Ахмед-паша сидел в кафе «Ватан» и думал о том, что он уже не властен над своей жизнью.
Индус за стойкой меланхолично перебирал четки, Смарагд, кельнер из Бухары, разносил кофе, а черкес Орхан-бей рассуждал о неисповедимости путей Господних.
– Религия этого не запрещает, – сказал Смарагд.
В кафе «Ватан» не принято было что-то скрывать.
– Да, – грустно согласился паша, – религия этого не запрещает.
Жрец из секты Ахмедия подошел к нему и, поглаживая бороду, загадочно произнес:
– Все в одном и один во всем. Через единение плоти к единению крови.
Он отпил шербет и предложил паше сигарету.
Индийский профессор отложил четки и мрачно сказал:
– Господь устами Пророка провозгласил: «Лучше верный раб, чем неверный пес».
– Это касается только язычников, – перебил его Смарагд. – Имам Бухары написал к этому толкование.
Все замолчали, а черкес скрылся в соседней комнате.
– Он, собственно говоря, никакой не неверный, а просто свободомыслящий, – промолвил паша.
Он печально кивнул, и индус участливо сказал:
– Как верно вы рассуждаете, ваше превосходительство. К тому же он богат.
В кафе вошел полный сириец и пророчески изрек:
– Что есть деньги? Пыль у престола Всевышнего. Где миллионы Абдула Гамида? Разве они спасли его трон? Один святой из пустыни Неджд сказал…
Но он не договорил, потому что Смарагд поставил перед ним кофе, а профессор с грустным равнодушием повторил:
– Как вы верно рассуждаете!
Текли минуты. Паша поднял свой сухой смуглый палец и заказал еще один кофе. Озабоченно всматриваясь в пустоту, он подумал, что если двоюродный брат из Кабула не пришлет ему в ближайшее время денег, то все-таки придется пойти работать консультантом в какую-нибудь ковровую лавку.
Тихий шепот прервал тишину кафе. Один марокканец рассказывал Смарагду:
– …И тогда он выхватил свою саблю и заколол тысячу неверных. Весь Риф был на его стороне. Все жители Кабула. Он станет халифом, и тогда пробьет час всех неверных.
– Как вы верно рассуждаете, – восторженно проговорил Смарагд, наливая кофе.
Из соседней комнаты послышался голос черкеса: «Проходите, брат мой, паша будет очень рад».
Он вошел, ведя за руку полного бородатого мужчину с мрачным и в то же время ребяческим взглядом.
– Ваше превосходительство, – торжественно произнес черкес, – разрешите представить вам господина Али Соколовича, купца из Сараева.
Босниец поклонился. Он явно был рад возможности поговорить с настоящим пашой.
– Из Сараева? – переспросил паша, зашевелив бровями. – Это очень известный город.
– Совершенно верно, ваше превосходительство, – радостно подтвердил купец.
– Я надеюсь, что ваш благородный народ живет по законам веры.
– Воистину так и есть, ваше превосходительство. Что есть люди без Бога? – вздохнул Али Соколович, словно сознавая всю тщетность человеческую пред ликом Господним, и стал рассказывать о школах и мечетях Сараева, о временах турецкого господства и об отце паши, который командовал армией и имел свою резиденцию в Боснии.
– В мире о нас мало знают, – говорил он, – а наш народ смирный и богобоязненный. У нас есть ученые, имамы и мечети и даже люди, совершившие паломничество в Мекку. Может быть, паша хотел бы съездить в Сараево?
– Может быть, – проговорил Ахмед-паша, теребя кончики усов и задумчиво глядя вдаль. – А вы знаете в Сараеве семью Хасановичей?
– Их много, мой господин.
– Я имею в виду тех, что разделились на две ветви. Некоторые из них живут сейчас в Вене.
Купец радостно и в то же время смущенно закивал:
– Что поделать, ваше превосходительство. Ни одно стадо не обходится без паршивой овцы. Был такой человек, звали его Мемед-бей Хасанович. Ехал он как-то из Сараева в Мостар. Было это во времена правления вашего мудрого батюшки. Человек по имени Хусейнович напал на него в горах или он сам напал на Хусейновича, один Аллах знает. Известно лишь, что один из них так и остался лежать там, и это был Хусейнович. Мы были тогда простым народом, много крови пролилось в наших горах. Три года продолжалась кровная месть, а потом Хасанович взял все, что нажил, жену, сына и отправился в путь. Он переселился в Вену и принял религию неверных. Его сын разбогател, а внук стал ученым. Но Аллах покарал изменников, всем им достались неверные жены.
Купец умолк, а его усы продолжали равномерно и грозно шевелиться. Потом он удалился, широкий и круглый, как комок земли.
Оставшись один, паша молча и задумчиво курил.
– А все это потому, – заговорил он вдруг, обращаясь к профессору, – все это потому, что у моего отца в Боснии не было нормальной полиции. Будь там порядок, никакой Хусейнович не посмел бы напасть на Хасановича и все было бы в порядке. А теперь внуки должны отвечать за грехи предков. Но все равно я не могу благословить ее.
Профессор склонился к нему:
– Будь я на вашем месте, ваше превосходительство, я бы тоже хотел сказать «нет», но не решился бы сделать этого.
– Почему?
– Нельзя отказывать, когда нет ничего лучшего. У вас нет ничего лучшего, паша.
– Все может сложиться по-другому.
– Это хорошо, паша, когда двое людей любят друг друга.
– В наши времена, профессор, никто не любил до брака.
– В наши времена, паша, женщины ходили в чадре.
– Вы правы, профессор, мне нужно узнать, что он за человек.
Он встал и вышел из кафе. Индийский профессор смотрел ему вслед, а меланхоличный Смарагд записал:
– Пять сегодняшних чашек кофе и восемнадцать старых – итого двадцать пять.
– Двадцать три, Смарагд, – поправил его профессор, он ведь был ученым человеком.
– Двадцать три, – записал Смарагд и с грустью произнес: – Такая красивая ханум. Может ли она быть счастлива с неверным?
– О таких вещах не говорят, Смарагд. Стамбульская ханум может все, даже быть счастливой.
Он молча зазвенел чашками, довольный тем, что у него нет дочери, которая ходит без чадры и влюбляется в чужих мужчин…
Эмпайр-стейт-билдинг на Пятой авеню в Нью-Йорке. Сто два этажа и закрытая терраса на крыше, с крутящимся паркетным полом, с джаз-бандом, группой танцовщиц и стеклянными стенами, за которыми тянулся Манхэттен.
Джон Ролланд сидел за столиком у окна. Паркетный пол вращался, и девушки в бешеном ритме вскидывали вверх ноги.
– Один мартини, – сказал Джон Ролланд, не отрывая глаз от ножек танцовщиц. – Сухой, – добавил он и залпом выпил горьковатую ледяную жидкость. Потом встал и пошел по вращающемуся паркету. Там, внизу, у него под ногами, жили, любили, работали и спали сто два этажа – целый поднимающийся вверх город. Он вышел на застекленную веранду. Прямоугольные башни упирались в ночное небо, сияя бесчисленными окнами. В темноте казалось, что освещенные этажи домов висят в воздухе, поддерживаемые какой-то сверхъестественной силой. Овраги авеню напоминали пересохшие русла рек, а вдали – темное, благоухающее пятно в залитом светом городе – Центральный парк.
Джон Ролланд наклонился вперед. С Риверсайд-драйв, с широкого, мутного Гудзона, дул пронзительный ветер. Джон Ролланд долго вглядывался в пропасть улиц, пока на какую-то секунду у него не закружилась голова. «Нет, – подумал он, – нет», – и отступил назад.
– Еще мартини, – сказал он кельнеру и взглянул на свое запястье с голубыми пульсирующими венами. «Нет, может, когда-нибудь, но не сейчас».
Из зала доносились дикие тоскливые звуки джаза.
Ролланд поправил белый галстук и посмотрел в зеркало, при этом рука с нежностью коснулась нагрудного кармана фрака, где в мягких шелках подкладки хранился его самый надежный бастион в этом мире – две тоненькие книжки: паспорт гражданина Соединенных Штатов, законно выданный на имя Джона Ролланда, и чековая книжка на то же имя в Национальном банке Нью-Йорка.
Под защитой этих двух книжек Джон чувствовал себя очень уверенно. Он пил мартини, думая о том, что наутро проснется с головной болью и это происходит уже все последние годы, но он все равно не бросится в бездну авеню. Честолюбие не позволит ему кончить так же, как и его братья, его отец и дед.
– Виски, – заказал он, чувствуя, как проясняются его мысли.
Теперь он точно знал, что неправильно выставлять молодого ученого только после тысячи метров. Молодой человек должен появиться уже на первых двухстах метрах. К тому же крупным планом. Что-то вроде: «Юный исследователь в своей лесной лаборатории. Он побеждает тропическую малярию».
«Отлично, – подумал Джон Ролланд, – главное – не забыть об этом утром».
Он поднялся, положил на стойку доллары и направился к лифту, бросив взгляд на свою отразившуюся в зеркале тощую фигуру в черном фраке.
Тесная кабинка лифта понеслась вниз, вызвав у Джона привычный свист в ушах. На улице он медленно открыл дверцу своего автомобиля, отжал педаль газа и поехал по темной пустынной Пятой к Центральному парку. Перед парком он съехал и вышел у отеля «Барбизон-Плаза».
Портье протянул ему ключи и конверт. Джон Ролланд посмотрел на портье и вдруг почувствовал навалившиеся на него усталость и неизмеримую грусть. В номере он переоделся в пижаму, подошел к шкафу, немного постоял в нерешительности, потом налил себе виски и сел за письменный стол. Открывая продолговатый конверт, он думал об отправителе – кинопродюсере Сэме Дуге, которого в действительности звали Перикл Хептоманидес, однако это было уже очень давно.
«Дорогой Джон, – писал агент, – прилагаю несколько писем, которые пришли на твое имя. В том, что от продюсера, кажется, что-то очень важное. Я думаю, что за свои десять тысяч долларов он вправе требовать, чтобы сцена похищения была снята на Гавайях».
Джон Ролланд со вздохом развернул письмо продюсера, думая при этом о том, что на самом деле ему следовало писать лирические стихи, а не сценарии, в которых сцены похищения надо снимать на Гавайях. Потом он подумал о продюсере, у которого уже были тысячи метров неиспользованных гавайских съемок и который решил переделать текст только потому, что десять тысяч долларов – это большие деньги.
Перед ним лежала пачка писем со счетами, предложениями, запросами. Все конверты одинаково прямоугольные, с печатью фирмы на лицевой стороне. Только один – квадратный и без печати. Джон Ролланд выудил его из стопки, не подозревая, что за чудо он держит в руках. Тут он сильно покраснел, и голубая жилка выступила у него на лбу, сердце бешено забилось. Он прочитал: «Его Императорскому Высочеству, изгнанному принцу Абдулу Кериму. Очень важно! Просьба переслать!»