– Но я же объяснил! – воскликнул Федул. – Я обязан был проверить! А иначе как? Что бы вы на моем месте сделали? Он у меня один. Или я не прав?
– Так это точно, что они не произносят матершину? – прищурив один глаз спросил Димка.
– А-а! Вот! Я этого ждала! – Нина демонстративно допила коньяк, – шатающейся походкой вышла на середину холла и в течении пяти минут выдавала такое… Своими познаниями словаря ненормативной лексики она поразила даже деда Федула.
– … в гроб, в гардероб! – закончила Нина и торжествующе топнула.
Театр восковых фигур мог позавидовать разнообразию выразительнейшей мимики застывших слушателей.
После недолгой паузы расхохотался Серега, а потом и все остальные. Только Нина плакала.
– Ну, ну, Нинок, – Димка обхватил ее за плечи. – Все, все, успокойся. Ну, извини. Сама понимаешь… Мы тут все скоро с ума сойдем.
– Даешь! – Серега хлопнул Нину по плечу. Она улыбнулась.
Звук сдувающегося воздушного шарика заставил нас оглянуться на Степаныча.
– У-у-йих! – выдохнул Степаныч и затрясся в беззвучном смехе, размазывая слезы по щекам: – Давно не слыхал такого отборного.... С особым изощрением, – выбрасывал он фразы из себя.
– Так мой дядька ругался. – Нина смущенно и пьяно улыбнулась, извинилась и отправилась на верх.
– Дедушка, скажите, а чем еще отличаются двойники от реальных людей? – спросила осторожно Майя.
– Не пьют спиртного.
– Да-а, – протянул Димка. – Вот, Нина лоханулась. Если бы вы, дедуля, раньше нас просветили, она бы могла обойтись рюмочкой коньяку. А тут… – он указал на пустую бутылку. – Да еще подвергла наши уши пытке. – Он опять заржал. Серега со Степанычем дружно поддержали.
Дед и внучек счастливые отправились восвояси.
– Ну, пока все относительно спокойно, – сказала Галка, – предлагаю принять душ и отдохнуть. Еще неизвестно, что ночь грядущая готовит.
Народ поддержал и потянулся на второй этаж. При этом женская часть пришла к решению поселиться в один номер.
Дождавшись своей очереди я приняла душ, но лечь отдохнуть решила потом. Крепкий чай с лимоном сейчас был бы очень кстати.
Я тихонько спустилась на первый этаж, вошла на кухню, присела напротив Степаныча.
– Знаешь, мне немного странно, что тебя вроде бы ничего из происходящего не пугает.
– Ну, почему, – Степаныч, попивая кофе, что-то черкал в блокноте. – Я тоже боюсь. Только боюсь я, что вся наша компания, себя я, конечно, исключаю, умишком тронется, или сопьется. Обнадеживает лишь то, что мы здесь ненадолго.
Я, разбирая увиденное по полочкам, сделала предположение, что в запугивании участвуют в основном артисты цирка. Фокусники, одним словом и иллюзионисты. Поеживаясь, вспомнила жуткие фокусы, что с нами проводили.
– Ну, вот, разумно говоришь, – Степаныч, набычившись, смотрел на меня из-под тяжелых век. – Думаю, гипнотизеры с вами тоже развлекаются.
– С нами? А с вами? – удивилась я. – Ты что-то знал о том, что будет тут твориться?
– Не выдумывай. Я имею в виду вас, женский пол. Димка с Серегой больше забавляются.
Степаныч не договорил, резко откинулся на спинку стула, глаза его полезли из орбит. Затем, он подался вперед, до щелочек сощурив глаза. Может, подавился? Лицо его вспухло и покраснело, потом побелело. Когда я догадалась оглянуться, то в следующую секунду так крутанулась вместе со стулом, что оказалась на полу. На карачках проползла под столом, вынырнула за спиной Степаныча и ухватилась мертвой хваткой в спинку стула. Мы смотрели на отражение в зеркале, которого нет. То есть зеркала не было, а отражение было. Просто, если представить, что вы смотрите в зеркало, даже если оно совершенно ровное и абсолютно чистое, вы знаете, что это именно оно. Не спутаете ни с окном, ни с дверью, даже если стоите в стороне и своего отражения не наблюдаете. Вот так и мы со Степанычем видели зеркало, но границ его как-то не было и зависло оно странным образом в воздухе. Зеркало было большим. Отражался в нем диван, перед ним столик. Вот вошла красивая девушка, одетая по моде тридцатилетней давности. Она села на диван и остановила грустный взгляд на нас.
– Ли-ина, – прохрипел Степаныч и вцепился в край стола так, что пальцы побелели.
Девушка тоже подалась вперед, положила руки на стеклянную поверхность стола.
Степаныч то шептал, то вскрикивал одно и тоже:
– Лина! Ли-ина…
Пальцы девушки заскребли по стеклу и стали удлиняться, при этом приобретая вид больных узловатых вен. У меня сдавило грудную клетку. Ни вдохнуть, ни выдохнуть.
– Ли-на…
Девушка положила правую руку на грудную клетку. Пальцы, пульсируя, заскребли по ключицам. Ногти мелко-мелко скользили по кончикам пальцев вверх и вниз. При всем при том, выражение лица девушки оставалось грустным, нежным, и таким прекрасным.
– Лина!
Девушка пропустила пальцы под кожу, под кости, внутрь, зашарила… Тело задергалось, как дергается тушка курицы, когда ее потрошат, но выражение лица оставалось прежним.
Очень хотелось отвести от этого зрелища взгляд, но не получалось. Сбежать? Какое-то внутреннее чутье подсказывало, что выскочить из кухни так, запросто, без последствий, не удастся. Не дадут. Кто? Не знаю. Я так почувствовала.
Синюшная рука, порывшись в грудной клетке, достала сердце. Крови не было. Было много буро-розовой слизи. Она протянула склизский орган в нашу сторону. Запах поплыл на столько мерзкий, что у меня выступили и потекли рекой слезы. Дичайшая, до головной боли тошнота готова была свалить меня с ног.
Изображение задрожало и начало медленно таять. По полу растекалась алая лужа. Запахло кровью.
Меня мотало из стороны в сторону. Руки холодели. Степаныч обернулся, впечатлился состоянием. Палец за пальцем отцепил мои руки от спинки стула, и бережно усадил меня рядом.
Я закрыла лицо ладонями и уткнулась в стол. Мыслей не было никаких.
– Удалось. Удалось. – Дрожащим голосом повторял Степаныч, разливая по рюмкам коньяк.
Он поднял мою голову, понял, что рюмку я не удержу и, придерживая челюсть, влил в меня безвкусную жидкость. Выпил сам. Заглянул мне в лицо и повторил процедуру. Но только после третьей рюмки, удовлетворенно кивнул и сел на место, молча продолжив возлияния.
Когда я смогла посмотреть на него трезвыми глазами, он, кажется был пьян. Хотя, это мне только показалось.
– Вот и меня удалось напугать, – как-то вяло сказал Степаныч. – Этого не могло быть, потому что этого знать никто не мог. Здесь по крайней мере. И нигде. Лина.
Я пыталась сосредоточиться, но меня пугали его будто поседевшие глаза. Или выцветшие.
– Мы дружили с Линой. Тыщу лет назад. Я любил ее безумно. Никогда больше. Ни до, ни после… Никогда. Жена? Конечно люблю, но не так. Лину – безумно.
Степаныч смотрел сквозь рюмку и столько боли было в его глазах. Такую боль можно наблюдать только у душевно больных или тех, кто на грани.
– Я провожал ее домой. Это была окраина города. Район частного сектора. Было уже поздно. Но было лето и достаточно светло. Так, сумерки. У ворот какого-то дома на лавочке сидела старая-престарая бабуся. Ягуся. Она правда, очень ведьму напоминала. Ну, в ведьм я тогда не верил. Да и сейчас… наверное… – Степаныч вытер ладонью сухие глаза, выпил и снова наполнил рюмку. – А тут кошка черная под ноги. Главное, метнулась как-то неожиданно. Лина очень испугалась. Прижалась ко мне и дрожит. Черная кошка для женского пола – примета плохая. Очень плохая. Мне-то на все приметы – тьфу! А Лина испугалась. Я и наподдал ногой этой кошке. Она с писком отлетела бабке под ноги. Бабка аж побелела, хотя и так белее некуда была. Схватила кошку, прижала, глазами зыркает и смерть пророчит. Я ей и буркнул, чтобы не засиживалась долго, а то очередь задерживает на кладбище. На что карга старая сказала, что со мной рядом смерть идет и на Лину указала. Лина заплакала, и утянула меня от бабки. А на следующий день Лину машиной сбило. Черной. Насмерть. Я тогда чуть с ума не сошел.
Степаныч говорил куда-то в пустоту, потом, будто только что заметил меня, как-то жалобно спросил:
– Кто мог знать об этом? Зачем так? И потом… Я не мог спутать. Это была она. Лина. – Он утвердительно покачал головой. – У нее на правой брови шрам. Ма-аленький такой. И глаз один чуть темнее другого. Поэтому взгляд у нее всегда будто тревожный, будто предчувствует что-то плохое. Предчувствовала. Может, так и было. Да, здесь бьют больно и страшно.
– О-о-о! Они не спят! – с порога обрадовался Серега, обернулся, зазывая, махнул рукой. Следом вошла Нина.
– Ты глянь, у них банкет! Ай, ай. Нам, значит, «харэ!», а сами…
Я поинтересовалась везде ли горит свет и, получив утвердительный ответ, отправилась спать.
Главное было не думать ни о чем. Хоть немного бы поспать. Выспаться бы… конечно, в свой номер я бы ни за что не пошла. Раз договорились спать всем вместе, раз по другому никак…
Только бы свет не погас. И раздеваться не буду. Тут не знаешь когда куда бежать придется. Неодетым, даже полуодетым, все же неловчина.
Так я вяло рассуждала заходя в Галкин номер. Девчонки мирно посапывали. В лицах усталость, тревога и готовность номер один. С краю не лягу, между… как-нибудь потесню. Я присмотрелась, примерилась и решила разместиться между Галкой и Ниной. Мяйя во сне попискивала. От избытка чувств-с, наверное. Но мне бы хотелось заснуть сразу, без мучений от музыкальных звуков в самое ухо. Я уже почти устроилась, когда вдруг вспомнила, что Серега на кухню пришел с… Ниной. А тут, положив руку под щеку, на правеньком бочку почивала… Нина. Да что же это в конце-концов?! Да сколько же можно?!
Я разревелась и полезла обратно. Села на пол, привалившись спиной к дивану и заскулила. Трудно поверить, но так вот сидя на полу в потоке слез я и заснула.
Меня подняли утром. Подняли, переложили на диван и разбудили. Чтобы убедиться, что я не в коме.
Я никому ничего не сказала. Приняла душ, переоделась, думая, все время думая. Мозг, казалось решал сложные задачи. Очень сложные. Он, мозг мой, отбрасывая, наплывающие образы, настаивал на плотном завтраке, необходимостью работать. Где работать? Что работать? Ходить надо. Куда-нибудь. Моего согласия тут не требовалось. Вернее, я не была способна ни соглашаться, ни отказываться. Двигаться – да. И я двинулась на кухню. От туда доносились ароматы обильного завтрака и вялые голоса.