Время уже близилось к трем, когда Мэри Джейн, наконец, отыскала дом Элоизы. Она объяснила Элоизе, встречавшей ее на подъездной аллее, что все шло просто отлично, что она досконально помнила дорогу, пока не свернула с бульвара Меррика. Элоиза сказала: «Бульвара Мерритта, детка» и напомнила Мэри Джейн, что она уже дважды бывала у нее дома, но Мэри Джейн только промямлила что-то невнятное, что-то насчет коробки «клинекса», и метнулась обратно к своему кабриолету. Элоиза подняла воротник верблюжьего пальто, повернулась спиной к ветру и стала ждать. Мэри Джейн вернулась через минуту, вытираясь «клинексом», с раздосадованным, даже разочарованным видом. Элоиза радушно сказала, что весь ланч, к чертям, сгорел – сладкое мясо, все такое, – но Мэри Джейн сказала, что все равно уже поела в дороге. Когда они шли к дому, Элоиза спросила Мэри Джейн, как ей удалось получить выходной. Мэри Джейн сказала, что это не на целый день; просто мистер Уэйенбург оставался из-за грыжи дома, в Ларчмонте, и она каждый день должна доставлять ему почту и пару писем. Она спросила Элоизу: «Кстати, грыжа – это вообще что»? Элоиза, бросив сигарету на грязный снег под ногами, сказала, что в точности не знает, но заверила Мэри Джейн, что это не заразно. Мэри Джейн сказала: «А», и девушки вошли в дом.
Через двадцать минут они допивали в гостиной по первому виски со льдом и разговаривали в свойской, несколько угловатой манере бывших соседок по студенческому общежитию. Их связывало даже нечто большее: ни одна, ни другая не окончила колледжа. Элоиза ушла в середине второго курса, в 1942-м, через неделю после того, как ее застукали с солдатом в закрытом лифте на третьем этаже ее общежития. А Мэри Джейн ушла – в том же году, из той же группы, почти в тот же месяц – ради того, чтобы выйти за курсанта авиашколы, расквартированного в Джексонвилле, во Флориде, подтянутого паренька из Дилла, Миссисипи, помешанного на самолетах, который два из трех месяцев женитьбы на Мэри Джейн провел в тюрьме за то, что пырнул ножом военного полисмена.
– Нет, – говорила Элоиза. – Вообще-то, в рыжую.
Она растянулась на диване, скрестив в лодыжках худые, но очень красивые ноги.
– А я слышала, в блондинку, – повторила Мэри Джейн. Она сидела на синем стуле с прямой спинкой. – Как ты гришь, в хвост и гриву, блондинка.
– Не-а. Точно говорю, – Элоиза зевнула. – Я с ней чуть не в комнате была, когда она перекрашивалась. Что ж такое? Неужели тут ни одной сигареты?
– Все в порядке. У меня целая пачка, – сказала Мэри Джейн. – Где-то.
Она стала рыться в своей сумочке.
– Это все горничная, лохня, – сказала Элоиза, не вставая с дивана. – Я сунула ей под нос два новеньких блока где-то час назад. Она может войти в любую минуту и спросить, что с ними делать. Черт, о чем я говорила?
– О Тиринджер, – подсказала Мэри Джейн, закуривая сигарету из своей пачки.
– А, да. Я точно помню. Она перекрасилась вечером перед тем, как вышла за этого Фрэнка Хенке. Ты хоть немного его помнишь?
– Ну, вроде. Низенький такой, рядовой? Ужасно некрасивый?
– Некрасивый. Господи! Он был как немытый Бела Лугоши[4].
Мэри Джейн откинула голову и заржала.
– Изумительно, – сказала она, возвращаясь в нормальную позу и допивая виски.
– Дай-ка стакан, – сказала Элоиза, опуская ногу в чулке на пол и вставая. – Честно, лохня та еще. Я все сделала, разве только не заставила Лью заняться с ней любовью, чтобы она перебралась с нами сюда. Теперь уже жалею… Где ты достала эту вещь?
– Эту? – сказала Мэри Джейн, тронув брошь с камеей у себя на шее. – Она у меня со школы, господи боже. От мамы.
– Боже, – сказала Элоиза, держа в руке пустые стаканы. – У меня ни единой, к чертям, побрякушки. Если мать Лью когда-нибудь помрет – ха-ха, – она наверно отпишет мне какой-нибудь старый нож для льда с монограммой или вроде того.
– Как ты с ней вообще сейчас?
– Не смеши меня, – сказала Элоиза, выходя на кухню.
– У меня это точно будет последний! – сказала ей вслед Мэри Джейн.
– Черта с два. Кто кому звонила? И кто опоздала на два часа? Будешь тут торчать, пока меня не затошнит от тебя. К черту твою паршивую карьеру.
Мэри Джейн снова откинула голову и заржала, но Элоиза уже ушла на кухню.
Не зная или не очень представляя, чем себя занять, Мэри Джейн встала и подошла к окну. Она отодвинула штору и прислонилась запястьем к оконной раме, но, почувствовав пыль, убрала руку, вытерла запястье другой рукой и выпрямилась. На улице грязная слякоть очевидно превращалась в лед. Мэри Джейн отпустила штору и побрела обратно к синему стулу, мимо двух заставленных книгами шкафов, даже не взглянув на корешки. Усевшись, она открыла сумочку, достала зеркальце и оглядела свои зубы. Закрыла рот и как следует провела языком по верхним зубам, после чего снова оглядела их.
– На улице становится так скользко, – сказала она, оборачиваясь. – Боже, быстро ты. Совсем не добавляла содовой?
Элоиза, держа в каждой руке по стакану, резко остановилась, выставив указательные пальцы, точно пистолеты.
– Никому ни с места, – сказала она. – У меня тут все, к чертям, окружено.
Мэри Джейн рассмеялась и убрала зеркальце.
Элоиза подошла с выпивкой и поставила стакан Мэри Джейн на неустойчивую подставку. Держа свой в руке, она снова растянулась на диване.
– Чем, по-твоему, она там занимается? – сказала она. – Сидит на своей большой черной заднице и читает «Робу[5]». Я уронила формочку со льдом, когда вынимала. Так она посмотрела на меня с недовольством.
– У меня это последний. И я серьезно, – сказала Мэри Джейн, беря свой стакан. – Ой, слушай! Знаешь, кого я видела на прошлой неделе? В главном зале «Лорда-и-Тэйлора[6]»?
– Не-а, – сказала Элоиза, подкладывая подушку под голову. – Акима Тамироффа?
– Кого? – сказала Мэри Джейн. – Кто это?
– Аким Тамирофф[7]. В кино который. Он всегда говорит: «Ти очень шютишь, а»? Люблю его… В этом доме ни одной чертовой подушки, которая мне подходит. Так кого ты видела?
– Джексон. Она была…
– Какую именно?
– Я не знаю. Ту, что была у нас на психологии, которая всегда…
– Они обе у нас были на психологии.
– Ну… Ту, которая с такой зверской…
– Марсия Луиза. Я как-то тоже с ней столкнулась. Все уши оттоптала, да?
– Не то слово. Но ты знаешь, что она мне рассказала? Профессор Уайтинг умерла. Она сказала, ей Барбара Хилл написала, что Уайтинг заболела раком прошлым летом и умерла, и все такое. Она весила всего шестьдесят два фунта[8]. Когда умерла. Правда, ужас?
– Да ну.
– Элоиза, ты черства, как камень.
– Хм. Что еще она сказала?
– А, что только из Европы. Мужа у нее отправили в Германию или вроде того, и она была с ним. Сказала, они жили в доме из сорока семи комнат, всего с одной парой, кроме них, и где-то десятком прислуги. У нее была своя лошадь, а их конюх служил раньше личным берейтором у Гитлера или вроде того. А, и она начала рассказывать мне, как ее чуть не изнасиловал цветной солдат. Прямо в главном зале «Лорда-и-Тэйлора» начала рассказывать – ты же знаешь Джексон. Сказала, он был шофером мужа и как-то утром он повез ее на рынок или вроде того. Она сказала, что так перепугалась, что даже не…
– Погоди-ка секунду, – Элоиза подняла голову и повысила голос. – Это ты, Рамона?
– Да, – ответила маленькая девочка.
– Закрой за собой входную дверь, пожалуйста, – сказала ей Элоиза.
– Это Рамона? Ой, до смерти хочу ее увидеть. Ты сознаешь, что я не видела ее с тех пор, как…
– Рамона, – прокричала Элоиза, закрыв глаза, – иди на кухню, и пусть Грейс снимет твои галоши.
– Хорошо, – сказала Рамона. – Давай, Джимми.
– Ой, до смерти хочу ее увидеть, – сказала Мэри Джейн. – О, господи! Смотри, что я наделала. Мне ужасно жаль, Эль.
– Оставь. Оставь, – сказала Элоиза. – Все равно ненавижу этот чертов коврик. Я сделаю тебе еще.
– Нет, слушай, у меня больше половины осталось! – Мэри Джейн подняла стакан.
– Точно? – сказала Элоиза. – Дай-ка мне сигаретку.
Мэри Джейн протянула ей пачку сигарет со словами:
– Ой, до смерти хочу ее увидеть. На кого она теперь похожа?
Элоиза чиркнула зажигалкой.
– На Акима Тамироффа.
– Нет, серьезно.
– На Лью. Вылитая Лью. Когда его мать приезжает, они трое выглядят как тройняшки, – все так же лежа на диване, Элоиза потянулась за стопкой пепельниц на дальнем краю сигаретного столика. Она успешно взяла одну сверху и поставила себе на живот. – Кого мне нужно, это кокер-спаниеля или вроде того, – сказала она. – Кого-нибудь, похожего на меня.
– Как у нее теперь с глазами? – спросила Мэри Джейн. – В смысле, хуже ведь не стало, ничего такого?
– Господи! Нет, насколько я знаю.
– Она может вообще видеть без очков? В смысле, если ночью встанет в туалет или вроде того.
– Она никому не скажет. Секретов что вшей. (учитывая, что потом Рамона чешется, мне кажется, это забавно)
Мэри Джейн обернулась на стуле.
– Ну, привет, Рамона! – сказала она. – Ой, какое платьице красивое! – она поставила свой стакан. – Готова спорить, ты меня даже не помнишь, Рамона.
– Конечно, помнит. Кто эта тетя, Рамона?
– Мэри Джейн, – сказала Рамона и почесалась.
– Изумительно! – сказала Мэри Джейн. – Рамона, подаришь мне поцелуйчик?
– Перестань, – сказала Элоиза Рамоне.
Рамона перестала чесаться.
– Ты подаришь мне поцелуйчик, Рамона? – снова спросила Мэри Джейн.
– Я не люблю целовать людей.
Элоиза фыркнула и спросила:
– Где Джимми?
– Он тут.
– Кто такой Джимми? – спросила Мэри Джейн Элоизу.
– Ой, господи! Ухажер ее. Хвостом за ней ходит. Все за ней повторяет. Такой фурор.
– Правда? – сказала Мэри Джейн с энтузиазмом. Она подалась вперед. – У тебя есть ухажер, Рамона?
В глазах Рамоны за толстыми линзами от близорукости не отражалось ни малейшего следа энтузиазма Мэри Джейн.
– Мэри Джейн задала тебе вопрос, Рамона, – сказала Элоиза.
Рамона сунула пальчик в широкий носик.
– Перестань, – сказала Элоиза. – Мэри Джейн спросила тебя, есть ли у тебя ухажер.
– Да, – сказала Рамона, ковыряясь в носу.
– Рамона, – сказала Элоиза. – Ну-ка кончай. Немедленно.
Рамона опустила руку.
– Что ж, думаю, это просто чудесно, – сказала Мэри Джейн. – А как его зовут? Ты скажешь мне, как его зовут, Рамона? Или это большой секрет?
– Джимми, – сказала Рамона.
– Джимми? О, люблю это имя – Джимми! А дальше как, Рамона?
– Джимми Джиммирино, – сказала Рамона.
– Стой смирно, – сказала Элоиза.
– Что ж! Ничего себе имя. И где Джимми? Ты мне скажешь, Рамона?
– Тут, – сказала Рамона.
Мэри Джейн огляделась, затем снова посмотрела на Рамону, улыбаясь максимально провокационно.
– Тут – это где, милая?
– Тут, – сказала Рамона. – Я его за руку держу.
– Не понимаю, – сказала Мэри Джейн Элоизе, допивавшей свой стакан.
– Не смотри на меня, – сказала Элоиза.
Мэри Джейн снова посмотрела на Рамону.
– А, ясно. Джимми – просто воображаемый мальчик. Изумительно, – Мэри Джейн сердечно подалась вперед. – Как поживаешь, Джимми? – сказала она.
– Он не станет говорить с тобой, – сказала Элоиза. – Рамона, расскажи Мэри Джейн о Джимми.
– Что ей рассказать?
– Встань ровно, пожалуйста… Расскажи Мэри Джейн, какой из себя Джимми.
– У него зеленые глаза и черные волосы.
– А еще что?
– Ни мамы, ни папы.
– А еще?
– И веснушек нет.
– А еще?
– Меч.
– А еще?
– Я не знаю, – сказала Рамона и снова стала чесаться.
– Похоже, красавчик! – сказала Мэри Джейн и подалась еще дальше со стула. – Рамона. Скажи мне. Джимми тоже снял галоши, когда вы вошли?
– У него боты, – сказала Рамона.
– Изумительно, – сказала Мэри Джейн Элоизе.
– Это ты так думаешь. А у меня это весь день. Джимми с ней ест. Купается с ней. Спит с ней. Она спит на самом краю кровати, чтобы не задеть его во сне.
Мэри Джейн, восторженно обдумывая услышанное, закусила нижнюю губу, а затем спросила:
– Но откуда он взял это имя?
– Джимми Джиммирино? Бог его знает.
– Возможно, от какого-нибудь соседского мальчика?
Элоиза покачала головой, зевая.
– По соседству нет никаких мальчиков. Вообще нет детей. Все меня за глаза называют плодонос…
– Мамочка, – сказала Рамона, – можно мне из дома, поиграть?
Элоиза посмотрела на нее.
– Ты же только пришла, – сказала она.
– Джимми снова хочет выйти.
– Могу я спросить, зачем?
– Он оставил там свой меч.
– Ох уж мне его чертов меч, – сказала Элоиза. – Что ж. Иди. Надевай опять галоши.
– Могу я взять это? – сказала Рамона, взяв горелую спичку из пепельницы.
– Можно мне взять это. Да. И не подходи, пожалуйста, к улице.
– Всего доброго, Рамона! – сказала Мэри Джейн нараспев.
– Пока, – сказала Рамона. – Идем, Джимми.
Элоиза внезапно вскочила на ноги.
– Давай свой стакан, – сказала она.
– Нет, правда, Эль. Мне нужно быть в Ларчмонте. То есть, мистер Уэйенбург такой милый – терпеть не могу…
– Позвони и скажи, что тебя убили. Отдай мне этот чертов стакан.
– Нет, честно, Эль. То есть, скоро будет ужас, как скользко. У меня в машине почти нет незамерзающей жидкости. То есть, если я не…
– Пусть себе замерзает. Иди, звони. Скажи, ты умерла, – сказала Элоиза. – Отдай мне это.
– Что ж… Где телефон?
– Он уехал, – сказала Элоиза, унося пустые стаканы в направлении столовой, – тудой.
Она резко остановилась на пороге между гостиной и столовой и изобразила скрежет и удар. Мэри Джейн захихикала.
– То есть, ты же толком не знала Уолта, – сказала Элоиза без четверти пять, лежа навзничь на полу, поставив стакан себе на плоскую грудь. – Он единственный из всех ребят, кого я знала, умел меня рассмешить. То есть, по-настоящему рассмешить, – он посмотрела на Мэри Джейн. – Помнишь тот вечер – в наш последний год, – когда эта полоумная Луиза Хермансон ввалилась в комнату в этом черном лифчике, который купила в Чикаго?
Мэри Джейн хихикнула.
Она лежала ничком на диване, положив подбородок на подлокотник, и смотрела на Элоизу. Ее стакан стоял на полу, рядом.
– Ну, он умел меня вот так рассмешить, – сказала Элоиза. – В разговоре умел. По телефону умел. Даже в письме. И что самое приятное – он даже не старался быть смешным – он просто был смешным, – она чуть повернула голову к Мэри Джейн. – Эй, не подкинешь мне сигаретку?
– Не дотянусь, – сказала Мэри Джейн.
– Коза ты, – Элоиза снова подняла глаза к потолку. – Как-то раз, – сказала она, – я упала. Я обычно дожидалась его на автобусной остановке, прямо возле АМ[9], и как-то раз он поздно подошел, когда уже автобус отчаливал. Мы бросились бежать, и я упала и лодыжку подвернула. Он сказал: «Бедный дядюшка Криволап[10]». Насчет моей лодыжки. Бедный старый дядюшка Криволап – так он меня назвал… Господи, каким он был хорошим.
– Разве у Лью нет чувства юмора? – сказала Мэри Джейн.
– Что?
– Разве у Лью нет чувства юмора?
– Ой, господи! Кто ж его знает? Да. Наверно, есть. Он смеется над мультиками и всяким таким.
Элоиза подняла голову, взяла стакан у себя с груди и отпила.
– Ну, – сказала Мэри Джейн. – Это еще не главное. То есть, это не главное.
– Что не главное?
– Ну… знаешь. Смех и все такое.
– Кто это сказал? – сказала Элоиза. – Слушай, если ты не в монашки записалась, почему не посмеяться?
Мэри Джейн хихикнула.
– Ты оторва, – сказала она.
– Ой, господи, хорошим он был, – сказала Элоиза. – Он или смешным был, или милым. Но без всяких сюси-пуси. По-особенному милым. Знаешь, что он сделал как-то раз?
– Не-а, – сказала Мэри Джейн.
– Мы ехали поездом из Трентона в Нью-Йорк – его как раз только призвали. В вагоне было холодно, и я как бы укрыла нас моим пальто. Помню, на мне еще был кардиган Джойс Морроу – помнишь, был у нее такой кардиган нежно-голубой?
Мэри Джейн кивнула, но Элоиза даже не взглянула на нее.
– Ну, он как бы положил мне руку на живот. Понимаешь. В общем, он вдруг сказал, что у меня до того красивый живот, что он бы хотел, чтобы сейчас вошел какой-нибудь офицер и приказал ему разбить другой рукой окно. Сказал, что хочет, чтобы все было по-честному. Потом убрал руку и сказал кондуктору расправить плечи. Сказал ему, если он чего и не выносит, так это когда человек своей формой не гордится. Кондуктор ему сказал только дальше спать, – Элоиза ненадолго задумалась, затем сказала: – Дело даже не в том, что он говорил, а как он это говорил. Ты понимаешь.
– Ты когда-нибудь рассказывала Лью о нем – в смысле, вообще?
– Ой, – сказала Элоиза, – я как-то попыталась. Но первое, что он спросил меня, это в каком он был звании.
– И в каком же?
– Ха! – сказала Элоиза.
– Нет, я только в смысле…
Элоиза вдруг рассмеялась утробным смехом.
– Знаешь, что он сказал как-то раз? Сказал, что чувствует, что продвигается в армии, но не в том направлении, как все остальные. Сказал, что, когда получит свое первое повышение, ему не лычки нашьют, а рукава отрежут. Сказал, когда он станет генералом, будет ходить голым. Все, что на нем останется из одежды, это пехотная пуговка в пупке, – Элоиза посмотрела на Мэри Джейн, но та не смеялась. – Тебе это не кажется смешным?
– Кажется. Только, почему ты как-нибудь не расскажешь о нем Лью?
– Почему? Потому что у него, черт возьми, ума недостаточно – вот, почему, – сказала Элоиза. – И потом. Послушай меня, карьеристочка. Если ты когда-нибудь снова выйдешь замуж, не рассказывай мужу ничего. Слышишь меня?
– Почему? – сказала Мэри Джейн.
– Потому, что я так сказала, вот почему, – сказала Элоиза. – Им хочется думать, что тебя всю жизнь тошнило, когда к тебе приближался мальчик. И это не шутка. Ну, ты можешь рассказывать им всякое разное. Но только не откровенничай. В смысле, никогда не откровенничай. Если расскажешь, что когда-то знала симпатичного мальчика, надо тут же добавить, что он был чересчур симпатичным. А если скажешь, что знала остроумного мальчика, нужно сказать, что он был как бы таким умником или себе на уме. А не то, тебя будут по любому поводу по башке лупить этим мальчиком, – Элоиза умолкла, чтобы отпить из стакана и собраться с мыслями. – Ну, – сказала она, – тебя выслушают очень так по-взрослому и все такое. Даже напустят такой адски умный вид. Но не обманывайся. Поверь мне. Тебе ад устроят, если признаешь за ними хоть какой-нибудь ум. Поверь на слово.
Мэри Джейн с тоскливым видом подняла подбородок с подлокотника дивана. И опустила для разнообразия на предплечье. Она обдумала совет Элоизы.
– Ты ведь не назовешь Лью неумным? – сказала она.
– Не назову?
– То есть, разве он не умный? – сказала Мэри Джейн невинно.
– А, – сказала Элоиза, – что толку говорить? Замнем. Я на тебя только тоску нагоняю. Заткни меня.
– Ну, чего ж ты тогда вышла за него? – сказала Мэри Джейн.
– О, господи! Я не знаю. Он сказал, что любит Джейн Остен. Сказал, ее книги многое для него значат. Именно так и сказал. Когда мы поженились, я выяснила, он ни одной ее книги не прочел. Знаешь, кто его любимый автор?
Мэри Джейн покачала головой.
– Л. Мэннинг Вайнс. Никогда о нем не слышала?
– Не-а.
– Вот, и я тоже. И никто не слышал. Он написал книжку о том, как четыре мужика умерли голодной смертью на Аляске. Лью не помнит название, но говорит, она так прекрасно написана, что он ничего подобного не читал. Иисус Христос! Он даже не может честно сказать, что она ему нравится потому, что там четыре типа с голодухи умерли в иглу или вроде того. Вместо этого он скажет, что она прекрасно написана.
– Ты слишком критична, – сказала Мэри Джейн. – Серьезно, ты слишком критична. Может, это хорошая…
– Поверь мне на слово, никакая она не хорошая, – сказала Элоиза. Она подумала немного и добавила: – У тебя хотя бы есть работа. В смысле, у тебя хотя бы…
– Но послушай, – сказала Мэри Джейн. – Как ты думаешь, ты когда-нибудь скажешь ему хотя бы, что Уолта убили? То есть, он ведь не станет ревновать, если узнает, что Уолта… ну, понимаешь. Убили и все такое.
– Краля ты моя! Бедная ты невинная карьеристочка, – сказала Элоиза. – Да он бы еще хуже стал. С потрохами сожрал бы. Послушай. Все, что он знает, это что я гуляла с кем-то по имени Уолт – с каким-то остряком без звания. И я ни в коем случае не скажу ему, что его убили. Ни в коем случае. А если бы сказала – чего я не сделаю, – но, если бы сказала, я бы сказала, что его убили в бою.
Мэри Джейн выставила подбородок дальше на предплечье.
– Эль, – сказала она, – почему ты мне не расскажешь… как его убили? Клянусь, я никому не скажу. Честно. Пожалуйста.
– Нет.
– Пожалуйста. Честно. Я никому не скажу.
Элоиза осушила стакан и поставила обратно, себе на грудь.
– Расскажешь Акиму Тамироффу, – сказала она.
– Нет, не расскажу! В смысле, никому не расскажу…
– Ну, – сказала Элоиза, – его полк где-то отдыхал. Между боями или вроде того, это мне его друг написал потом. Уолт еще с одним парнем упаковывал эту японскую печку. Какой-то полковник хотел отправить ее домой. Или они ее распаковывали, чтобы заново упаковать – не знаю точно. Короче, в ней было полно бензина и всякой дряни, и она у них в руках взорвалась. Другой парень только глаза лишился.
Элоиза заплакала. И накрыла рукой пустой стакан, чтобы тот не упал.
Мэри Джейн соскользнула с дивана, подползла на четвереньках к Элоизе и стала гладить по голове.
– Не плачь, Эль. Не плачь.
– Кто плачет? – сказала Элоиза.
– Я знаю, но не надо. То есть, ни к чему теперь.
Открылась входная дверь.
– Это Рамона вернулась, – сказала в нос Элоиза. – Выручи меня. Сходи на кухню и скажи этой самой накормить ее обедом пораньше. Сделаешь?
– Ну, хорошо, только обещай не плакать.
– Обещаю. Давай. Не хочется как-то прямо сейчас выходить на чертову кухню.
Мэри Джейн встала, покачнувшись, но сохранив равновесие, и вышла из комнаты.
Не прошло и двух минут, как она вернулась, а перед ней вбежала Рамона. Рамона всеми силами имитировала плоскостопие, чтобы ее открытые галоши производили как можно больше шума.
– Она не дает мне снять галоши, – сказала Мэри Джейн.
Элоиза, все еще лежа навзничь на полу, вытирала слезы платком. Она заговорила с Рамоной, держа платок у лица.
– Выйди и скажи Грейс, чтобы сняла твои галоши. Ты знаешь, тебе нельзя входить в…
– Она в уборной, – сказала Рамона.
Элоиза отложила платок и с трудом села.
– Давай сюда ногу, – сказала она. – Сядь сперва, пожалуйста… Не туда – сюда. Боже!
Мэри Джейн, стоя на коленях и высматривая сигареты под столом, сказала:
– Эй. Догадайся, что случилось с Джимми.
– Без понятия. Другую ногу. Другую.
– Его машина переехала, – сказала Мэри Джейн. – Разве не трагедия?
– Я увидела Шкипера с косточкой, – сказала Рамона Элоизе.
– Что случилось с Джимми? – сказала ей Элоиза.
– Его машина переехала насмерть. Я увидела Шкипера с косточкой, а он не…
– Дай-ка лоб пощупаю, – сказала Элоиза. Она протянула руку и пощупала Рамоне лоб. – Горячей обычного. Иди, скажи Грейс, что пообедаешь наверху. А после сразу спать. Я поднимусь потом. Давай, иди, пожалуйста. И эти возьми.
Рамона медленно вышла из комнаты гигантскими шагами.
– Подкинь одну, – сказала Элоиза Мэри Джейн. – Давай еще выпьем.
Мэри Джейн принесла Элоизе сигарету.
– Ничего себе поворот? Насчет Джимми. Какое воображение!
– М-м. Сходи, намешай нам, а? И принеси бутылку… Не хочу туда выходить. Там все пропахло, к чертям, апельсиновым соком.
В пять минут восьмого зазвонил телефон. Элоиза встала с оконного сиденья и попыталась нашарить свои туфли в темноте. Тщетно. Она подошла к телефону в чулках, размеренным, почти ленивым шагом. Звонивший телефон не потревожил Мэри Джейн, спавшую на диване лицом в подушку.
– Алло, – сказала Элоиза в трубку, не включая света. – Слушай, я не могу тебя встретить. Тут Мэри Джейн. Она припарковалась прямо перед домом и не может найти ключ. Я не могу выйти. Мы минут двадцать искали его в этом, как его… в снегу и вообще. Может, тебя подбросят Дик с Милдред? – ей что-то сказали. – А. Ну, это фигово, малыш. Вы бы, ребята, построились взводом – и марш по домам. Ты же умеешь говорить: ать-два-левой, шагом-марш. Ты умеешь быть молодцом, – ей снова что-то сказали. – Я не смешная, – сказала она. – Правда. Просто лицо такое.
Она повесила трубку.
Она вернулась, уже не таким твердым шагом, в гостиную. Подойдя к оконному сиденью, вылила себе в стакан весь виски, остававшийся в бутылке. Вышло примерно на палец. Выпила, передернулась и села.
Когда в гостиной включила свет Грейс, Элоиза подскочила. Не вставая, она позвала Грейс:
– Лучше не накрывай до восьми, Грейс. Мистер Уэнглер припозднится.
Грейс возникла в свете столовой, но осталась стоять на пороге.
– Леди уехать? – сказала она.
– Она отдыхает.
– А, – сказала Грейс. – Миз Уэнглер, я подумала, можно будет, мой муж останься тут на вечер. У меня полно места у себя, а ему не надо назад в Нью-Йорк до завтра утром, и на улице так гадко.
– Твой муж? И где же он?
– Ну, прямо щас, – сказала Грейс, – он на кухне.
– Что ж, боюсь, ему нельзя оставаться здесь на ночь, Грейс.
– Мэм?
– Я говорю, боюсь, ему нельзя оставаться здесь на ночь. У меня не постоялый двор.
Грейс немного постояла и вышла на кухню, сказав:
– Да, мэм.
Элоиза вышла из гостиной и вскарабкалась по лестнице, еле освещенной из столовой.
На площадке лежала галоша Рамоны. Элоиза взяла ее и швырнула со всей силы через перила; галоша шумно шваркнулась об пол прихожей.
Элоиза щелкнула выключателем в комнате Рамоны и ухватилась за него, словно ища опоры. Она постояла, глядя на Рамону. Затем отпустила выключатель и быстро подошла к кровати.
– Рамона. Проснись. Проснись.
Рамона спала на самом краю кровати, свесив попку справа. Ее очки лежали на тумбочке с Дональдом Даком, аккуратно сложенные дужками вниз.
– Рамона!
Девочка проснулась, резко втянув воздух. Она широко раскрыла глаза, но почти сразу прищурилась.
– Мамочка.
– Ты, вроде, сказала, что Джимми Джиммирино насмерть переехали?
– Что?
– Ты слышала, что, – сказала Элоиза. – Почему ты спишь на самом краю?
– Потому, – сказала Рамона.
– Почему потому? Рамона, мне не хочется…
– Потому что не хочу задеть Микки.
– Кого?
– Микки, – сказала Рамона, потирая носик. – Микки Миккеранно.
Элоиза сказала, срываясь на крик:
– Ложись посреди кровати. Ну-ка.
Рамона, ужасно испугавшись, только вскинула глаза на Элоизу.
– Ну, ладно, – Элоиза схватила Рамону за лодыжки и рывком переместила ее на середину кровати. Рамона не стала ни сопротивляться, ни плакать; она дала переместить себя, но внутренне осталась непреклонной. – А теперь спать, – сказала Элоиза, тяжело дыша. – Глазки закрывай… Ты слышала, что я сказала: закрывай.
Рамона закрыла глаза.
Элоиза подошла к выключателю и нажала. Но еще долго стояла на пороге. Затем вдруг бросилась в темноте к тумбочке, ударилась коленкой о край кровати, но не обратила внимания на боль. Она взяла очки Рамоны и, держа обеими руками, прижала к щеке. По лицу покатились слезы, стекая на очки.
– Бедный дядюшка Криволап, – повторяла она раз за разом. Потом положила очки обратно на тумбочку, стеклами вниз.
Она нагнулась, покачнувшись, и принялась подтыкать края рамониной постели. Рамона не спала. Она тоже плакала все это время. Элоиза поцеловала ее в губы, убрала влажные волосы с глаз дочки и вышла из комнаты.
Она спустилась, сильно шатаясь, и разбудила Мэри Джейн.
– Чотакое? Кто? А? – сказала Мэри Джейн, подскочив на диване.
– Мэри Джейн. Послушай. Пожалуйста, – сказала Элоиза, всхлипнув. – Помнишь наш первый курс, как я купила в Бойсе такое платье, коричневое с желтым, а Мириам Болл мне сказала, в Нью-Йорке никто такие не носит, и я проплакала всю ночь? – Элоиза встряхнула Мэри Джейн за руку. – Я ведь была хорошенькой, – взмолилась она, – правда ведь?