Все, кто размышлял об искусстве управления людьми, убеждены, что судьбы империй зависят от воспитания молодёжи.
Аристотель
Середина весны 293 года Эпохи Феникса
Политика – это прекрасное чудовище, заставляющее нас произносить то, чего не хочется произносить, улыбаться, когда этого совсем не хочется и делать то, за что тебя в любом случае осудят. Так сказала моя почтенная тетушка, королева Бесс на смертном одре. Жизнь может показаться многим волшебной сказкой, полной беззаботным смехом и счастливыми солнечными днями, но это далеко не так. Можно лишь радоваться тому, что было даровано свыше. Увы, я так не умею.
Я родилась в одной из аристократических семей, однако детство у меня было несчастным. Мать не любила меня, отец не любил мать. При крещении, мне дали имя Элеонора, "милосердная", в надежде, что именно милосердие станет будущим нашего рода. Вместо ожидаемого семейного счастья по поводу рождения наследницы, начались регулярные скандалы. Моя мать, источник драмы, графиня Жанетта, запомнилась мне лохматой, небрежно одетой, сухой женщиной, вечно ругавшейся на больного отца, лицо которого я давно забыла. Мы жили в поместье Чармвел, в столичном районе Кэпелль, куда нас разместила троюродная сестра матери, правящая королева Шарлотта. Спустя десять лет после моего рождения, умер отец, мать добилась своего и выжила его, после чего начала страдать алкоголизмом. Я всё чаще стала просыпаться от звука бьющегося фарфора и пьяного крика матери. Она кричала о том, что я свалилась ей на голову, что она была абсолютно счастлива, пока «эта полоумная» не выдала меня за «этого ублюдка», что я – результат недоразумения, очередная выходка отца. Очевидно, мать, в девичестве Мельвинг, не признавала брака с Артуром Чарм, считая это очередной политической насмешкой старших кузин, ведь он был потомком королей, которых когда-то свергли Мельвинги. Тогда я искренне не понимала даже этого, ведь она не дала мне соответствующего образования, на которое, откровенно говоря, у нас не было средств. Хотя я до сих пор не могу понять, как олицетворением династической ненависти мог стать родной ребёнок. Во время очередной утренней попойки, мать стащила меня за волосы с постели и поволокла по холодному полу анфилад, на глазах зашуганной прислуги. Она дотащила меня до Охотничьего зала, дала тяжелую пощечину и ушла, сказав, что желания видеть меня больше не имеет. Это был последний раз, когда я видела свою мать; пьяной походкой, с вывернутыми лодыжками, она дошла до софы и рухнула на неё, забывшись сном. Я сильно ударилась о косяк двери, лежала на полу, никому не нужная, и рыдала, не в силах подняться. Даже прислуга тогда мне не помогла, опасаясь гнева мегеры-матери. Я доползла до своей комнаты, умылась и наспех оделась, безуспешно попытавшись припудрить щеку трясущимися руками. Мне было четырнадцать лет и это было первое в моей жизни испытание.