Глава 1. Се твоя держава
Эти стервятники никогда не были птичками колибри, эти совы никогда не были иволгами, эти попугаи никогда не были синими птицами!
Р. Брэдбери «Вино из одуванчиков»
Ранняя зима 394 года Эпохи Феникса
…победоносный глас раздался в поле –
Весь мир Тебя боготворит.
Взором твоим и силой воли
Мир и спокойствие озарит…
Декларирующий театрально поклонился в сторону позирующей художникам сухой фигуре. Она сидела на возвышенном позолоченном троне, среди драпировок и подушек с покоившимися на них коронами, в муаровой тёмно-синей мантии расшитой золотом и отороченной мехами. Подушек было так много, что их укладывали на задрапированной этажерке, а их содержимое алчно поблёскивало в солнечных лучах. Могучий округлый трон с высокой резной спинкой возвышал саму фигуру, увешанную многочисленными золотыми цепями, инкрустированными камнями. Безусловно, это был центр композиции – женщина в чёрном платье, расшитом бисером и кружевами, подолы которого разметались по всей бутафорской сцене. Художники тихо шуршали своими кистями по поверхности загрунтованной ткани, прописывая каждую деталь появившейся ненадолго модели.
Эти блеск и помпезность отвлекали от немощной старости изображаемой. Старческие пятна покрывали сухую руку, еле держащую тянущий вниз золотой скипетр, морщины сеткой обтягивали её лицо, а мочки уха беспомощно оттягивались под весом тяжёлых жемчужных серёг. Редкие белоснежные волосы аккуратно собраны в пучок, скрываемый чёрной полупрозрачной вуалью закреплённой не менее тяжёлой, сверкающей жемчужной тиарой. Левый уголок её рта свисал больше правого, а глаза, поражённые тусклой плёнкой, смотрели мимо собеседника, в разные стороны. Этот потупленный взгляд, как могло показаться, был «отключен», чтобы перевести всю энергию на слух. Она по-детски закрыла глаза, явно упиваясь своим высоким положением.
…самодержавною рукою
Своею укажи нам путь,
Развей туманы над волнами,
Подобно матери нам будь…
– Вы не думали написать мемуары? – спросил очередной царедворец, – мы можем попросить писчего фиксировать ваши воспоминания о победе. Эта хроника вашей эпохи уйдёт в историю, чтобы потомки восторженно читали о тех славных и стабильных временах.
Послышался одобрительный ропот публики. Царедворцев было так много, что пересчитать, а тем более, запомнить их имена, было невозможно. Списки Двора занимали отдельную секцию в канцелярии Двора, находящуюся где-то на северо-востоке Чармвела, вход и выход из которого чётко регламентировался,
– Вы говорите так, будто после меня славные и стабильные времена в Унии закончатся – сухо ответила она.
Говорящий замялся, а Королева ухмыльнулась. Даже художники перестали скрести кистями по своим холстам отчего в зале воцарилась тишина.
– Все вы ждёте, когда наше Величество помрёт. Но славные мевийские знахари постарались на славу всем нам, посему мы намерены дожить хотя бы до своего Юбилея. Может кто-то имеет на это собственные планы, но мы, с моими верноподданными, будем действовать иначе, к разочарованию обеих сторон, может быть. Не смущайтесь наших слов, мы прожили долгую жизнь и накопили достаточно опыта, чтобы ставить на место дерзкие молодые умы, вроде вас.
Она горделиво повернула голову в профиль, нарушив тишину: брякнули многочисленные цепи и ожерелья, художники вновь засуетились, послышался звук падающих кистей. Её Королевское Величество, Королева и властительница Конфедеративной Унии, вдовствующая королева-мать (если быть точнее, прабабушка) Альвского вице-королевства, гранд-протектор Альбионской гряды, Элессийской державы, Атлантической империи, Гиперборейского царства и иных интер- и экстернальных владений, примус первейших орденов Игдрасиль, Пылающего Феникса, Трезубца, Серафима и иных, Ингрид Благословенная из рода Высоких Гельбургов, вновь самодовольно ухмыльнулась. Она и вправду пережила около двадцати Консулов, троих королей Альбиона, пятерых императоров Атлантиды и трёх королей родного Альфхейма. Эта статистика являлась предметом её гордости, ни одна свадьба голубых кровей, ни одна коронация, ни одни похороны не проходили мимо внимания этой старухи. Так считалось. Двор, разместившийся в многочисленных пристройках поместья Чармвел, занявших практически половину карлеонского района Кэпелль, достиг своего золотого века. Около пяти тысяч придворных со всех дворов, имеющих привилегию находиться в закреплённой документально комнате в определённое время, в надежде визита Королевы, пять сотен постоянных придворных, располагавшихся в самом поместье, и, разумеется, бесчисленная прислуга с караулом. Столица в столице. Первоначальная постройка была затеряна в глубинах флигелей и крыльев, образующих нелепую бесформенную фигуру на полотне города.
Парадные палаты, которые Королева Ингрид почтила своим визитом первый раз за месяц, пробудились от унылого сна. Слуги рассыпались по комнате, словно тараканы, сметали паутину и пыль с подушек, сдёрнули с трона простынь; в сопровождении гвардии, короны под хрустальными колпаками вносились в зал, извлекались из своих гробов и водружались на подушки. В другом конце Двора отпаривалась и штопалась длинная муаровая мантия, специальными швами примётывались к ней гладкие фарийские меха, сшитые единым полотном, отливающие серебром. Золотые цепи, отделанные бриллиантами, сапфирами и яшмой, причудливо поблёскивая своими гранями, одну за другой выносили из Казначейства в бархатных коробах, и несли, вслед за двумя служанками со сложенной мантией в руках, в покои Её Величества. Личные слуги, высшая каста среди всей прислуги, уже одели её в чёрное платье, заканчивая шнуровать корсет и подвязывать многочисленные подола пышных юбок. Они изъяли из рук служанок мантию, ловкие руки легко завязывали пышные банты в специальных петлях на плечах платья; цепи со звоном опустились на сутулые плечи. Искусно вытканная вуаль упала на седую макушку и была приколота шпильками. Тиара торжественно была вынута из ларца и закреплена сверху. Последний штрих, чёрные замшевые туфельки на небольшом каблуке, с золотой бляхой на язычке, вынуты из пергаментного чехла. Королева распростёрла руки, их схватили две личные слуги. Другие две искали в рюшах и оборках худые и слабые ступни, в которые, не без труда, вдели обувь. И вот, царица царей, опираясь на лакированную трость с золотым набалдашником, величаво, но медленно выступала по Галерее. Придворные, занимавшие очередь за наблюдением этой картины и, очевидно, заплатившие кому следует неизвестную сумму, покинули захваченные с ночи места на диванах и расшаркано кланялись вдоль всего коридора. Та же картина в просторном Виадуке, в огромном Зале Военной славы, в Салоне и даже на Лестнице. Знал ли Двор, что Королева не видела их в силу своей немощи? Личные слуги тщательно скрывали все её секреты, которых с каждым днём было всё больше и больше. Но в силах ли ничтожному человеку скрыть обычную старость?
…возносятся тебе цари
И чернь: «Лета и слава!»
Свои владения узри,
О, Ингрид, се твоя держава!
– Нам нравятся ваши стихи, поэт. Опубликуйте их в каждой нашей стране.
Королева Ингрид не знала, что после помпезного и, в то же время, обыденного выхода в Парадные палаты, придворные и художники разойдутся, после того, как в обратном порядке совершат все ритуалы и обычаи. Декларирующий поэт уединится в своих роскошных апартаментах за Королевским парком, и вновь начнёт искать счастье на дне бутылок.
…апосль побед народу обещали
Мир, жизнь и спокойный дух.
За то, что мы врагу не проиграли,
Уж получили ложь, да тяжких мук.
Простояв в долгой очереди в Канцелярии Двора, он обналичил вверенную грамоту, что ему сунули в руки после того, как Королева вышла из палат, забрав лист стихов в кожаной папке. Поэт знал, что ждало его собратьев по перу, неугодных Её Величеству. Вернее, он не знал, никто не знал, куда пропал тот, что отказался писать и хотел выйти на пенсию, что случилось с юнцом, которого застали в каморке для скатертей с какой-то мелкой прислугой. Не вспомнились даже их имена, что они так стремились прославить. Крамольные мысли всё чаще посещали поэта, муза давно покинула его, а взамен неё пришла старая фурия, погоняющая его кнутом. После недавнего круиза в заморскую Сагенею он ещё больше разочаровался в Короне. За пределами широкого отеля, огороженного забором, он увидел детей, которых били плетьми за то, что те стащили что-то из мусорной свалки. Когда он хотел отнести часть своего обеда за ту грань, что разделила мир после войны, ему мягко намекнули, что политика отеля не приветствует откармливание экстернальных аборигенов. Как свиньям, он кидал за решётчатый забор куски хлеба в сторону детей, подобно вору, оглядываясь на каждый шорох.
Старуха в кресле развалилась,
В мехах, в шелках и жемчугах,
Под сорок лет в маразме билась,
Уж скипетр не держится в руках…
Вернувшись в столицу, за месяц до приёма, его призвали ко Двору, чтобы продекламировать новую оду. Как хотел он прочитать альтернативную версию, но голос совести заглушили потребности. Не только в алкоголе, в апартаментах за Королевским садом, в популярности среди молодых дам, внимание которых становилось всё ценнее с каждым годом. Как мерзко было продавать свой дар за потребности, без которых можно было обойтись. Он взглянул на свой труд, свой cri de cour, и просто сжёг его в огне догорающей свечи. Даже если к нему тогда ворвались бы Гвардейцы, следящие за ним уже два месяца, имя поэта всё равно забыто и утеряно в просторах времени. Он это знал и это его пожирало.
Затёрся трон и затхлый запах,
Забыта молодости прыть.
Как старый лев с дерьмом на лапах,
Желает плешни в гриве скрыть.