Следующее утро началось, как и накануне, с подъема и одевания, только на этот раз пришлось обойтись без церемонии умывания, поскольку вода в кувшинах подернулась льдом. Накануне вечером погода резко изменилась, подул сильный северо-восточный ветер, он со свистом врывался в зазоры окон спальни, вынудил нас всю ночь дрожать в постелях, а воду для умывания подморозил.
Еще не прошла и половина времени, отведенного на молитвы и чтение Библии, как я совершенно окоченела от холода. Наконец наступил завтрак. В это утро каша не подгорела. По качеству она была съедобной, а вот количество ее было мизерным. До чего же маленькой показалась мне моя порция! Я и две таких съела бы.
В этот день меня зачислили в четвертый класс и на меня навалились все соответствующие нагрузки и обязанности. Если до этого я была в Ловуде зрителем, то теперь становилась актером. Поначалу мне, почти непривычной учить наизусть, уроки показались и длинными, и трудными. Смущала меня и частая смена предметов. Но что мне понравилось, так это когда в три часа мисс Смит вложила мне в руки полоску тонкой ткани длиной в два ярда, дала иголку, наперсток и прочее и посадила меня в тихий угол классной комнаты, дав задание подбить ткань. Большинство в этот час также занимались рукоделием, но девочки одного класса стояли вокруг стула, на котором сидела мисс Скэтчерд, и читали вслух, а так как в классе было тихо, мы могли слышать, о чем шла речь на уроке, как отвечали ученицы, как мисс Скэтчерд ругала или хвалила их за ответы. Шел урок истории Англии. Среди учениц я увидела и мою знакомую по веранде. В начале урока она стояла во главе класса, но за какую-то ошибку в произношении или невнимание к построению фразы она была вдруг отодвинута в конец класса. Но этого мисс Скэтчерд оказалось мало, она все время обращала на девочку внимание, то и дело делала ей замечания:
– Бёрнз (очевидно, это была фамилия девочки, и всех учениц здесь звали по фамилиям, как мальчиков), что ты кособочишь ботинки, поставь ногу прямо!.. Бёрнз, что ты так выпячиваешь подбородок, подбери его!.. Бёрнз, ну сколько тебе надо говорить, чтобы ты выше держала голову?! Чтобы я больше этого не видела!..
И далее все в том же духе.
Главу дважды прочитали, потом книги захлопнули и стали проверять, кто, что и как запомнил. Урок был посвящен временам правления Карла I, мисс Скэтчерд задавала заковыристые вопросы о тоннаже судов и пошлинах на тоннаж, доходах казны от судоходства и так далее, и большинство плавало при ответе, но, как только очередь доходила до Бёрнз, следовал четкий ответ, словно для нее и не существовало никаких трудностей. По-видимому, ее память удерживала основной материал урока так, что она всегда готова была ответить на любой вопрос. Я все ждала, что мисс Скэтчерд похвалит ее за прилежание, но вместо этого та вдруг закричала на нее:
– Грязнуля, упрямая девчонка! Ты что, не могла утром под ногтями почистить?
Бёрнз не ответила ей, и это меня удивило.
«Неужели она не могла сказать, – подумала я, – что сегодня и умыться-то было нечем, что вода замерзла?»
Потом мое внимание было отвлечено от урока истории просьбой мисс Смит, которая подозвала меня и попросила подержать ей моток ниток. В течение перемотки она со мной время от времени разговаривала, спрашивала, ходила ли я раньше в школу, умею ли метить, вышивать, вязать и так далее. Пока мы не закончили перемотку ниток, я не имела возможности следить за действиями мисс Скэтчерд, а когда я вернулась на место, мисс Скэтчерд отдала какое-то приказание. Какое, я не расслышала, только Бёрнз немедленно встала, вышла из класса и направилась в комнатушку, где хранились книги, а через полминуты вернулась, неся в руке пучок связанных с одного конца розг. С почтительным книксеном она передала эти жуткие орудия в руки мисс Скэтчерд. Потом она с предельным спокойствием сняла передник, хотя никто ей ничего не говорил, и учительница тут же нанесла ей пучком розг с дюжину хлестких ударов в район шеи. Бёрнз не уронила ни слезинки. На время этой процедуры я оторвалась от своего занятия, потому что пальцы дрожали от наполнявшего меня бессильного гнева, а у Бёрнз лицо ничуть не изменило своего привычного выражения грустной задумчивости.
– Вот упрямая девица! – шумела мисс Скэтчерд. – Ну как еще бороться с твоей неряшливостью? Уноси розги.
Бёрнз послушно выполнила указание. Когда она выходила из комнатушки, я с близкого расстояния увидела, что она успела сунуть в карман носовой платок, а на ее впалой щеке был след от слезы.
Вечерний час для игр я считала самой приятной частью распорядка дня в Ловуде. В пять часов мы получали кусок хлеба с кофе, и это хоть и не утоляло голод, но прибавляло сил. Долгое напряжение учебного дня спадало. В классе становилось потеплее, чем утром – камины топились чуть ярче, таким образом, немного экономили на свечах, которые пока еще не зажигали. Играл красный свет каминов, раздавался шум голосов и громкий смех, разрешенные в это время, и мы испытывали желанное чувство свободы.
Вечером того же дня, когда мисс Скэтчерд наказала розгами воспитанницу Бёрнз, я бродила по классному помещению среди столов и людей, как обычно одна, но одиночества не испытывала. Проходя мимо окон, я время от времени приоткрывала шторы и поглядывала на улицу. Валил снег, ветер наметал его на нижнюю часть окон, частично закрывая их. Прикладывая ухо к стеклу, я различала сквозь веселый шум в комнате заунывные завывания ветра за окном.
По всей вероятности, если бы я уехала из хорошего дома и от добрых родителей, то в этот час я особенно сильно переживала бы разлуку – так печальны были завывания ветра, и так саднило бы на душе от тьмы и хаоса за окном. А в данной ситуации мною наоборот овладело необъяснимое лихорадочное возбуждение, и мне захотелось, чтобы ветер завыл зверем, а мгла обратилась в полную тьму.
Перелезая через скамейки и подлезая под столами, я пробралась к одному из каминов и там увидела Бёрнз. Она стояла на коленях возле высокой каминной решетки, сосредоточенная, молчаливая, отрешенная от всего происходящего вокруг. При тусклом свете углей она читала книгу.
– Это «Расселас»? – спросила я, подойдя сзади.
– Да, – ответила она. – Сейчас дочитываю.
И через пять минут она ее захлопнула. Это меня обрадовало.
«Теперь я смогу, может быть, разговорить ее», – подумала я и села рядом с нею на пол.
– Твоя фамилия Бёрнз. А имя?
– Хелен.
– Ты издалека приехала сюда?
– Издалека, с севера, это возле Шотландии.
– А вернешься туда когда-нибудь?
– Надеюсь. Про будущее загадывать трудно.
– Ты, должно быть, хотела бы уехать из Ловуда.
– Нет, зачем?! Меня послали в Ловуд, чтобы я получила здесь образование. Какой же смысл уезжать отсюда, не достигнув цели?
– Эта учительница, мисс Скэтчерд, она очень жестока с тобой.
– Жестока? Вовсе нет. Она просто строга со мной. Ей не нравятся мои промашки и недостатки.
– Будь я на твоем месте, я ее возненавидела бы. И оказала бы ей сопротивление. Если бы она меня ударила розгами, я вырвала бы их у нее из рук и сломала бы у нее под носом.
– Скорее всего, ничего такого ты не сделала бы. А если бы сделала, то мистер Броклхерст исключил бы тебя из школы. Представляешь, какое горе это было бы для твоих родственников? Куда лучше терпеливо снести боль, которую чувствуешь только ты, и никто другой, чем совершать поспешные поступки, недобрые последствия которых распространятся на всех твоих близких. К тому же Библия учит нас платить добром за зло.
– Но ведь это такой позор – когда тебя бьют розгами, заставляют стоять посреди комнаты, в которой полно людей. А ты ведь большая девочка. Я младше тебя, и то не смогла бы снести этого.
– Должна была бы снести, это твой долг. Это проявление слабости и глупости – говорить, что не можешь снести то, что тебе суждено снести самой судьбой.
Я слушала ее и не могла понять этой философии непротивления. Еще меньше я понимала или разделяла ее терпимость в отношении своей мучительницы. Но я чувствовала, что Хелен Бёрнз видит вещи в совсем другом свете, невидимом моему глазу. Я допускала, что она права, а я нет, но глубоко копаться в этом мне не хотелось, я решила, что время рассудит.
– Вот ты говоришь, Хелен, что у тебя есть недостатки. Какие? Мне ты кажешься очень хорошей.
– Я тебе скажу, а ты не суди о человеке по внешнему впечатлению. Я, как говорит мисс Скэтчерд, неряшлива. Я не слежу за своими вещами, я безалаберная, пренебрегаю установленными правилами, читаю книги, вместо того чтобы учить уроки. Я неорганизованная, я иногда говорю, как и ты, что не выношу этой вечной жизни по правилам. А мисс Скэтчерд это раздражает, потому что она по своей природе аккуратная, пунктуальная, обстоятельная.
– И еще грубая и жестокая, – добавила я, но Хелен промолчала, не приняв моего дополнения. Я спросила: – А мисс Темпл так же сурова с тобой, как мисс Скэтчерд?
При упоминании мисс Темпл легкая улыбка промелькнула на грустном лице Хелен.
– Мисс Темпл – это сама доброта. Она не может быть суровой даже с какой-нибудь самой плохой девочкой в школе, она испытывает от этого боль. Она видит мои недостатки и мягко указывает мне на них, а если я делаю что-то заслуживающее похвалы, тут уж она не скупится. Вот тебе доказательство моей испорченности: даже ее тактичные, умные замечания не могут повлиять на меня, и я снова допускаю те же промахи. И даже ее похвалы, которыми я очень дорожу, не помогают мне стать аккуратной и внимательной.
– Странно, это же так просто, – сказала я.
– Для тебя – несомненно. Я смотрела на тебя во время занятий. Ты такая внимательная, твои мысли, по-моему, никогда не блуждают где-то вдали, когда мисс Миллер объясняет урок или спрашивает тебя. А я мыслями вечно где-то далеко – далеко. Когда мне нужно слушать мисс Скэтчерд и старательно запоминать, что она рассказывает, я часто вообще перестаю слышать даже ее голос. Я словно засыпаю и вижу сны. Иногда мне кажется, что я в Нортумберленде, а звуки, которые я слышу вокруг, это журчание ручейка, бегущего через Дипден, рядом с нашим домом, и, когда приходит черед отвечать, я словно просыпаюсь и из-за этого воображаемого ручья ничего не могу сказать, потому что все пропустила мимо ушей.
– Днем ты сегодня отвечала очень хорошо.
– Просто случайно. Тема, о которой шла речь, заинтересовала меня. На том уроке, вместо того чтобы думать о моем Дипдене, я задавалась вопросом, как это человек, который желает сделать добро, совершает столько несправедливостей и безрассудства, как это делал иногда Карл Первый. Я еще думала, как жаль, что такой цельный и честный человек замкнулся на борьбе за права короны и ничего не видел дальше этого. Если бы он смог заглянуть вперед, понять, что называется, дух века! Однако я люблю Карла, почитаю его, и мне жалко его, жалко, что его убили. А его враги – негодяи, потому что они пролили кровь. Они не имели права идти на кровопролитие. И как они смели убить его!
Сейчас Хелен беседовала практически сама с собой: я ведь не могла, как следует понять, о чем она рассуждает, потому что почти ничего не знала о предмете, про который она говорила. И я решила приопустить ее на свой уровень.
– А когда преподает мисс Темпл, твои мысли тоже бродят вдали?
– Нет, конечно, не часто. Потому что мисс Темпл, как правило, говорит о чем-то новом, более интересном для меня, чем мои собственные мысли. Мне нравится ее язык, а то, что она сообщает, словно рассчитано на меня.
– Значит, на уроках мисс Темпл ты хорошо ведешь себя?
– Да, но это само собой получается. То есть, я не делаю никаких усилий над собой, я просто поступаю так, как мне нравится, а нравится мне – слушать ее. Вот так быть хорошей – не велика заслуга.
– А я считаю, это хорошее дело: ты добра с теми, кто добр с тобой. По мне, так и должно быть. А если люди будут добры и покорны с теми, кто жесток и несправедлив, то злые люди добьются, что все будет по-ихнему. Они ничего не будут бояться, никогда не изменятся к лучшему и будут становиться все хуже и хуже. Когда тебя ударят ни за что, ты должен ответить, и как следует, я уверена в этом. Да так, чтобы у того человека навсегда отпало желание бить тебя или кого-то.
– Ты изменишь свое мнение, я надеюсь, когда подрастешь, а сейчас ты пока маленькая девочка, которая мало чего знает.
– Но я это чувствую, Хелен. Нужно ненавидеть тех, кто упорно ненавидит тебя, несмотря на то, что ты стараешься угодить им. Нужно оказывать сопротивление тем, кто незаслуженно обижает тебя. Это так же естественно, как любить тех, кто любит тебя, или принимать наказание, когда ты этого заслуживаешь.
– Такой философии придерживаются язычники и дикие племена, а христиане и цивилизованные народы ее не признают.
– Как это? Не понимаю.
– Ненависть не победить насилием. И не месть лучше всего лечит раны.
– А что же?
– Почитай Новый Завет и обрати внимание, что говорит Христос и как он поступает. И возьми его слово себе за правило, а его поведение – себе в пример.
– А что он там говорит?
– Любите ваших врагов, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас.
– Значит, тогда я должна любить миссис Рид, которую не могу любить, и благословлять Джона, что невозможно.
Хелен попросила меня пояснить, о чем я говорю, и я как могла, изложила ей повесть своих страданий и переживаний. Придя в возбуждение, я говорила в резких выражениях, так, как я чувствовала, ничего не утаивая и не прихорашивая.
Хелен спокойно дослушала меня до конца. Я ожидала, что она сразу выразит свое отношение к услышанному, но она ничего не сказала.
– Так что, – нетерпеливо спросила я, – миссис Рид разве не бессердечная и злая?
– Она была недобра к тебе, конечно. Это потому, что ей не нравился твой склад характера, как мой не нравится мисс Скэтчерд. Но до каких подробностей ты помнишь все, что она сделала и сказала тебе! Какие же глубокие следы оставила ее несправедливость в твоем сердце! Когда ко мне относятся плохо, в моей душе это не оставляет следов. Если бы ты постаралась выкинуть из памяти эти жестокости и свои связанные с этим эмоции, разве не стало бы тебе легче? Жизнь мне кажется слишком короткой, чтобы тратить ее на то, чтобы лелеять в себе враждебность и злобу или считать недостатки других. Мы все до одного обременены в этом мире недостатками, иначе и быть не может. Но скоро, я верю, настанет время, когда мы освободимся от них, освободившись от наших грешных тел. И когда грехи упадут с нас вместе с бренной плотской оболочкой, то останется лишь душевная искра, – неосязаемая основа света и мысли, чистая, как тогда, когда Создатель только вдохнул ее в свое создание. Однажды придя, она уйдет. И, возможно, соединится с существами более высокими, чем человек. А может, пройдет через все небесные ступени и из бледной человеческой души превратится в яркого серафима. Наверняка ей не придется испытать противоположный путь и выродиться из человеческой в дьявольскую. Нет, я в это не верю. Я придерживаюсь другого убеждения. Ему никто меня не обучал, и я редко говорю о нем. Но я нахожу в нем удовлетворение и твердо придерживаюсь его. Оно дает надежду всем. Согласно ему, вечность – это покой, это огромный дом для всех, а не страх и преисподняя. К тому же это убеждение дает мне возможность провести четкое различие, скажем, между преступником и преступлением Я могу искренне простить первого, но с негодованием отвергну второе. Мое убеждение помогает мне тем, что месть никогда не овладевает моим сердцем, унижение не наносит мне глубоких шрамов, несправедливость никогда не подавляет меня. Я живу в спокойствии и гляжу вперед.
В конце последней фразы голова Хелен, и без того обычно опущенная, склонилась еще ниже. По ней было видно, что ей не хочется больше разговаривать со мной, а поскорее остаться со своими собственными мыслями. Но ей не дали времени на размышления: пришла староста, крупная грубая девица, и выкрикнула с сильным кемберлендским акцентом:
– Хелен, если ты немедленно не пойдешь и не уберешь в своем ящике и не сложишь свои рукоделия, я немедленно скажу мисс Скэтчерд, пусть придет, посмотрит.
Хелен вздохнула, потревоженная в своих грезах, и встала, подчинившись старосте без слов и промедления.