феврали всегда чудовищны,
как-то раз написал мне один знакомый
бессилие, упадок, тупик –
всё это в феврале
давнишний вечер, цесис, вокзал, ожидание рижского поезда
лампы в ветвях рисуют мокрые призрачные гало
слякоть, нагота, туман повсюду
февраль повсюду
я думаю об улицах детства
открытых, пустынных, чистых
я думаю о февралях детства
морозных, искристых, хрупких
обо всем этом я думаю одним июньским полднем
ах, многоцветие бытия, ах, белое золото солнца
закадровый гул моря, рдеющая нежность пляжа
и серебристая линия горизонта целует глаза
и новая садовая мебель пахнет тиком и лаком
и свежескошен газон
и под рукой кофе, ваниль, вино
всё это пронизано и пропитано светом
однако зенит по-прежнему возвращает мысли – к надиру
к трудному, печальному, невнятному, неизведанному
к изначальности, к судьбоносным стыдливым случайностям
// к февралю, мороку, мраку, тяжести, вязкости
я не хвастаюсь: прожито, хожено, сужено, ряжено
намечены маршруты средь городов и людей. четкие ясные тропы
надежные, исполненные уверенности
но рижский февраль неизменно сыр. но рижский февраль
неизменно трагичен:
исполнен ошибок, опасностей. он пробирает человека
насквозь – вплоть
до треснувших костей, хрустнувших хрящей, промозглых печенок
он сминает, прожевывает, плюет