– Дай подошью!
– Я же сказал: нет!
Шаги в коридоре стали громче. За тонкой бумажной перегородкой промелькнула тень Такеши, худая и долговязая, следом проскользнула мать. Судя по высокому пучку, собранному на макушке, о выходном образе она уже позаботилась – естественно, не каждый же день праздник. Наверняка успела и вытянуть лучшее кимоно, прикупленное ещё летом, обзавелась гребешками, шнурками и изящными цветами из шёлка. Сегодня семья должна выглядеть «не хуже других» – жаль только, у братца на этот счёт другое мнение. Будь его воля, он бы вообще из дома не выходил.
– Я тебя в таком виде никуда не пущу, – не унималась мать.
– Ну и не надо, – ответил Такеши, приоткрыв дверь.
Он проскользнул в комнату, почти беззвучно шаркая по циновкам, осторожно перешагнул через оставленную на полу бамбуковую заготовку и подошёл к ещё одной бумажной дверце. Отодвинул – в нише, на кое-как приделанных полках, хранилась всякая мелочёвка. Я только подвинулась, чтобы не мешать, и принялась за следующую страницу. Сегодня праздник – имею же право хоть немного посидеть за книгой.
– Что значит «ну и не надо»? – Мать прошла следом. – Харуко, ты слышала? Мы что, нищие, что ли – в таком виде на Сэцубуне появляться? Это день, когда приходит весна, день очищения…
Я взглянула на Такеши. Замараха – наверно, запросто пошёл бы за ничего музыканта из мелкой идзакаи[1]. С десяток раз подшитая куртка-хаори давно потеряла цвет, из тёмно-синей превратившись в грязно-серую, изношенные штаны уже не спасала даже изящная вышивка. Сегодня, правда, брат решил чутка прихорошиться – помыл голову, и теперь его длинные волосы, чёрные как смоль, мягко поблёскивали на свету. На самом деле, ничего позорного. Кого в вечерних сумерках смутит какой-то резчик, если по улицам будут ходить актёры и, может быть, даже кто-то куда более высокого ранга?
– Харуко, ты воды в рот набрала? Скажи своему брату, что он нас опозорит!
– «Красота есть во всём, но не всем дано это увидеть», – прочитала я, перевернув ещё одну страницу.
Такеши прыснул смехом, я снова уставилась в книгу. Никогда не видела смысла в том, чтобы отвлекаться на всякие семейные склоки. Мать с братом всегда скандалили.
– Знала бы я, что твой любезный дядюшка научит тебя читать, я бы его в дом не пускала, – фыркнула она. – Такеши, сейчас ты немедленно снимешь эту тряпку и дашь мне её подшить.
Наверно, иногда она перегибала палку. В одной из книжек писали: «Вот пять худших болезней, способных поразить женский разум: непокорность, недовольство, злословие, ревность и глупость». Странно, конечно, что писалось только про женский разум, но многие женщины в городе старательно показывали, что этих «болезней» у них нет. Мать же никогда не заморачивалась – главное, что соседи не слышат. А если никто чужой знает, можно считать, что и нет ничего вовсе…
– Харуко, – Вытащив из ящика маленький ножик, Такеши оглянулся на меня. – Очень заметна дырка?
– Какая дырка?
– Вот! Матушка, видите? Не видит никто этой дырки!
– Такеши, как ты не понимаешь? – вздохнула мать. – Сэцубун – это праздник духовной чистоты. Ты предстаёшь перед глазами духов-ками[2], ты показываешь им свою душу…
– Хорошо, сдаюсь, – Он стащил куртку. – Пожалуйста, только оставьте уже в покое…
Братец поднял одну из-за готовок и, присев на соседнюю со мной циновку, взялся за работу. Как и дядя, он вырезал флейты – сякухати. Вначале обтачивал бамбуковую палку ножичком, после работал самодельным сверлом. Раскупались такие вещицы неплохо. Неплохой заработок для тех, кто обычно делает палочки, миски и деревянные сандалии.
– Вы меня совсем не жалеете, – запричитала мать, доставая иголку и нитку. – Меня – бедную вдову. Вот у других дети – все смирные, с первого слова всё понимают… – Она грозно воззрилась на меня. – И не таращатся без дела в закорючки свои!
– Это Конфуций, – сказала я, перевернув ещё одну страницу. – Мудрый человек был.
– Лучше бы готовить научилась – твой горелый рис есть невозможно. Дочка, а в чём ты сама-то на праздник пойдёшь?
Я решила припомнить ещё парочку «закорючек» из другой книги.
– Матушка, ничто так не красит девушку, как скромность и сдержанность – в том числе, и в одежде.
– Тебе просто лень переодеваться, – хмыкнул Такеши, дунув в недоделанную флейту.
– В этом и проявляется моя скромность.
– Ох, не жалеете, дети, не жалеете…
В прихожей послышался шум – кажется, кто-то пришёл. Мать поднялась и, оставив недоделанную работу на полу, вышла из комнаты. Такеши тут же разгулялся:
– «Ничто так не красит девушку, как скромность и сдержанность», – передразнил он, закатив глаза.
– «Пожа-алуйста, только не злитесь!», – в ответ протянула я. – «Ма-атушка, прошу, я так вас боюсь!».
– «О-о, я такая умная, я знаю, кто такой Конфуций»!
– «О-о, я помыл голову, я немного меньше напоминаю обезьяну»!
Такеши не ответил. Сложно отвечать, когда ты смеёшься во весь голос. Кажется, на этот раз в нашем состязании победила я, только отпраздновать победу не успела – в комнату вместе с матерью вошёл дядя.
Выглядел он, как всегда, просто. Синяя хаори, серые широкие штаны. На поясе, вместе с мешочком для всякой мелочёвки, болтались костяные фигурки-нэцкэ, служащие в качестве оберега от злых духов, подбородок отмечала реденькая бородка. На лице, как всегда, застыла приветливая улыбка. Нам с Такеши оставалось только вежливо поклониться в ответ.
– Племянники, как всегда, за работой, – усмехнулся дядя. – Молодцы, все в мать.
– А Харуко даже постигает труды самого Конфуция, – медовым голосом протянула мать. – Мудрого человека.
– Книжки у разносчика выпросила?
– Да, дядюшка.
– Прекрасно, племянница, прекрасно. Умная жена – достойный собеседник своему мужу.
Мать довольно улыбнулась – и как у неё лицо от таких улыбок не болело? – дядя присел за небольшой столик. Наступило моё время – если в дом приходит гость, обслуживать его должна самая младшая.
– И о чём ты будешь бедовать с десятью котами? – шепнул Такеши.
Я только ткнула его локтем в бок. Рядом с дядей дурачиться нельзя – воспитанной девушке полагается держаться скромно и тихо, а не скалить зубы. По крайней мере, так учила мать. Она говорила, что даже при таких близких родственниках мы с Такеши должны выглядеть пристойно. Иначе – позор. А позор серьёзный будет пострашнее смерти…
Встала, вышла из комнаты. В маленькой кухне с очагом и заготовленными на праздник вкусностями было намного теснее и теплее. На стареньком крюке, свисающем прямо с потолка, висел ещё горячий чайник, за утеплёнными на зиму стенами шумела улица. Я осторожно приоткрыла дверцу и выглянула – щёки кольнул лёгкий холодок. На голых деревцах, которые, как рассказывал Такеши, посадил ещё отец, лежали тонкие снежные простынки. Сюда бы поэта – накрапал бы стишков на целый сборник…
– Простыть не боишься? – послышалось за спиной.
Такеши прошёл на кухню и, как он думал незаметно, стянул рисовый шарик.
– Я думала, дядя с тобой болтать будет, – хмыкнула я. – Или что? Ещё не время для бесед «Скоро ты станешь настоящим мужчиной»?
– Ну, по его мнению, в свои семнадцать я уже мужчина. А вообще, меня попросили «принести благовония».
– Благовония? А-а, родне нужно посекретничать…
Такеши кивнул. Мы давно запомнили – если во время беседы мать просит принести благовония (которые, впрочем, мы всегда носили собой, в маленьких деревянных ожерельях, доставшихся ещё от отца), она просто хочет ненавязчиво выпроводить лишних из комнаты, и нужно недолго пошататься где-нибудь некоторое время. Так, чтобы всё прошло гладко и правильно.
– Такеши, ты в порядке?
Он медленно подошёл к очагу. Выглядел неважно, но улыбку выдал – нашу семейную, фальшивую и слегка натянутую. Братец показывал её довольно часто. Особенно старался, когда приходилось выбираться на улицу или встречать гостей – в общем, сталкиваться с чужаками. Меня это пугало. И даже странная особенность Такеши – братец запросто мог сунуть руку в огонь, не получив никаких ожогов, – казалась на этом фоне не такой уж и жуткой. Я молча пронаблюдала, как он мешает угли под чайником, как обтирает абсолютно целую руку о тряпку, как смотрит на языки пламени. Напряжение в комнате стало совсем уж тяжким.
– Да, в порядке, – наконец, ответил братец. – Просто на этот Сэцубун идти не хочу.
– У меня такое чувство, будто тебя злят все, кроме нас с матерью. Ты так однажды заляжешь дома, как в норе, и больше не выйдешь никогда.
– Да ну?
– А как ещё? А на этом празднике… Слушай, а может сегодня ты себе друга найдёшь? Или даже какую-нибудь девушку… Отец ведь был ненамного старше тебя, когда женился.
– Ага, ты только представь. Найду себе какую-нибудь девицу с белым лицом и кривыми ногами, женюсь, у нас появятся дети, а потом просто погибну в лесу, и моя вдова будет постоянно повторять: «Вы меня совсем не жалеете, совсем не жалеете». А что? Буду, как отец.
– Такеши, не говори так…
– Меня всё устраивает так, как есть. Главное, что наши с дядей работы кто-то покупает, а остальное не касается.
– Если тебя когда-то дразнили мальчишки, это не значит, что…
– Хватит, – Поняв, что прозвучал слишком грубо, он смягчил тон и вяло улыбнулся. – Лучше принеси дяде чай, пока кое-где злиться не начали.
О чём мать секретничала с дядей, можно было догадаться. После недолгого чаепития меня отправили в комнату – переодеться к празднику. Привычное серое кимоно сменилось «живописно-синим» (интересно, где дядюшка вообще понабрался таких фразочек?), волосы собрались в неуклюжий пучок. Родня парочку раз намекнула, что в таком виде было бы неплохо как бы невзначай показаться перед семейством книгопечатника с севера города – его старший сын, «наследник всего хозяйства и очень даже приятный молодой человек», как раз подыскивает себе невесту. Так что, скорее всего, мне уже начали присматривать жениха. Пока что несерьёзно, почти в шутку, но потом…
Кажется, придётся взрослеть. Как бы не хотелось закопаться в книжках с любопытными «закорючками».
И почему у меня такое плохое предчувствие?
Все праздничные ритуалы начались дома. Мы раскрыли камидану – домашний алтарь, посвящённый духам, – и дядя, приговаривая «Демоны вон! Счастье в дом!», разбросал возле неё жареные бобы. Нас с Такеши, чтобы год выдался удачным, заставили съесть эти зёрнышки по числу лет – мне полагалось пятнадцать, а братцу уже семнадцать, – после чего, накинув вещи потеплее, мы с чистой совестью выбрались на улицу.
Город погрузился в сумерки. Деревянные дома, выстроившиеся вдоль узкой улочки, озарял свет разноцветных бумажных фонариков, к центру стекались люди, а под ногами уже хрустели разбросанные кем-то бобы – Сэцубун без них не обходился. Чем больше, тем лучше.
Пока старшие ушли далеко вперёд, мы с Такеши замедлились. Хотели найти счастливые монетки, которые, говорят, некоторые богачи разбрасывают вместе с зёрнами.
– Думаешь, они вообще существуют? – смеялся Такеши.
– Конечно! – бурчала я, старательно разглядывая россыпь бобов под ногами. – Найдём одну – и всю жизнь бед не увидим. Дядя же однажды нашёл.
– Одной монеткой от зла не убережёшься…
Я лишь цокнула языком. Очень скоро на улице раздался грохот – со стороны театрального квартала, тоже торопясь в центр, направлялась шумная процессия артистов. Эта компания играла особенную роль. На празднике они исполняли роль тех самых демонов – о́ни и ёка́ев, которых прогоняли горожане.
– Спорим, отгадаю всех? – хмыкнула я, кивнув на актёров.
– Да ну? – Такеши вскинул бровь. – И готова поставить пять мон[3]?
Я стянула с пояса связку монет – на одном шнуре было насажено как раз десять мон. Дядя втихаря, чтобы не разозлить мать, подсовывал их в качестве подарков на праздники. Такеши в ответ показал свои запасы. Ставки сделаны – время решать, кому придётся отдать свои деньги.
– Что ж, показывай, что знаешь.
Первым шёл грозный высокий детина, облачившийся в соломенную шубу, деревянную рогатую маску с клыкастым оскалом и высокие деревянные сандалии (их мы одобрили – во всём городе изготавливал такие только дядя, а значит и прикупили эту красоту у него). Он грозно рычал на случайных прохожих, махал кулаками и топал своими тяжёлыми подошвами, а в ответ получал щедрые горсти фасоли – «Демоны вон! Счастье в дом!».
– Демон-они, – твёрдо заявила я.
– Твоя правда, – буркнул Такеши.
Вторым шествовал оннагата – мужчина, играющий женскую роль. Кто-то решил, что «женщинам непристойно играть в театре», поэтому за них играли специально обученные актёры, в точности повторяющие голос и манеры. Конкретно этот нарядился в длинное белое кимоно, украшенное бумажными снежинками, и надел чёрный парик. Лицо закрывала маска – умиротворённая молодая девушка.
– Юки-онна, – сообразила я. – Снежная дева.
Угадала. За Юки-онной следовал такой же оннагата, нацепивший соломенную накидку, напоминающую звериную шкуру, и острые кошачьи уши. На костлявых пальцах с наклеенными бумажными когтями болтались жутковатые куклы в виде скелетов – об этих тварях поговаривали, будто бы они могут поднимать мертвецов.
– Оборотень-кошка. Бакэнэко.
– С кошкой любой дурак справится. А ты следующего угадай.
Здесь пришлось поднапрячься. На этот раз, роль была мужская, и костюм актёр нацепил соответствующий – штаны, хаори, крестьянская соломенная шляпа… Только на маске не было лица. Как будто забыли хоть что-то нарисовать. В полумраке это зрелище выглядело жутковато, и я быстро вспомнила, когда испытывала такое же ощущение. Читала ведь историю о человеке без лица.
– Отдай мне своё лицо! – вопил актёр, обращаясь к прохожим. – Отдай мне своё лицо!
В ответ – всё те же горсти бобов.
– Демоны вон! Счастье в дом! – кричали люди, не жалея сои.
Я поднатужилась – длинное слово вертелось на языке, но всё никак не хотело вспоминаться. На кону стояли мои пять мон, и отдавать их так просто, да ещё и в праздник, хотелось меньше всего.
– Нопэрапон! – наконец, выкрикнула я. – Нопэрапон – демон без лица!
– Да что ты такая умная?! – засмеялся Такеши, не глядя швырнув в актёра горсткой бобов. – Я почти выиграл!
– А дальше идёт тэнгу.
Тэнгу – актёр с ярко-красной длинноносой маской, соломенными крыльями, выкрашенными в чёрный, и высокими сандалиями в виде птичьих лап, – маршировал следом. В руках он нёс хвойные ветки и разноцветные погремушки из шишек, а высоко над головой держал огромного бумажного змея. Их всегда хватало на Сэцубуне.
Дальше была парочка болотников-капп, напоминающих помесь лягушки и черепахи, за ними неуклюже топали домовята дзасики-вараси, в которых нарядили низкорослых мальчишек. Мелькнуло ещё несколько демонов-они, осыпанных фасолью с головы до ног, горная ведьма Ямауба – старая карга с чудовищным лицом, – несколько лесных духов ко-дама (каждый представлял своё любимое дерево) и нахальный тануки – енотовидная собака, после долгих лет жизни научившая колдовству. Перед Такеши уже маячило поражение.
– Хорошо, – буркнул он, тряхнув связкой монет. – А это тогда кто?
Замыкал шествие, как мне показалось, ещё один оннагата. На нём не было парика – только рыжие уши на самой макушке. Из-под кимоно выглядывал накрахмаленных хвост, руки и плечи украшали бумажные гирлянды. Лицо скрывала маска в форме лисьей морды.
– Проще простого, – усмехнулась я. – Кицунэ. Лиса-оборотень.
– А вот и не правда, – заторопился Такеши. – Хитогицунэ.
– Хитогицунэ?
– Если оборотень-лиса женского пола, то это кицунэ. А если мужского – хитогицунэ.
– Может быть и так, но это точно кицунэ.
– А я говорю, что хитогицунэ.
Я не выдержала и нагнала процессию. Такеши бы просто не хватило смелости заговорить с незнакомцем – он-то и при дяде редко рот открывает. А мне было важно знать правду.
– Простите, господин актёр, – затараторила я. – А вы кицунэ или хитогицунэ?
Актёр гордо вскинул голову.
– А по мне не видно? – важно отозвался он. – Хитогицунэ, конечно же.
Вернулась я уже не в таком весёлом настроении. Братец за это время успел о чём-то задуматься, туповато уставившись перед собой. Я молча развязала связку монет и отвесила ему проигранные пять. Принял, даже не взглянув. Заметив, что людей становится всё больше, он заторопился уйти – найти старших, пока не началась церемония в храме. Вслед нам доносились крики ещё громче: «Демоны вон! Счастье в дом!».
– Зато я знаю, как убить этих чудовищ, – заявила я. – Я читала об этом.
– Думаешь, если встретишься вживую с Юки-онной, у тебя будет время, чтобы с ней расправиться?
– Чтобы не встречаться с Юки-онной, достаточно просто не выходить из города. А вот бакэнэко можно узнать заранее. Ей становится только очень старая трёхцветная кошка – убьёшь такую днём, пока она не превратилась, и ничего не случится.
Такеши заметно помрачнел. Кажется, ему не нравилось, что меня так тянет рисковать своей жизнью, лишь бы доказать слова из книг.
– А каппы? – с любопытством спросил он. – Как ты будешь расправляться с каппами?
– У них на макушке вмятина с водой – просто попроси поклониться, эта вода выльется, и каппа умрёт. Они не могут жить с сухой головой.
– Тогда, наверно, их стоит пожалеть. Для них эта вода – самое ценное, что есть. Они зависимы от неё.
– Такеши, они – ёкаи. Чудовища. Монахи из дацана[4] говорили, что чудовищами рождаются только те, кто в прошлой жизни сотворил много зла, и боги его за это наказали.
– А как ты будешь расправляться с хитогицунэ?
– Хитогицунэ можно убить мечом. Какой-нибудь самурай с хорошим оружием с этим справится, я думаю.
Такеши буркнул что-то себе под нос и кивнул в сторону – там, на фоне темно-бурых домов и жёлтых фонариков, шествовало несколько девушек в красно-белых одеждах. Жриц-мико – шаманок, служащих в храмах. Сегодня был их день. Они ходили с увесистыми мешками жареных бобов, которые щедро раздавали людям, улыбались и перешёптывались между собой.
Я встрепенулась. Выловила знакомое лицо – Камэ из всех была самой молодой. Недолго думая, я побежала к ней.
Конечно, среди моих друзей не было каких-нибудь учёных, с которыми можно было бы обсудить книги, но с Камэ тоже скучать не приходилось. Она знала всё обо всех, запросто выдавала какие-нибудь секретики горожан, а ещё…
Я ей завидовала. Немного совсем, по-доброму. И всё-таки – завидовала.
Камэ посчастливилось стать мико. Одной из тех девушек, которые способны призывать ками и говорить с ними, как с обычными людьми. Мико носили красивые одежды, пользовались уважением и особыми правами, но главное – выделялись. Ими восхищались, писали стихи, приносили дары… И ведь самое мерзкое – я бы тоже могла стать такой. Не смогла. В один прекрасный день служитель храма сказал, что у меня просто нет никакого особого, даже самого маленького дара, чтобы сделать хоть что-нибудь. Заговорить с ками. Понять, о чём они шепчутся…
– Харуко? – Она поправила шёлковый цветок, заткнутый за ухо. – О, Харуко, красивое кимоно!
Другие мико меня не замечали. Честно говоря, иногда казалось, будто они вообще простых людей не воспринимают – конечно, никто из них не понимает духов.
– Спасибо, – ответила я. – А ты бобы раздаёшь?
– Ага, – Камэ отсыпала горстку одному из прохожих. – Демоны вон! Счастье в дом!
– Ты знаешь, кто сегодня будет на шествии?
– Циркачи. Кажется, прямиком с юга.
– А кроме циркачей?
Она заулыбалась. Понимала, к чему я клоню.
– Сыновья клана Айхао, – Камэ подмигнула. – Ой, Харуко, ты бы видела, какие у них доспехи! После того, как всё семейство Кацусима отправилось к праотцам, их считают лучшими женихами города…
Я помрачнела. Наверно, слишком близко воспринимала любые новости. О том, что прикончили семейство Кацусима – одно из благороднейших семейств города, – шептались уже полгода. Одни говорили, кто-то ночью пробрался в дом и вырезал всех, кто там находился – в том числе, и прислугу. Другие шептались о чудовищах. А если подслушать разговоры мико, можно было заподозрить даже какого-нибудь призрака, которого учуяли всезнающие ками. Но вопросов меньше не становилось.
– А о том, что случилось с семейством Кацусима… – тихо пробормотала я.
– Ничего неизвестно. Харуко, ты знаешь, нам не положено говорить об этом. Лучше подумай о том, что сегодня на празднике будет сам даймё[5].
– Да-а?
– Конечно! Для чего, по-твоему, он вернулся из Эдо[6]? И, кстати, я слышала ещё и то, что с ним будет его сын. Наследник.
– У-у… Вот шуму-то будет…
– Шум будет вокруг этого наследника. Семьи Кацусима больше нет – значит, за расположение молодого даймё будут бороться кланы Айхао и Химицу. А ты знаешь, они как кошки с собаками…
Я закатила глаза.
– И сейчас, конечно, ты будешь перебирать мне все сплетни об этой свадьбе…
– А как же? Я слышала, в невесты прочат Айхао-но Ран – говорят, редкая красавица. Если дом Химицу не поторопится со свахой, фаворитами станут Айхао…
– И долго ты сплетни будешь разносить?
Я оглянулась на Такеши. Он, пусть и не собирался подходить – и Камэ, и других мико, братец сильно недолюбливал, – но стоял и покорно ждал, когда я вернусь.
– Это уже не сплетни, это чистая правда, – хихикнула Камэ. – А Такеши? Чего он шатается, как тень?
– Это его дело, – Я посерьёзнела. – Кажется, тебя уже ждут…
– Ой, да! Увидимся на шествии!
Она быстро развернулась и, кинув пригоршню бобов одному из горожан, побежала за остальными мико. Я вернулась Такеши. Настроение, кое-как наладившееся после проигрыша, снова подпортилось.
– О чём говорила? – спросил брат.
– Новости пересказывала. По кланы Айхао, Химицу…
– И тебе это интересно?
Меня возмутило, с какой пренебрежительной ноткой Такеши задал этот вопрос. Почти что прямым текстом сказал: «Неужели у тебя хватает глупости, чтобы слушать сплетни?». Может быть, я бы и потерпела оскорбления по поводу внешности, но если кто-то называл меня «глупой», я начинала выходить из себя:
– Конечно! Я же не в пузыре живу! И тебе уже можно из своего вылезать…
Такеши раздражённо цокнул языком. Переулки быстро сменились ярмарочной площадью, шум нарастал – торговцы наперебой приглашали купить что-нибудь именно у них. Мико разносили бобы, а выступающие активно готовились к шествию. Мы быстро нашли маму с дядей, но так же быстро разошлись. Они пошли к храму, мы – прогуляться вдоль палаток. Пахло сладостями и жареной рыбой, но дальше, у поворота на главную улицу, начиналось самое интересное. Подарки. Бумажные фигурки, куклы, колокольчики и защитные мешочки-омамори – естественно, всё праздничное и ярко-красное. Пришлось раскошелиться, зато когда заиграла торжественная музыка, знаменующая начало парада, мы были во всеоружии.
Первыми пустили собак. Кто же ещё прогонит нечисть, если не собаки? Они, увешенные бубенцами и бордовыми лентами, гордо пробежались по улице и скрылись за поворотом. Толпа людей, с каждой минутой становящаяся всё гуще, сыпала им вслед всё те же горстки бобов.
– С ума сойти… – пробормотала я.
Парад красного и золотого – в свете фонарей переливались шёлковые наряды, безумные высокие причёски, лакированные маски и ножны для мечей. Звучала музыка, цокали деревянные подошвы, слышались разговоры и песни. И ведь это было только началом. Уже подтягивались акробаты, жонглёры, танцовщицы с веерами и бродячие артисты – и подумать трудно, что в городе может быть столько людей!
– У тебя глаза горят, – хмыкнул Такеши.
– Такеши, ты видишь?
– Да. И, кстати, вполне уже насмотрелся. Может, отойдём подальше, пока не растоптали?
Я стояла на своём. Одно из главных шествий года – как можно наблюдать издалека? Через крохотные прорези в масках на нас смотрели музыканты, всё так же изображающие чудовищ, а их песни становились только громче и веселее. Затем пошли «дома». В первую очередь ремесленники – продавцы корзин, гончары, ткачи. Естественно, хвастались товаром. За ними следовали актёры и кукловоды. «Люди искусства». Когда впереди замаячили «благородные», толпа затаила дыхание.
Впереди – конечно же, тот самый клан Айхао. Отважные воины в полированных доспехах. Они не вынимали мечи из ножен, но всеми силами давали понять: лучше и не надо. Их рогатые шлемы, способные выдержать даже самый мощный удар, в честь праздника украшали золотые и зелёные полоски, грудь отмечали особые знаки – мон, герб семьи. У клана Айхао им были переплетённые хвойные ветки. Следом, в жёлто-зелёных кимоно с тем же моном, шествовали женщины и девушки. Даже у них были, хоть и короткие, но всё-таки клинки.
– Ты только посмотри… – пробормотала я. – Как блестят…
– По мне, куда интересней идти в этом шествии, а не смотреть на него, – пожал плечами Такеши.
Я отмахнулась. Улыбнулась группке мико, марширующей следом – Камэ нас с братцем даже не заметила. За служительницами шли монахи – выбритые наголо мужчины, в отличии от других одетые куда скромнее и аскетичней. Наверно, именно поэтому клан Химицу на их фоне смотрелся настолько ярко.
Они никогда не стремились показать, что опасны. Наоборот – всем видом старались расположить к себе людей. На себе носили золото и сирень, в волосы вплетали шёлковые жёлтые цветы. Нанимали музыкантов – целый ансамбль с бивами, сямисэнами и громкими гонгами. За ними шла охрана.
– Смотри-смотри, – шепнула я. – Госпожа Эцуко идёт.
Вдова главы дома Химицу, как всегда, выглядела роскошно. Она шла медленно и плавно, нарочно выставляла высокие сандалии с бархатной подошвой, в руках держала горящий фонарь. Длинный шлейф кимоно придерживали её служанки. Все зрители, кому только довелось это видеть, поразевали рты.
– Камэ говорила, в доме Химицу самая большая библиотека в городе, – прошептала я. – Тысяча книг!
– Если в засуху перед тобой встанет выбор: глоток воды или новая книга, какой жанр выберешь?
Я снова ткнула его в бок. Братец ехидно усмехнулся и тут же приковал взгляд к укротителям огня. Они шли, подкидывая кверху факелы, подожжённые колёса, жезлы и обычные сальные тряпки. Горстки бобов, пролетая сквозь огненные языки, вспыхивали и рассыпались по земле раскалёнными угольками. Один из них подкатился к нашим ногам. Такеши, недолго думая, поднял его голыми руками.
– И как ты это делаешь? – шепнула я. – Почему ты никогда не обжигаешься?
С той же лёгкостью братец раздавил зёрнышко. В сторону полетели золотые искры.
– Видимо, ками огня меня любят, – усмехнулся он. – Бывает.
Ни Такеши, ни мать не любили говорить об этой странности. Объясняли просто – так захотели ками. Вот у соседа, например, весной раньше всего прорастает трава во дворе – значит, ему покровительствуют маленькие земные ками. А кого-то любят ками, живущие в домашней утвари, и готовка у таких выходит куда лучше, чем у тех, кому не повезло. Тем же, кому такой «любви» достаётся очень много, выпадает возможность стать мико, как Камэ, или даже войти в семью кого-то из самураев – так многих мальчишек усыновляют. Правда, у нас в семье таких везунчиков не встречалось. Только братец с его огнестойкой кожей – значит, чем-то он им понравился.
– Глянь-ка, как они огнём крутят, – тихо протянул Такеши.
Акробат с огненным жезлом подпрыгнул, и по сторонам посыпались яркие зёрнышки искр. Зрители отшатнулись, но быстро залились смехом. Уставились на следующего – с пылающим веером, который вился вокруг своей оси так быстро, что напоминал огненное колесо.
Но вдруг – огонь потух. Артист усмехнулся и попытался быстренько подпалить веер от второго, но и тот мгновенно погас. Знак нехороший. Очень скоро это заметили другие трюкачи и ещё несколько артистов. Они заметно замедлились, не отрывая глаз. Несколько висящих поблизости фонариков тоже померкли. Затихли музыканты.
Люди вокруг зашептались. Снова, снова нехороший знак. Артисты с потухшими факелами зашагали вперёд, но и без них под крышами домов угасло несколько ламп.
– Что там? – крикнул кто-то.
Какая-то весёлая компания человек из десяти взялись за потухший фонарь. Мы с остальными зрителями наблюдали с другой стороны улицы. За спиной резко потемнело. Расплакался ребёнок. Кто-то взвизгнул, потухло ещё несколько ламп.
Улица стремительно гасла. Некоторые поскорее заторопились уйти, другие принялись оглядываться, третьи зашептали слова мантр.
– Кровь! Кровь! – раздался женский крик. – Здесь кровь!
Мы оглянулись. Первым делом в глаза бросился опрокинутый бумажный фонарик. Перепуганная женщина стояла рядом с ним. Кажется, она хотела проверить, не закончилось ли масло в лампадке, но вместо него фитиль пропитался…
Да. Действительно, кровь. Как будто кто-то слил всё масло, а заместо него заправил что-то густое и тёмно-бурое…
И вдруг – соседний фонарь, по-прежнему болтающийся под крышей, буквально лопнул. Кровь брызнула на одежду женщины. Толпа отхлынула назад, но всё никак не переставала наблюдать – а что будет дальше?
Кровь полилась из всех фонарей. Она стекала наземь, пачкала одежды, оставляла следы на стенах. Воздух напитался едким запахом гнилого мяса. Люди принялись затыкать носы и морщиться от вони, кто-то схватился за защитные амулеты. Многие ушли – даже не ушли, сбежали…
– Харуко, пойдём… – пробормотал Такеши. – Харуко, быстрее, здесь небезопасно!
Вперёд толпы вышел самурай. Все тут же стихли. Улица становилась всё темнее и темнее, слышались шаги – народ уходил. Ни о каком шествии теперь не могло быть и речи. Только многие, как и я, просто не могли оторвать глаз. Это ведь что-то странное, что непонятное, что-то чужое…
– Кто-то просто пошутил, – холодно и чётко проговорил самурай. – Это просто краска.
Он склонился и обмакнул пальцы в лужицу. За ним наблюдали сотни глаз. Воин пригляделся, поднёс масло к носу, по-собачьи принюхался. Кажется, хотел что-то сказать. Но не успел он даже отвести руку от лица, как кровь на ней буквально вспыхнула – вернулся огонь, погасший в фонарях.
– Он горит! – завопила женщина. – Горит!
Улицу снова залил свет. У кого-то загорелась одежда, в другом месте вспыхнула брошенная соломенная накидка. Самурай взвыл и принялся тушить собственную руку, охваченную огнём. Он закрывал лицо ладонью, пытаясь не допустить к ней воздух, кричал, дрыгался, бился и дрожал, как на холоде…
– Огонь не гаснет! Воды! Воды несите!
– Харуко, пожалуйста, идём…
Такеши уже держал меня за руку, уже уводил, а я как будто спала – спала и смотрела, как этого человека пытаются спасти. Даже когда его с ног до головы облили водой, пламя снова вспыхнуло и прежним голодом принялось пожирать руку. Я видела, как чернеет кожа. Как хворост в очаге – только под корой что-то тёмно-бурое и живое… Самурай убрал ладонь от лица, попытался затушить ей пламя, но в ту же секунду вспыхнул его нос. Он взвился и закричал, рванулся куда-то в сторону… А потом упал. И больше не шевелился.
– До кости обгорел… – проговорил кто-то за моей спиной.
Я рванулась вперёд, чтобы разглядеть поближе, но Такеши схватил меня за руку и оттащил в сторону. Мы проскользнули сквозь сгущающуюся толпу, вышли к одному из домов. Меня тошнило. От едкого запаха жира из фонаря стало только хуже.
– Он не дышит! – слышалось издалека.
– Да у него же лицо всё выжжено… – отдавалось в ответ.
Как будто по голове приложили чем-то тяжёлым. Представила – и даже смотреть в ту сторону не хотелось. Вдруг увижу? Представилось, как этот всепожирающий огонь перебирается уже на мои руки, волосы, одежду…
– Харуко, ты в порядке? – тихо спросил Такеши.
Я кивнула. Очень скоро подоспела мать – вид у неё был более, чем напуганный.
– Что случилось? – переполошилась она.
– Там человек обгорел. Перепачкался в масле, и…
– Ох, боги… – Мать прикрыла рот ладонью. – Какой ужас…
Мимо промелькнула группка мико. Не те, среди которых ошивалась Камэ – эти были куда старше и опытней, и даже случайные прохожие, встречая их, отвешивали поклон. Естественно, их подпустили к телу. То, что было дальше, я так и не увидела – мать с Такеши погнали меня к дому. Странным сейчас казалось всё. Даже их разговоры.
– Что это было? – спросила мать, глядя на Такеши так, будто он точно должен был знать, что случилось.
Брат лишь пожал плечами. Всё это время он как-то туповато смотрел перед собой, всё никак не вылезая из собственных мыслей.
– Я не знаю, – буркнул Такеши. – Кажется, что-то пошло не так.
– Что-то пошло не так? Сам же говоришь, человек обгорел!
Такеши оглянулся на случайного прохожего, промелькнувшего слишком близко к нам.
– Матушка, будьте спокойны, – как можно мягче сказал он. – В конце концов, мы с вами в публичном месте, не забывайте.
Мать приосанилась и замолчала, напоследок в последний раз оглянувшись на толпу. Наверно, мы были рады уйти. Мне стало легче, но Такеши…
Брат казался мрачным, как никогда.