», потому что, казалось, язык отчеканивал слова без моего на то согласия: во мне говорило нечто неподконтрольное мне.
– И что же? – поинтересовалась еще не отдышавшаяся миссис Рид. Во взгляде ее обычно холодных и спокойных глаз мелькнуло нечто похожее на страх. Она выпустила мою руку и посмотрела на меня так, словно не могла понять, ребенок я или самый настоящий демон. И тут я высказалась:
– Дядя Рид теперь на небесах, и он всё видит – и что вы вытворяете, и мысли ваши. И мои папа и мама тоже видят. Они знают, как вы запираете меня на целый день и что вы хотите моей смерти.
Миссис Рид быстро собралась с духом: встряхнула меня что было мочи, надрала уши и исчезла, не сказав ни слова. Пробел восполнила Бесси: она битый час держала передо мной речь, в которой как дважды два доказала, что ни под какой другой крышей не сыскать ребенка более испорченного и злого, чем я. И я почти поверила ей, так как сама понимала, что в моей груди бушуют только злые чувства.
Прошел ноябрь, за ним декабрь и половина января. Рождество и Новый Год в Гейтсхед-холле отпраздновали, как всегда, с размахом: дарили друг другу подарки, устраивали праздничные обеды и вечера. От всех этих удовольствий я была, разумеется, отлучена. Мои радости ограничивались ежедневным засвидетельствованием того, как Элиза и Джорджиана наряжались и спускались в гостиную в своих муслиновых платьях и ярко – красных кушаках и с тщательно завитыми волосами, а также слушанием доносившихся снизу звуков пианино и арфы, шагов лакеев, звона разносимых бокалов и фарфора и, когда открывалась и закрывалась дверь гостиной, появляющегося и исчезающего шума голосов гуляющей публики. Устав от этого занятия, я возвращалась в пустынную детскую: хотя там было и грустно, но зато я не чувствовала себя такой несчастной. По правде говоря, у меня не было ни малейшего желания оказаться на публике, поскольку при съезде гостей на меня редко обращали внимание. И я предпочла бы проводить те обеды и вечера не среди массы мужчин и женщин и под строгим взглядом миссис Рид, а в обществе Бесси, если бы та была подобрее и пообщительнее со мной. Но Бесси, закончив одевать молодых леди, обычно перебиралась на более оживленную территорию – на кухню или в комнату экономки, прихватывая с собой, как правило, и свечи. И, пока догорал огонь в камине, я сидела с куклой на коленях и то и дело озиралась, нет ли в полутемной комнате кого-нибудь еще, похуже меня. А когда угли почти переставали давать свет, я торопливо раздевалась, стараясь как можно быстрее развязать узлы и тесемки на одежде, и искала убежища от холода и тьмы в кровати. В постель с собой я брала и куклу: у человеческого существа есть потребность любить, и за неимением лучшего объекта приложения чувств я пыталась найти радость в любви и заботе о своем кумире – выцветшем и потрепанном миниатюрном огородном пугале. До сих пор удивляюсь, с какой нелепой искренностью я ухаживала за этой маленькой игрушкой. Для меня кукла была почти живой и способной чувствовать. Я не могла уснуть, не укутав ее в свою ночную рубашку, и, когда я видела, что ей тепло и хорошо, то была сравнительно счастлива и считала, что и кукла счастлива.
Долгими казались часы, когда я ждала, пока разойдутся гости и раздадутся шаги Бесси на лестнице. Иногда она приходила за наперстком или ножницами, а то и приносила мне что-нибудь в качестве ужина – булочку или пирожок с сыром, – и тогда она присаживалась на край моей кроватки, дожидаясь, пока я доем, а затем подтыкала вокруг меня одеяло и дважды целовала меня, и говорила: «Спокойной ночи, мисс Джейн». Такая ласковая Бесси казалась мне самым хорошим, самым добрым, самым чудесным существом на свете, и в такие мгновения я горячо желала, чтобы она всегда оставалась такой приятной и дружелюбной ко мне и чтобы она никогда не понукала меня, не ругала, не гоняла без нужды, что бывало слишком часто. Бесси Ли была, как я сейчас думаю, способной от природы женщиной, поскольку, за что бы она ни бралась, все делала прекрасно. И рассказчицей она была умелой – так, по крайней мере, я сужу по тем впечатлениям, которые остались у меня от ее сказок. И внешностью она обладала приятной, если мне не изменяет память на лицо и на фигуру. Насколько я помню, Бесси была худощавой, с черными волосами, темными глазами, очень красивыми чертами и чистой кожей лица. Но вот нрава она была неуравновешенного, вспыльчивого, а о принципах и справедливости вообще не имела никакого представления. Но и при всем этом я предпочитала ее прочим обитателям Гейтсхед-холла.
Произошло это пятнадцатого января около девяти часов утра. Бесси ушла вниз завтракать, моих кузин мама еще не успела собрать под крылышко, и Элиза находилась в детской, она прилаживала на себя шляпку и теплую верхнюю одежду, собираясь пойти покормить домашнюю птицу. Ей очень нравилось это занятие, но не меньше – продавать яйца экономке и копить вырученные на этом деньги. Была в ней торговая жилка и страсть к накопительству. И дело не только в яйцах и курах. Садовнику она продавала цветочные луковицы, семена и рассаду и торговалась при этом весьма жестко. Садовник получил указания от миссис Рид покупать у юной леди все продукты ее личного хозяйства, которые та пожелает продать. А Элиза пожелала бы продать и собственные волосы, если бы могла извлечь из этого приличную прибыль. Что касается денег, то поначалу она прятала их по недоступным углам, складывая в старое тряпье или бумагу, но на один из этих тайников как-то наткнулась горничная, и Элиза, боясь в один прекрасный день лишиться своих сокровищ, согласилась передать их матери, причем под хороший ростовщический процент – то ли пятьдесят, то ли шестьдесят. Эти проценты она взимала с матери каждые три месяца, с дотошностью ведя свою бухгалтерию в маленькой книжечке.
Джорджиана сидела на высоком стуле перед своим зеркалом и делала прическу, вплетая в кудри искусственные цветы и старые перья, которые нашла на чердаке в каком-то ящике. Я убирала свою постель. Бесси строго наказала мне закончить работу до ее возвращения. В последнее время Бесси часто стала использовать меня вроде горничной по детской комнате: я подметала, протирала стулья и так далее. Застелив постель и сложив свою ночную рубашку, я подошла к окну, чтобы аккуратно сложить разбросанные по подоконнику книжки с картинками и мебель из кукольного домика, но меня остановил резкий окрик Джорджианы, которая сказала, чтобы я не трогала ее игрушки (а крошечные стульчики и зеркальца, тарелочки и чашечки принадлежали ей), и тогда от нечего делать я стала дыханием оттаивать покрытое морозными узорами стекло. Скоро мне удалось очистить кружок, через который стал виден двор, где от мороза все выглядело застывшим и окаменевшим.
Из окна мне были видны домик привратника и проезжая дорога. И только я расчистила кружок в серебристой вуали, покрывавшей стекла, ворота открылись, и во двор въехал экипаж. Я равнодушно наблюдала за ним. В Гейтсхед часто приезжали разные экипажи, но, ни один из них не привозил гостей, которые представляли бы интерес для меня. Экипаж остановился перед самым домом, громко зазвенел дверной звонок, посетителя впустили в дом. Поскольку все это, было лишено для меня какого бы то ни было интереса, мое праздное внимание переключилось на прилетевшего маленького голодного снегиря. Он с чириканьем сел в ветвях голой вишни прямо рядом с окном. На столе стояли остатки моего завтрака – хлеб и молоко. Раскрошив хлеб, я стала дергать за веревочку, чтобы приоткрыть окно и высыпать крошки на наружный подоконник, и тут в комнату вбежала Бесси.
– Мисс Джейн, быстро снимите передник. Чем вы там занимаетесь? Вы утром умылись?
Прежде чем ответить, я еще подергала окно, потому что мне очень хотелось покормить птичку. Наконец оно поддалось, и я всыпала крошки – часть на каменный подоконник, а часть на сук дерева. Закрыв окно, я ответила:
– Нет, Бесси, я только что закончила уборку.
– Горе сплошное с этим ребенком! Вот неряха! А что вы сейчас там делаете? Вся красная. Опять что-нибудь замышляли? Зачем вам понадобилось открывать окно?
Мне не пришлось давать объяснений, так как Бесси слишком торопилась, чтобы их выслушивать. Она живо потащила меня к умывальнику, бесцеремонно, но, к счастью, быстро, намылила мне лицо, смыла, вытерла грубым полотенцем, жесткой щеткой провела мне по волосам, сняла с меня передник, вывела на лестницу и велела спуститься в малую столовую, где, сказала она, меня ждут.
Мне хотелось спросить, кто меня там ждет, там ли миссис Рид, но Бесси уже растаяла, закрыв передо мной дверь в детскую. Я медленно спустилась. Уже прошло месяца три, как миссис Рид не вызывала меня к себе, как мое пребывание в доме ограничивалось стенами детской, а большая и малая столовые и гостиная были для меня зоной, входить в которую мне стало страшно и неприятно.
В передней, перед дверью в гостиную, я остановилась, дрожа от испуга. В какое же запуганное существо превратилась я от этих несправедливых наказаний! Я и в детскую вернуться боялась, и в гостиную входить не решалась. Так я стояла минут десять, пока нетерпеливый звонок из малой столовой не вывел меня из состояния нерешительности. Что ж, надо так надо.
«Кому это я понадобилась? – спрашивала я себя, обеими руками пытаясь открыть дверь, которая поначалу не поддавалась мне. – Кто же там может быть кроме моей тети? Мужчина или женщина?»
Наконец ручка поддалась и дверь открылась. Я вошла, сделала низкий реверанс и подняла глаза. О Боже, черный столб! Такой, по крайней мере, показалась мне с первого взгляда стоявшая посреди ковра прямая, худая, вся в черном фигура. Мрачное лицо в верхней части колонны казалось вырезанной из дерева маской.
Миссис Рид занимала привычное кресло у камина. Она сделала мне знак подойти, я повиновалась, и она представила меня каменному столпу словами:
– Вот эта девочка, по поводу которой я обращалась к вам.
Он, а это был мужчина, медленно повернул голову в сторону того места, где я стояла, и, изучив меня некоторое время взглядом своих серых пронизывающих глаз, поблескивавших из-за кустистых бровей, произнес низким голосом и очень официально:
– Мелкая девочка. Сколько же ей лет?
– Десять.
– Так много? – недоверчиво произнес он. Затем он предложил свой допрос миссис Рид еще в течение нескольких минут, а затем обратился ко мне:
– Как тебя зовут, девочка?
– Джейн Эйр, сэр.
Произнося эти слова, я подняла на него глаза. Мне джентльмен показался высоким – правда, я тогда была очень маленькой. Черты лица, да и весь его облик, были грубоватыми.
– Хорошо, Джейн Эйр. Ты хорошая девочка?
Утвердительно ответить на этот вопрос было трудно, так как весь окружающий меня мирок придерживался противоположного мнения, поэтому я предпочла промолчать. За меня ответила миссис Рид, энергично помотав головой, а затем добавив:
– Пожалуй, чем меньше об этом говорить, тем лучше, мистер Броклхерст.
– Очень жаль слышать это. Что ж, придется с ней поговорить. – Он изменил свое перпендикулярное положение и устроился в кресле напротив миссис Рид. – Подойди, – сказал он.
Я подошла к нему, и он поставил меня прямо перед собой. Теперь, когда наши лица были почти на одном уровне, я ужаснулась его виду. Ну и лицо! Какой же огромный у него нос! А рот! Зубы, как у лошади!
– Ничто не вызывает такой печали, как испорченный ребенок, – начал он, – особенно девочка. А ты знаешь, куда попадают грешники после смерти?
– Они попадают в ад, – ответила я как по заученному.
– А что такое ад? Ты можешь мне это объяснить?
– Это огромная яма, заполненная огнем.
– А тебе хотелось бы попасть в эту яму и вечно гореть в ней?
– Нет, сэр.
– И что надо делать, чтобы избежать этого?
Я мгновение поразмыслила, прежде чем ответить. С моим ответом не каждый согласился бы:
– Надо иметь хорошее здоровье и не умирать.
– А как это возможно? Каждый день умирают дети, и помладше тебя. Пару дней назад я сам хоронил милого пятилетнего ребенка, душа которого теперь на небесах. Есть опасения, что этого нельзя будет сказать о тебе, когда тебя призовут туда.
Не в силах развеять его сомнения, я лишь опустила глаза, уставившись на его огромные башмаки, и вздохнула, сожалея, что я в настоящий момент не за тридевять земель от него.
– Я надеюсь, что этот вздох – знак твоего искреннего раскаяния по поводу тех неприятностей, которые ты доставляла своей благодетельнице.
«Благодетельнице, благодетельнице, – возмутилась я в душе. – Все называют миссис Рид моей благодетельницей. Если это так, то благодеяние – нехорошая штука».
– Ты молишься по утрам и вечерам? – продолжал допрос мой инквизитор.
– Да, сэр.
– Ты читаешь Библию?
– Иногда.
– С удовольствием? Тебе нравится читать Библию?
– Мне нравится Откровение, книга Даниила, Бытие, книги Самуила, кое-что в Исходе, некоторые части книг Царей, Летописи, Иова, Ионы.
– А Псалтырь? Надеюсь, он тебе нравится?
– Нет, сэр.
– Нет? Это ужасно! А вот у меня есть один мальчик, он младше тебя, который знает наизусть шесть псалмов из Псалтыря. Когда его спрашиваешь, что он предпочел бы – съесть имбирный орех (вид печенья) или выучить стих из псалма, то он говорит: «Конечно, стих из псалма! Ведь псалмы поют ангелы, – говорит он. – Я хочу быть маленьким ангелом здесь на земле». И в награду за свое детское благочестие он получает два имбирных ореха.
– Псалмы неинтересные, – заметила я.
– Это лишний раз доказывает, что сердце у тебя настроено на грех, и ты должна молить Бога, чтобы он тебе поменял его – дал новое и чистое. Чтобы он забрал у тебя твое каменное и дал сердце из плоти.
У меня чуть не выскочил вопрос насчет того, на что похожа операция по замене сердца, но тут вмешалась миссис Рид и велела мне сесть. Далее она взяла ведение беседы в свои руки.
– Мистер Броклхерст, я полагаю, я сообщила вам в письме, которое послала три недели назад, что эта девочка лишена тех черт характера и достоинств, которые я хотела бы в ней видеть. Если вы ее примите в Ловудскую школу, то я была бы рада, когда бы вы попросили директора и учителей держать ее в строгости и, прежде всего, смотреть, чтобы в ней не проявлялась ее самая нездоровая черта – лживость. Я говорю об этом при тебе, Джейн, чтобы ты не пыталась обмануть мистера Броклхерста.
Да, не зря я боялась и не переваривала миссис Рид. Такого уж она нрава была, что она не могла не ужалить, да побольнее. Я никогда спокойно не чувствовала себя в ее присутствии. Как бы старательно ни выполняла я ее указания, как бы ни лезла из кожи, чтобы угодить ей, все мои старания она напрочь отвергала, да еще отплачивала высказываниями вроде только что услышанного. Обвинения, произнесенные в присутствии незнакомого человека, задели меня за самое сердце. Я смутно догадывалась, что она готовится лишить меня надежд на лучшее и в новой моей жизни, в которую мне приходится вступать по ее воле. Я чувствовала, хотя это и трудно было выразить словами, что она уже сеет семена недоверия и недоброжелательства ко мне на моей новой жизненной тропе. Я уже заметила, что в глазах мистера Броклхерста превращаюсь в притворщицу, упрямицу. Как этому помешать?
«Никак», – отвечала я сама себе, с трудом сдерживая себя, чтобы не расплакаться и торопливо вытирая непрошенные слезинки – бессильные свидетельницы моих переживаний.
– Мелкий обман и хитрость – это действительно большой грех в ребенке, – сказал мистер Броклхерст. – Это сродни злостной лжи, а все лжецы получат своё в горящем озере расплавленной серы. Да, за ней нужен глаз да глаз. Что ж, я поговорю с мисс Темпл и с учителями.
– Я пожелала бы, чтобы она получила воспитание, соответствующее ее перспективам в жизни, – продолжала «моя благодетельница». – Ее нужно сделать полезной и смиренной. Что касается каникул, то пусть она проводит их, с вашего позволения, в Ловудской школе.
– Ваши выводы, мадам, в высшей степени разумны, – поддержал ее мистер Броклхерст. – Смирение – это важная христианская добродетель, особенно необходимая воспитанникам Ловуда, и посему я слежу за тем, чтобы развитию этого качества в учащихся уделялось исключительное внимание. Я специально занимался вопросом о том, как лучше всего убить в них гордыню. И буквально позавчера я получил приятное подтверждение своих успехов. Моя вторая дочь, Огаста, приехала с мамой посмотреть школу и по возвращении домой воскликнула: «Ой, папочка, какие в Ловуде спокойные и простенькие девочки! Волосы зачесаны за уши, и эти длинные передники, и полотняные сумки – настоящие бедняцкие дети, – сказала она. – Они такими глазами смотрели на наши с мамой платья, будто никогда шелка не видели!»
– Вот так и надо, это я одобряю, – поддержала его в свою очередь миссис Рид. – Хоть всю Англию обыщи, а вряд ли найдешь школу лучше вашей, которая словно создана для таких детей, как Джейн Эйр. Сообразность, мой дорогой мистер Броклхерст, во всем должна быть сообразность.
– Сообразность, мадам, это важнейшая обязанность христианина. При организации Ловудской школы этот принцип соблюден во всем: самая обычная еда, простая одежда, незамысловатые удобства, труд – вот так живут в Ловуде.
– И правильно, сэр. Значит, я могу рассчитывать, что ребенка примут в Ловуд и будут воспитывать его в соответствии с его нынешним и будущим положением?
– Конечно, мадам. Мы поместим ее в этот питомник избранных, и я верю, она будет благодарна нам за эту бесценную привилегию, которая выпала ей, и подтвердит это на деле.
– Тогда я присылаю ее как можно быстрее, мистер Броклхерст, потому что, знаете ли, так хочется снять с души бремя ответственности за нее, которое становится слишком тяжелым.
– Конечно, конечно, мадам. А теперь разрешите пожелать вам доброго дня. В Броклхерст-холл я должен буду возвратиться в течение этой или следующей недели, ибо раньше мой добрый друг архидиакон меня не отпустит. А мисс Темпл я пошлю записочку, что к ней скоро приедет новая ученица, так что ее примут, никаких проблем не будет. Всего вам наилучшего.
– До свидания, мистер Броклхерст. Кланяйтесь от меня миссис и мисс Броклхерст, Огасте и Тодоре, мистеру Бротону Броклхерсту.
– Обязательно, мадам. Девочка, вот тебе книга, она называется «Наставник юности». Читай ее вместе с молитвами, особенно вот отсюда – «О внезапной и ужасной смерти Марты Г., непослушной девочки, погрязшей в обмане и лжи».
С этими словами мистер Броклхерст вручил мне тоненькую книжицу, потом позвонил, чтобы ему подали экипаж, и удалился.
Мы с миссис Рид остались одни. Она занялась своим шитьем, я молча наблюдала за ней. В то время миссис Рид было, я думаю, лет тридцать шесть – тридцать семь. Это была женщина крепко сбитая, широкоплечая, с сильными руками, невысокая и, хотя и в теле, но не толстая. Она имела широковатое лицо с сильно утяжеленной нижней челюстью и выступающим подбородком, нос и губы были вполне правильные, из – под низких светлых бровей поблескивали безжалостные глаза. У нее была смуглая матовая кожа, волосы почти соломенные. Вся она дышала здоровьем, болезни проходили мимо нее.
Миссис Рид скрупулезно и с умом вела свое хозяйство, держала под своим контролем и дом, и сданную в аренду недвижимость. Ее дети лишь изредка выходили у нее из повиновения или подсмеивались над ней. Одевалась она хорошо, умела носить красивые наряды и подчеркивать их достоинства.
Сидя в нескольких шагах от ее кресла, я внимательно рассматривала ее фигуру, хотя все ее черты были мне давно знакомы. В руках я держала трактат о внезапной смерти лгуньи, на который было обращено мое особое внимание. Картина только что происшедшего, слова, которые миссис Рид сказала обо мне мистеру Броклхерсту, – все это было свежо, живо, не выходило из головы. Каждое произнесенное здесь слово отдавалось во мне той же болью, как тогда, когда я их слушала. Во мне закипала буря, требовавшая выхода.
В молчании прошло несколько минут. Наконец миссис Рид подняла глаза от работы. Глаза ее остановились на мне, руки перестали делать привычные движения.
– Выйди из комнаты и возвращайся в детскую, – приказным тоном произнесла она.
То ли мой взгляд, то ли вид, вероятно, оскорбили ее – это было слышно по еле сдерживаемому крайнему раздражению. Я встала, подошла к двери, но затем вернулась. Вначале я прошла через всю комнату к окну, затем подошла вплотную к ней.
Я должна ей все сказать. Меня столько времени топтали ногами, что я должна отплатить. Но как? Хватит ли мне сил, чтобы отомстить противнице? Я собралась с духом и начала с довольно простой фразы:
– Я не врушка. Если б я была ею, то сказала бы, что люблю вас, но я вам твердо говорю, что ненавижу вас, как никого в мире, кроме вашего сынка Джона. А эту книжку про лгунью вы можете дать своей дочери Джорджиане. Вот это врушка так врушка.
Руки миссис Рид по-прежнему лежали на ее работе в бездействии. Ее ледяные глаза излучали жгучий холод в мою сторону.
– Что ты еще скажешь? – спросила она таким тоном, каким обычно обращаются к взрослому человеку, а не ребенку.
Эти глаза, этот голос подняли во мне всю накопившуюся неприязнь к ней. Дрожа вся с головы до ног, охваченная неудержимым возбуждением, я снова бросилась в атаку:
– Я так рада, что вы мне никакая не родственница. Теперь, сколько живу, я никогда не назову вас тетей. Когда я вырасту, я ни разу не приеду повидать вас. А если меня кто спросит, как я отношусь к вам, я скажу, что при одном воспоминании о вас меня тошнит, и что вы относились ко мне по – настоящему жестоко.
– Как ты смеешь говорить такое, Джейн Эйр?
– Как я смею, миссис Рид? Как я смею? А так, что это правда! Вы думаете, у меня совсем нет чувств и мне вовсе не нужны ни любовь, ни доброта. Но я так жить не могу. Вы человек безжалостный. Я до могилы не забуду, как вы грубо пихали меня, как загоняли в красную комнату и запирали меня там. Мне было больно, страшно, я просила у вас прощения, снисхождения. И все это наказание я заслужила лишь тем, что ваш испорченный сынок ни с того ни с сего ударил меня, сбил с ног. Всем, кто будет меня спрашивать, я расскажу именно так. Люди думают, что вы добрая женщина, а вы на самом деле злая и жестокосердая. Это вы обманщица!
Я еще не успела закончить свою речь, а меня уже начало распирать от гордости, я обрела странное чувство свободы, триумфа, чего со мной никогда не было. Словно порвались сковывавшие меня цепи и я, наконец, вырвалась на свободу, которую и не чаяла уже увидеть. Это чувство не само по себе появилось: я увидела, что миссис Рид испугалась. Работа сползла у нее с колен, она подняла к лицу руки, стала раскачиваться в кресле вперед-назад, и даже лицо ее скривилось, словно она готова была заплакать.
– Джейн, ты неправа. Что с тобой? Почему ты вся так дрожишь? Может, выпьешь воды?
– Нет, миссис Рид.
– Может быть, хочешь чего-нибудь еще, Джейн? Уверяю тебя, я хочу быть твоим другом.
– Вы? Неправда. Вы тут наговорили мистеру Броклхерсту, что у меня и характер трудный, и лгунья я. А я сделаю так, чтобы в Ловуде все знали, что вы из себя представляете, и что вы сделали.
– Джейн, ты не понимаешь некоторых вещей. Детей нужно поправлять, когда они делают что-то не так.
– Но во мне нет лживости! – взволнованно выкрикнула я, едва не сорвав голос.
– Но ты натура взрывная, Джейн, с этим ты должна согласиться. А теперь иди в детскую, дорогая, и полежи немного.
– Я вам не дорогая. И полежать я не хочу. Скорее отправьте меня в школу, миссис Рид, потому что мне ненавистно жить здесь.
– Надо будет действительно поскорее загнать тебя в школу, – вполголоса буркнула миссис Рид и, забрав свое рукоделие, резко встала и вышла.
Я осталась одна – как победитель на поле боя. Это была самая трудная из всех моих битв и моя первая победа! Некоторое время я стояла на том самом месте ковра, где до меня стоял мистер Броклхерст, и упивалась своим одиночеством победителя. Вначале я улыбалась во весь рот, душа моя пела, но эта буйная радость стала убывать во мне по мере успокоения пульса. Дети не должны ругаться со старшими, как это сделала я, им не пристало распускаться и давать волю своим эмоциям, как это сделала я, да еще не чувствовать после этого угрызений совести и холодной тяжести на душе. Вначале мое состояние души напоминало танец огня – яркого, живого, всепожирающего, а теперь – то черное и выгоревшее, что осталось от погасшего огня, когда получасовое размышление наедине с собой убедило меня в сумасбродстве моего поведения и в пакостности такого состояния, когда ты ненавидим и ненавидишь.
Привкус мести я ощутила впервые. Это показалось мне ароматным вином, приятным, когда его глотаешь, но потом получаешь во рту металлический, ржавый привкус, словно в вине присутствовал яд. Я охотно пошла бы сейчас и извинилась перед миссис Рид, но я частично знала из предшествующего опыта, а частично чувствовала инстинктивно, что в ответ на мое извинение она оттолкнет меня с удвоенным презрением, чем, в свою очередь, с еще большей силой возбудит во мне бурю.
Хотелось бы проявить себя в чем-то получше, чем перебранки, хотелось бы никогда не оказываться во власти такого неправедного чувства, как темная злость. Я взяла книгу арабских сказок, села и стала читать, но смысл написанного не доходил до меня, потому что его перебивали мои собственные мысли, хотя раньше я зачитывалась этой книгой. Я открыла застекленную дверь малой столовой и посмотрела на улицу. Было облачно, безветренно, и кусты стояли неподвижно. Жестокий мороз сковал землю. Я закрыла голову и руки подолом верхней юбки и вышла погулять в отдаленную часть сада, но мне не доставили удовольствия, ни тихие деревья, ни шишки, падавшие с сосен, ни бурые листья – напоминание об осени, которые ветры собрали в кучи, и теперь морозы скрепили их в одно целое. Я прислонилась к калитке и взглянула в пустое поле, где уже не паслись овцы, а трава была выщипана или пожухла. День выдался совсем серый, все небо было закрыто мутной пеленой. Падали редкие снежинки. Они собирались и не таяли на твердой дороге и на пашне. А я, несчастное создание, стояла и думала, повторяя то и дело про себя: «Что мне делать? Ну что мне делать?»
Внезапно я ясно услышала, что меня зовут:
– Мисс Джейн! Где вы?! Обедать!
Это была Бесси, ее голос не перепутаешь. Но я не пошевельнулась. И вот на тропинке раздались ее быстрые шаги.
– Вот ведь какая непослушная! Почему вы не отзываетесь, когда вас зовут?
На фоне тех мыслей, что бродили у меня в голове, появление Бесси было отрадным, хотя она, как обычно, держалась со мной достаточно строго. Но после моей стычки с миссис Рид и победы над ней я не настроена была обращать внимание на преходящий гнев прислуги. Более того, мне хотелось погреться в лучах, исходящих от этой молодой и жизнерадостной женщины. Я обняла ее и сказала:
– Ладно, Бесси, не ругайтесь.
Очевидно, Бесси увидела, что на моем лице нет обычного испуга, а мой жест показался ей, видимо, как никогда искренним, потому что она была тронута.
– Чудной вы ребенок, мисс Джейн, – произнесла она, глядя на меня сверху вниз. – Бродяжка, все одна да одна. Так вы, вроде, в школу собираетесь?
Я кивнула.
– И не жалко вам будет оставлять бедную Бесси?
– А какое Бесси дело до меня? Она только и знает, что ругает меня.
– Потому что вы странная какая-то, пугливая, стеснительная девочка. Надо быть посмелее.
– Зачем? Чтобы мне еще больше попадало?
– Глупости это! Конечно, вам здесь несладко. На прошлой неделе меня приходила проведать моя мама, и она сказала, что не хотела бы, чтобы ее ребенок оказался на вашем месте. А теперь пошли, у меня есть для вас хорошая новость.
– Не верится, Бесси.
– Как это «не верится»! Что вы на меня так печально смотрите? Значит, так: миссис и молодые леди с мастером Джоном уедут сегодня в гости, а я приглашаю вас на чай. Я попрошу, чтобы к чаю кухарка испекла для вас небольшой пирог. А потом вы мне поможете посмотреть ваши вещи, ведь мне скоро придется собирать вам дорожный сундучок. Миссис рассчитывает отправить вас из Гейтсхеда через день или два, вам нужно за это время отобрать, какие игрушки вы возьмете с собой.
– Бесси, пообещайте, что до отъезда вы не будете больше меня ругать.
– Хорошо, я обещаю. А вы помните, что вы очень хорошая девочка, и не бойтесь меня. И не вздрагивайте, если я вдруг скажу что-то резкое, это раздражает, и я могу добавить что-нибудь не то.
– Я больше не буду, мне кажется, бояться вас, Бесси, потому что к вам я привыкла, а мне скоро придется бояться совсем новых людей.
– Если вы будете бояться их, они вас невзлюбят.
– Как и вы, Бесси?
– Я не могу сказать, что невзлюбила вас, мисс. Наоборот, вы мне нравитесь больше всех здесь.
– По вам этого не скажешь.
– Ух, колючка какая! Вот вы и по-новому заговорили. Откуда у вас взялся этот наскок, храбрость?
– Ну как же, я же скоро уезжаю отсюда, к тому же… – Я собралась было рассказать о том, что у меня произошло с миссис Рид, но по здравом размышлении решила, что об этом лучше умолчать.
– И вы с радостью покидаете меня?
– Совсем нет, Бесси. А сейчас мне, пожалуй, по правде жалко расставаться с вами.
– «А сейчас»! Да еще «пожалуй»! Надо же, как холодно моя маленькая леди говорит об этом! Боюсь, что если я попрошу вас сейчас поцеловать меня, то могу получить и отказ: вы скажете, что, мол, пожалуй нет.
– Еще как поцелую! Бесси, наклонитесь.
Бесси склонилась ко мне, мы обнялись. После этого я с легким сердцем последовала за нею в дом. Вся вторая половина дня прошла тихо и мирно, а вечером Бесси рассказывала мне свои самые интересные сказки и рассказы и спела мне самые красивые свои песни. Так что даже в моей жизни случались проблески солнечного света.