Вороны кричат в пустынном саду. Качаются на ветвях, напротив окна. Карканье их все более хрипло. И дерево стучит ветвью в стекла, словно пытается внести стужу и карканье в теплую комнату. Издалека, в просвет снежных туч проглядывает луна, и каштаны вдоль аллеи чернеют, подобно рельефным гравюрам собственных теней. В своем движении облака влекут с собой световую вуаль, и гуща деревьев смешивается с ночным небом. Тьма окутывает небеса и землю, гонит летящие в окно влажные комья бесконечного снегопада.
Тонкие клубы дыма закручиваются кольцами от сигареты Эдит на фоне плачущего оконного стекла. Лицо Эдит обращено к саду, спина – к семье, сидящей в комнате. Траур плохо сочетается с ее изящным, светлым обликом, словно пытаясь наказать ее, запечатав ее грешную красоту.
– Он идет? – обращается Фрида к ее молчаливой спине.
– Ничего нельзя различить в темноте, Фрида, – лицо Эдит прижимается к стеклу.
– Гейнц, – восклицает Фрида в отчаянии, – он не приходит!
– Придет, – спокойным голосом отвечает Гейнц, только нога его раскачивается, показывая, что голос не соответствует состоянию его души.
Гейнц устроился в кресле около камина, освещаемого красными свечами. Свечи эти поставили кудрявые девицы для украшения комнаты. Камин горит но не дает тепла. Над камином, рядом с портретом покойной госпожи Леви, теперь висит портрет покойного господина Леви. Портрет нарисовал художник Шпац из Нюрнберга по памяти и по фотографии, которую сделал фотограф в день рождения Бумбы. Это был последний праздник, в котором участвовал господин Леви. Если бы дано было господину Леви оценить свой портрет в золотой раме, он бы, несомненно, сказал: «Слишком хорош».
Под этим, воистину совершенным портретом отца сидит Гейнц, и покачивание его ноги свидетельствует о тяжких колебаниях: Эрвин упросил его прийти вечером на собрание в память Хейни сына-Огня. Сегодня исполнилось два года со дня его гибели. Город погружен в снега и стужу. Большая забастовка работников транспорта создает тревожную атмосферу. В совместной забастовке нацисты и коммунисты борются против профсоюзов, которые запретили эту забастовку. Такой день не обходится без жертв. Участие в собрании, на котором выступит с речью Эрвин, уже само по себе таит смертельную опасность. Врагов у Эрвина множество. Гейнц вздыхает, не стоит выходить на улицы в этот вечер! Огромная ответственность лежит на нем. Он теперь глава семьи.
– Иоанна, – решительным окриком ставит Гейнц предел своим колебаниям, – немедленно убери ноги с кресла, как это тебе пришло в голову – так сидеть в обществе!
Иоанна краснеет. Она сидит в кресле, обтянутом цветным шелком около центрального отопления, положив ноги на кресло, чтобы юбка прикрыла ее обнаженные, посиневшие и больные коленки. Только недавно она вернулась из клуба Движения. Из-за забастовки встречи в клубе происходят в ранние послеполуденные часы, сразу же после окончания учебы в школе. Длинный путь проделала Иоанна на велосипеде Саула по снегу, на ветру и стуже. Замерзшая, она свернулась клубком в мягком кресле, но колени поторопилась прикрыть не из-за холода, а из-за Фриды. Утром Фрида зашла к ней в комнату, принесла ей пару длинных шерстяных носок, и не сводила с нее глаз, пока та не натянула эти ужасные носки на ноги. Иоанна, конечно же, оставила эти носки у входной двери, и надела обычные, оставляющие колени открытыми, как у любого скаута, не боящегося мороза и снега. Но страх перед Фридой велик. Она опускает голову к коленям и делает вид, что ничего не слышит. Но со стороны камина опять доносится столь строгий голос, что даже пес Эсперанто, лежащий у ног Гейнца, поднимает голову от удивления.
– Иоанна, ты что, не слышишь, что я говорю?
Эдит у окна вскидывает голову и резко поворачивает лицо внутрь комнаты:
– Гейнц, оставь ее в покое. Иоанна может сидеть здесь так, как ей захочется.
Голос ее необычно резок. Да и лицо ее необычно. Резкий голос явно идет вразрез с мягкостью и печалью на нежном ее лице.
– Как ей захочется? Не всегда хорошо вести себя по собственному желанию.
Несмотря на то, что слова Гейнца произнесены несколько шутливо, и скорее направлены к Эдит, а не к Иоанне, все ощущают скрытое напряжение, которое в последние месяцы чувствуется между ними. Они постоянно спорят о поведении, привычках, воспитании детей. Гейнц превратился в строгого педанта во всем этом и навязывает свой режим всем. Только Эдит оспаривает его, становящуюся невыносимой, категоричность. И они столько спорят, что все уже стали равнодушными к этим препирательствам. После того, как все подняли головы на миг, они возвращаются к своим занятиям, и только попугай продолжает участвовать в диалоге между Эдит и Гейнцем громкими криками:
– Госпожа, я несчастен! Госпожа, я несчастен!
– Бумба, – говорит Эдит нервным голосом, –накрой его клетку, чтобы он уже заснул, этот крикун. Невозможно выдержать его крики каждый вечер.
Она спиной продолжает чувствовать пронзительный взгляд Гейнца. Этот изучающий взгляд преследует ее в последние месяцы, вместе с тайным голосом в душе. Эти взгляды Гейнца, как бы выслеживающие ее тайну, – настоящую причину напряжения между ними.
Впервые остановился на ней этот пристальный изучающий взгляд в то жаркое лето. Окна были распахнуты, и ароматы сада проникали в комнату. В кабинете господина Леви собрались друзья. Это уже стало новым обычаем в доме Лев: один раз в месяц собирались в кабинете покойного его друзья, почтить его память мудрыми беседами. Приходили Александр, доктор Гейзе, священник Фридрих Лихт, семейный врач доктор Вольф и, конечно же, Филипп. И Эрвин, который решился работать литейщиком на фабрике «Леви и сын» и часто сопровождал Гейнца. В тот день все были взволнованы, голоса звучали тревожно и громко»
– Как это случилось? Как это могло случиться? – кричал тишайший доктор Гейзе. – Как это смогли канцлер Фон-Папен и его правительство баронов мановением руки убрать прусское социал-демократическое правительство, и канцлер стал единым и единственным правителем Пруссии!
– А как это могло случиться, – гремел Александр, травмированный еще более глубоко – что социал-демократическое правительство так постыдно сдалось? Если сейчас не создадут единый фронт прогрессивных сил, судьба наша предрешена.
Голос священника Фридрих Лихта был настолько округлым, что из этой велеречивости было понятно одно: нет большой надежды на такой фронт. Эрвин неожиданно встал и вышел. Никто не обратил на это внимания, ибо в то же время зазвонил телефон. Дядя Альфред из университетского городка на юге Германии беспокоился о родственниках в бушующей Пруссии.
Сразу все побежали к телефону – поговорить с Альфредом. Никто не обратил внимания на предостережение Филиппа:
– Будьте осторожны в разговорах. У телефонов в наши дни длинные уши.
– Это первый шаг к авторитарному режиму, – сказал доктор Гейзе.
Гейнц взял трубку, и после того, как выслушал слова дяди, неожиданно сказал, не отрывая взгляд от Эдит:
– Нет, дядя Альфред. Я не знаю точно, каково участие нашего друга Эмиля Рифке в этом деле... Естественно... Все доказательства канцлера фон-Папена это сплошная глупость. Что?.. Нет, дядя Альфред, Я не верю в верность нашего друга Эмиля республике. Что?.. Да, у нас все в порядке. Все здоровы. И Эдит. У нее отличное здоровье, – колючие глаза Гейнца впивается в ее лицо.
Газета дрожит в ее руках. На странице красуется большой портрет офицера полиции Эмиля Рифке. Причиной отставки социал-демократического правительства Пруссии режимом рейхсканцлера, послужили крупные столкновения, вспыхнувшие в городе Альтона.
Нацисты организовали шествие в рабочем квартале. Все рабочие этого города – красные. Начались кровавые стычки, было много жертв. Беспорядки грозили распространиться по всей стране. Такие кровавые столкновения в Берлине – каждодневное дело, и граждане города вопят на всех перекрестках, требуя наведения порядка в государстве. Канцлер фон-Папен обвинил прусское правительство в том, что оно не в силах навести законный порядок... Более того, в его руках факты, что само правительство связано с коммунистами и провоцирует их к беспорядкам, чтобы нанести поражение нацистам. Из Берлина в Альтону послан офицер полиции, и он замешан в этих беспорядках. Офицер схвачен, заключен в тюрьму и предан суду... – газета дрожит в руках Эдит.
– У меня болит голова, – говорит она хриплым голосом и встает с места, – пойду принять таблетку.
Она чувствует пронзительный взгляд Гейнца, упирающийся ей в спину и сопровождающий ее до двери. Она бежит в сад. Там, на скамье сидит Эрвин, опустив голову.
– Ты здесь? – вскрикивает она удивленно. Между ней и Эрвином отношения всегда были прохладными, несмотря на то, что она знала его еще подростком. Эрвин был единственным в ее окружении, кто никогда не обращал на нее внимания. В глубине души она не прощала ему его демонстративное равнодушие, и чувствовала себя даже существом низшего сорта в его присутствии, как женщина, очарования которой не оценивают. Вот и сейчас он бросил на нее короткий взгляд и сказал, как бы отстраняясь от нее:
– Сегодня душно. Я вышел подышать немного чистым воздухом.
Она побежала и спряталась в гуще кустов белых роз. Она спрятала лицо в лепестки, пытаясь успокоить в этом аромате душевную бурю. Что ей сейчас делать? Она знает правду. Эмиль не действовал от имени республики. Она знает, кто его послал, но поклялась ему хранить тайну. Губы ее сжаты. Не только из-за клятвы...
Эдит сорвала белую розу и растоптала ее ногами. Боже... Стояло лето. Прекрасное лето. Дни затягивали сиянием своим даже траур по отцу. Филипп всегда на ее стороне. Все видят в нем главу семьи. Но офицер полиции Эмиль Рифке не дает оттолкнуть себя в сторону. От него приходят письма, бесконечные телефонные звонки... Она отбивается, восстает. Не отвечает на письма, не берет в руки телефонную трубку, но в душе ее тоска по нему, чувственный кошмар, который хуже во много раз реальной встречи, кошмар, затягивающий ее в пугающие бездны воображения. Сидя с семьей за столом, она захлебывается, забывает ложку, отталкивает тарелку и не отрывается от сигареты. Окружающие беспокоятся, принимая все это за переживания и глубокую тоску по отцу, которая не оставляет ее. А она чувствует себя порочной, продажной, Эмиль исковеркал всю ее жизнь, и это невозможно исправить, завлек ее в свои сатанинские игры. Почему бы ей не раскрыть его карты? Он ей отвратителен, но именно этим отвращением она привязана к нему еще сильнее. Лето было, как сплошной кошмар, пылающий у нее в крови. Имя Эмиля не сходило со страниц газет. Борьба между коммунистами и социал-демократами велась из-за дела Эмиля. Коммунисты предъявляли доказательства, что офицер действовал от имени их противников, социал-демократы, наоборот, считали, что он поддерживал коммунистов . Из-за этой сильнейшей вражды, и бесконечных обвинений, которые они выносили на страницы газет, не возникало подозрение, что есть еще третья сторона, во имя которой офицер может действовать. Эмиль сидит в тюрьме, и суд откладывается с месяца на месяц. Эдит, которая раньше никогда не брала в руки газет, стала прилежной читательницей прессы всех направлений. Может, он действительно принадлежит к одной из рабочих партий? Может, сменил мировоззрение и стал коммунистом... как Эрвин, который там свой в доску. Поймала себя на том, что смотрит на него, и равнодушие ее исчезло. Эрвин, тоже немец, как Эмиль, но не нацист, вызывал надежду в ее душе. Может быть, и Эмиль больше не нацист? И тогда... еще все можно исправить.
Гейнц не спускал с нее своего острого вопросительного взгляда. Все лето ни о чем ее не спрашивал. И вообще никто к ней не обращался с вопросами. Имя Рифке старались при ней не упоминать, обходясь с ней с особой осторожностью. Черные ее одежды, бледное лицо, хрупкий облик, отгородили ее чертой, за которую никто не решался переступить. Даже Гейнц. Прошло несколько месяцев после смерти отца, и дом воспрянул к новой жизни. Дед вернулся к прежней энергичной деятельности. Но у каждого остались угрызения совести за то, что они так быстро оправились от траура в суматохе повседневности. Эдит, единственная, сохранила в своем хрупком облике общую скорбь. И, казалось, все хотели продолжать ее видеть такой, хранить этот ее траурный облик в своих душах, чтобы успокоить свою совесть. Ореол святой реял вокруг нее, и она осталась одинокой в своих размышлениях и колебаниях. Только сердце ее терзалось беззвучным воплем:
– Ложь! Я лгу вам всем! Никто из вас не чувствует, насколько я лжива!
Эдит рассеивает облачка дыма своей длинной сигареты. Глаза Гейнца уткнулись ей в спину. Она хотела раскрыть ему свою тайну и облегчить свою душу ответив его вопрошающему взгляду, что лелеет надежду: Эмиль больше не нацист.
Наступил такой день, воскресенье, жаркое и сияющее. Город был полон гуляющей публикой. Вся семья разбежалась. Дед взял с собой Фриду – покатать на судне по одному из озер вблизи Берлина. Не хотел оставить Эдит одну в доме, и заставил ее отправиться на прогулку с Филиппом. Они сидели в ее автомобиле. Она сняла на один день траур и надела светлое летнее платье. Поехали в один из лесов, недалеко от города, и добрались до небольшого озера, глубокие зеленые воды которого прозрачны и покрыты водяными лилиями. Филипп попросил остановить машину. Он был очень взволнован и почти силой потянул ее на траву у берега озера. Над ними распростер ветви платан, и птицы прыгали с ветки на ветку. Отражение ее возникло на прозрачной поверхности между водяными лилиями, Филипп обнял ее и прошептал:
– Гляди на свое отражение, Эдит. Какая же ты красивая! Как водяная принцесса, возникшая из глубины вод.
Она была утомлена. Страсть Филиппа явно облегчала боль ее души. Горячность его губ снимала эту боль. Она разрешила ему делать с ней все по собственному его желанию, и в его объятиях раскрыла свою тайну.
– Я хочу с тобой поговорить об Эмиле.
Он прикрыл рукой ее рот и сказал, счастливо смеясь:
– Оставь это, Эдит. Все, что касается Эмиля, не имеет больше для меня значения.
Она замолчала, вскочила на ноги, сказала угрюмо:
– Возвращаемся домой. Я устала.
Он полагал, что ее мучает совесть, и она все еще глубоко погружена в траур. Он проводил ее до машины с осторожностью и деликатностью, которая была ей ненавистна. Вернулась домой и продолжила облачаться в черное. Мысль захватила ее, как лихорадочное безумие: только один человек в силах одним махом избавить ее от угрызений совести – и это сам Эмиль. Вполне возможно, что все было излишне, все ее страдания, Эмиль больше не нацист. Его положительный ответ – ее единственная надежда... Тотчас же написала начальнику тюрьмы просьбу – встретиться с офицером полиции Эмилем Рифке. Пришло разрешение. В ближайшее воскресенье перед ней раскроются ворота тюрьмы.
Эдит прижимает лоб к холодному оконному стеклу. Птицы в темноте все еще порхают с ветки на ветку, и голос Фриды доносится из-за спины:
– Где может быть дед в такую ужасную ночь?
Теперь все поднимают головы. Зоркие глаза Гейнца выделяются среди других глаза. Семья собралась на ужин. Стол накрыт, запахи жареного мяса заполняют дом, а деда нет. Ушел из дома сразу после полудня и еще не вернулся. Фрида посреди комнаты ломает пальцы:
– Где он может быть? Верно, где-то застрял по дороге.
– Не может быть такого? – сухо отвечает Гейнц. – Дед никогда не застрянет. Он всегда найдет путь, чтобы вернуться домой.
– Глупости! – возражает ему Фрида. – Как он доберется домой, если даже хотя бы один несчастный трамвай не доходит сюда. Гейнц, встань сейчас же, и поезжай привезти деда.
– Откуда я его привезу? – защищается от нее Гейнц.
– Не увиливай, Гейнц. Не делай вид, что ты не знаешь, где дед. Конечно же, в кафе «Канцлер» на Унтер-ден-Линден. Езжай за ним немедленно.
– Я поеду и привезу деда, Фрида, – Эдит гасит сигарету, и лицо ее тревожно. Но не успела Фрида договорить, как дед входит в комнату. Как всегда – внезапно. Посреди всей этой суматохи вокруг его исчезновения, никто не почувствовал его появления. С любовью щиплет дед щеку любимой внучки, которая собиралась его спасать, и весело смотрит в испуганные лица. Дед вернулся чтобы снова быть самим собой, спина его выпрямилась. Огромные усы ухожены, и кончики их завиты, волосок к волоску, темный костюм безупречен, линиями на брюках можно похвастаться. Только цветка нет. С момента смерти сына, цветок не красуется в петлице пиджака. Лицо его сияет и глаза тепло смотрят на членов семьи. С лица Фриды исчезли следы паники и страха, и она уже собирается сказать ему несколько «теплых» слов, но дед ее опережает.
– Дети, есть новость! Великая новость!
Дед выпрямляется, хлопает по карману своего костюма, словно эта новость упрятана в нагрудном кармане, и обводит всех гордым взглядом. Все его окружают, но дед не торопится. Терпеливо ожидает, пока глаза всех, полные невероятного любопытства, не сосредоточиваются на нем, – и тогда дед возвышает голос:
– Но, дети, как же вы забыли старого садовника, повариху Эмми и Кетхен? Разве они не достойны быть здесь, среди нас в час великой новости?
Дед получает огромное удовольствие от волнения окружающих. Тотчас приводят отсутствующих садовника, Эмми и Кетхен. И когда все теснятся вокруг деда, он закручивает усы, выпрямляет спину, разглаживает костюм, откашливается, и после всех этих приготовлений, торжественно провозглашает:
– Дорогие мои, сегодня я выиграл в лотерею!
Голоса радости и удивления, раздающиеся вокруг – именно то, чего дед ожидал. Он раз за разом выпрямляет спину, хлопает каждого по щеке, целует. Все смеются, только Гейнц, словно ножом, отсекает всю эту радость:
– Что же ты выиграл, дед?
Вначале дед одаряет внука внимательным взглядом, и только затем говорит, тщательно подбирая слова:
– Дорогой внук, у тебя душа купца, но ощущения величия нет в ней! Главное не в сумме, а в выигрыше. Именно, в нем. Разве в сумме дело? Нет, что ли, у меня денег в мошне? – волнение деда усиливается. И все смотрят на него с удивлением. Только лицо Гейнца спокойно, а дед кричит. – Ну и что, если выигрыш не самый большой? Я спрашиваю тебя! Если я выиграл только тысячу марок, а не сто тысяч? Так что? – гремит дед. – Главное, это сам выигрыш!
И он обращается к Фриде приказным тоном:
– Фрида, вино на стол, из самых лучших вин. Сегодня мы поднимем тост в честь великого выигрыша!
В первый раз за много месяцев выставлены были на стол лучшие вина из коллекции деда. Все поднимают бокалы, кроме Иоанны: в Движении категорически запрещено пить вино. Всех дед пригласил к столу, и старого садовника, и повариху Эмми, и даже Кетхен находит себе место между подачей блюд. И трапеза становится действительно праздничной.
В отношении застолий, в семье Леви произошли большие изменения, несмотря на то, что стараются придерживаться семейных традиций. У покойного господина Леви были свои принципы даже в подборе блюд, подаваемых к столу. Блюда его отличались незатейливостью, и не изобилием, а скорее – ритуалом. Не такими были принципы деда. Его застолья были избыточными во все времена. Но не для услаждения едой приказал дед Фриде изменить домашние традиции, а из-за Эдит. В последние месяцы, именно, она – в центре его забот. У нее бледное лицо, она исхудала, почти ничего не ест, купила длинный серебряный мундштук и курит столько, что кончики ее пальцев стали коричневыми. Даже семейный врач доктор Вольф обратил на нее внимание. Но, дед... о, дед в своем репертуаре, недолюбливает врачей и врачих. У него свой особый способ лечить людей. Стол в столовой всегда трещит от изобилия блюд, свет люстры в полную силу, дед заполняет пространство громким смехом и бесконечными байками. Дед снова поднимает бокал в сторону бледной внучки, которая единственной из всех сделала слабый глоток вина.
– Твое здоровье, детка! – И добавляет с огорчением. – Жаль, детка, нет с нами Филиппа.
Филипп постоянный участник трапез в доме Леви. Всегда рядом с Эдит. Но со дня, когда грянула большая забастовка транспортников, Филипп отсутствует за ужином в доме Леви. Нарушая традицию, которую свято чтут все домочадцы.
– Ле Хаим! За жизнь! – провозглашает дед, радуясь тому, что Эдит осушает целый бокал при упоминании имени Филиппа. – В честь большого выигрыша!
Кетхен приносит золотистый бульон, дед во главе стола наливает его членам семьи, относясь к этой церемонии со всей серьезностью.
– Сегодняшний выигрыш в лотерею я не растрачу впустую, это деньги удачи, подожду подходящего дела, во что их вложить.
– Дед, – радостно восклицает Иоанна, – дай эти деньги в Фонд существования Израиля. Это – достойное дело.
– Что детка? Что ты сказала? Кому?
– Фонду существования Израиля, дед. Фонд этот покупает земли в стране, можно там посадить деревья от твоего имени, даже тысячу деревьев...
Но не дано внучке убедить деда.
– Иоанна, – начинается шум и суматоха вокруг стола, – ты снова за свое!
И даже дед осуждающе качает головой в сторону внучки, несмотря на то, что в последние месяцы его отношения с внучкой неплохи. Более того, Иоанна часто посещает деда в его комнате, когда у нее свободное время, ибо она обычно очень занята. Новый обычай завел дед в последнее время, несмотря на то, что не изменил старым своим привычкам. Но после смерти сына, его любимым занятием стали рассказы о прошлом многочисленной семьи. Иоанна любит слушать эти длинные рассказы, и никогда не надо его подстегивать. Если рядом сидит внук, тотчас же у деда готов рассказ. Дед решительным тоном говорит Иоанне:
– Нет, детка, невозможно вкладывать деньги в деревья. Я не похож на дядю Луи Виша! – И дед принимается за блюдо с жареными голубями, которое ему придвинула Кетхен на огромном фарфоровом подносе.
– Дед! – с удивлением восклицает Иоанна. – В нашей семье был дядя, который дал деньги Израилю, покупал там земли и сажал деревья? В нашей семье был такой дядя?
– Что ты, Иоанна, – искренне смеется дед, – никогда у нас не было такого дяди. Ничего более далекого от дяди Луи Виша не было, чем покупка земель в Палестине.
– Кто это дядя Луи Виш, дед? – пробуждается любопытство у Гейнца.
– Вам никогда не рассказывали о дяде Луи Више? – дед швыряет кость псу Эсперанто, лежащему у его ног и не отрывающего от него взгляда. – Честно говоря, нет ничего странного в том, что вы о нем ничего не знаете. Его не очень привечали в семье, где он выступал в качестве мужа тети Теклы.
Дед замолкает, не отрывая взгляда от бледной внучки. Эдит не прислушивается к его словам. Глаза ее обращены к темным стеклам окна, поверх праздничного стола, в охваченный зимней бурей сад. Быстрым движением, чтобы она не заметила, подкладывает в ее тарелку дед добавку – жареных голубей.
– Дед, – глаза Гейнца тоже не отрываются от Эдит, и он старается отвлечь от нее внимание деда, – кто это тетя Текла?
В последнее время Гейнц стал въедливым, стараясь выяснить любой вопрос до конца.
– Что тебя так интересует? Вы ничего не знаете о тете Текле? Молодые члены семьи ничего не знают о стариках, – дед грустно качает головой и кладет руку на плечо Эдит.
– Что-то неладное, дед? – Эдит поворачивается к деду.
– Неладно то, что вы ничего не знаете о тете Текле, детка. Она ведь была сестрой моей покойной матери. Точно так же, как моя мать, она сидела на кончике стула, и держала флакон духов в кошельке, расшитом жемчугами, и точно, как моя мать, прижимала к носу этот флакон, когда я входил в комнату, и они в один голос восклицали: «Ах, Яков! Яков!» И вправду не знаю, чем им был неприятен запах моей одежды.
– Я знаю, дед, я знаю! – встревает Бумба в рассказ деда. – Из-за ножки ворона, которую ты привязывал к шее.
– Что, мальчик? Что? Не мешай. – Дед столь часто рассказывает детям байки, что после этого не помнит вообще, о чем говорил.
– Дед, не отнекивайся, – повышает голос Бумба, – ты привязал к шее ножку ворона, чтобы быть хладнокровным и жестоким, как вороны.
Лишь Бумба напоминает о воронах, взгляд Эдит возвращается к окну.
– Только тетя Текла была слегка, – старается дед громким голосом вернуть к себе общее внимание, как его прерывает Фрида укором:
– Уважаемый господин, что вы рассказываете ребенку! Завтра он сделает то же самое!
– Я не дурак! – тоже громко говорит Бумба.
За столом суета, каждому есть что сказать, все громко говорят наперебой. Покойный господин Леви только одним своим видом мог успокоить своих разбушевавшихся деток. Никто не осмеливался повышать голос в его присутствии, тем более, во время трапезы. Дед, сидящий во главе стола, старается перекричать всех. Он собирается продолжить свой рассказ, и заставляет всех остальных замолчать:
– Тетя Текла была немного сгорбленной, дети, – говорит дед и ударяет ладонью по столу, так, что подпрыгивают, позванивая, тарелки. Со стены, из золотой рамы, строго смотрит господин Леви на своих детей, и голос деда возвращается к прежнему приятному тону:
– Тетя Текла была немного горбатой, и потому ее решили выдать замуж за дядю Луи, который, в общем-то, не был принят в семье, потому что был родом из города Равенсбрюка, детки, – поправляет дед сам себя.
– Ну и что с того, что он из Равенсбрюка, дед?
– С чего, дорогой мой внук? – качает дед головой, удивляясь невежеству внука. – Не знаешь? Равенсбрюк был городом нищих, у которых ни кола, ни двора, городом ремесленников. Занимались евреи Равенсбрюка, вышиванием золотом и серебром одежд аристократов. Семья дяди Луи тоже занималась вышиванием. У них ничего не было, абсолютно ничего. Когда одежды с вышивкой вышли из моды, семья осталась вообще без дела. Потому-то и взял дядя Луи в жены тетю Теклу, ибо, не блистая красотой, она блистала избытком богатства. Тетя Текла этого ему не простила...
– Конечно же, нет – вскакивает Инга, обрывая деда. Она недавно вступила в организацию по охране прав женщин, и не пропускает ни единой возможности бороться с нарушением этих прав. – Дед! Как может жена простить мужу, который взял ее в жены из-за ее богатства. Мерзость, и все тут! – Кудрявая ее головка поворачивается к Иоанне, тотчас же взявшей ее сторону:
– Конечно, дед! В буржуазном мире даже любовь на продажу...
И опять все в один голос начинают кричать:
– Иоанна, прекрати! Перестань! Ты снова начинаешь, Иоанна!
Вот-вот вспыхнет новая ссора, но на этот раз деда одолевает смех. Он хохочет от всего сердца, обращаясь к Инге:
– Ох, детка. Эта мелочь вообще не была важна тете Текле. Вовсе не замужество и имущество служили причиной ее обвинений и прощений. Дяде Луи она не могла простить, что его семья прибыла в Германию из Польши спустя сто лет после правления великого принца Бранденбургского. Иоанна, детка моя, когда начался период власти великого принца?
– В тысяча шестьсот пятидесятом, дед, – сразу же ответила Иоанна – живой справочник семьи.
– Верно, детка, проверено, в 1650, – повторяет дед, как будто и сам знал дату, и только хотел проверить знание внучки, – в 1650 семья моей матери приехала сюда, вместе с восхождением к власти принца в Бранденбурге. Семья прожженных банкиров. Дочки во всех ее поколениях были настоящими принцессами, даже немного горбатая тетя Текла. Это не помешало ей перенести все ей принадлежащее – семье великого принца Бранденбургского. Нет, детки, тетя Текла так никогда и не простила дяде Луи столетнее опоздание его семьи с переездом в Германию, да еще в город Равенсбрюк! Брак оказался неудачным. Детей у них не было, и не только из-за горба тети Теклы.
– А из-за чего, дед? – поднял сверкающие от любопытства глаза Бумба.
– Из-за комнат, мальчик, не появились дети у тети Теклы и дяди Луи. Из-за комнат и французской речи. По предписанию семьи должна была тетя Текла переехать в город мужа – Равенсбрюк. В этом городе тетя построила роскошный особняк с огромными богато обставленными комнатами в стиле французского короля Луи. И только в конце дома была комната в стиле ее мужа Луи Виша. Туда тетя предпочитала не входить, а обретаться в огромных комнатах в стиле короля Луи и говорить на французском языке, который был тогда в моде. Но дядя Луи не знал ни одного слова по-французски. Поэтому их брак не удался, и не появились дети, просто не появились. Но, при всем при этом, успех не миновал дядю Луи: он выиграл в лотерею!
– В лотерею?! – воскликнули все.
– В лотерею, детки. Кетхен, подай кофе. Да, детки, – и, расслабившись, дед опирается спиной о спинку стула. – Дядя выиграл в лотерею и стал королем в апартаментах тети.
– Но почему тогда не появились дети? – упрямится Бумба.
– Мальчик, не мешай. Дети не появлялись, зато появлялись гости. Много гостей. И каждый поздравлял дядю Луи с большим выигрышем. И как почтенный муж, он принимал в стиле короля-тезки гостей, и чувствовал себя господином в доме тети. Но чувство это не было долгим. Не прошло и считанных дней, как дядя потерял все свои деньги.
– Как? – восклицают все с истинным огорчением. – Как, дед?
– Потерял на деревьях, детки. На деревьях. – Когда дед рассказывает, жив лишь сам рассказ, и ничего более. И потому никто не чувствует, лишь Иоанна, что его паузы таят испуг. И все же дед продолжает. – Жил в Равенсбрюке человек, детки, большой богач по имени Мендель Гирш...
– Он был сионистом, дед, – не успокаивается Иоанна.
– Ну, прекрати, Иоанна! – обрывают ее.
– Он торговал деревом, детка, и соблазнил дядю Луи попытать удачу в этой торговле. Лес был вблизи города. Дядя купил его, чтобы затем продать деревья Менделю Гиршу. Это обещало колоссальные прибыли, но тут пришла зима, невероятно суровая, дороги стали непроходимыми, и лесоповал оказался невозможным. Когда наконец пришло лето, грянул пожар, сжег все деревья, и от всего большого выигрыша осталась лишь выжженная земля.
– Ах! – раздается над столом общий вздох огорчения.
– Ах! – вздыхает дед, глядя на черноглазую внучку. – Нет, Иоанна, не похож я на дядю Луи, и нельзя вкладывать деньги в деревья и в земли, а...
– А что? – спрашивает Гейнц в качестве бизнесмена.
Но дед не торопится с ответом, держит бутылку. Поднимает бокал и торжественно возглашает:
– Эти деньги – на счастье и предназначены первому правнуку. В момент его рождения я открываю счет в банке на его имя и кладу на его имя эти деньги. Твое здоровье, Эдит, детка моя, твое здоровье! – Откашливается и покручивает усы.
– Твое здоровье, дед! – очень тихо говорит Эдит.
Столовая сверкает. Кетхен подает фрукты, и, кажется, стол благоухает всеми ароматами сада, покой умиротворения нисходит на всех. Щелканье орехов и звук посуды, которую, стараясь не нарушить тишины, убирает Кетхен, единственно нарушают ощущение сытости. Буря и снегопад за окнами только усиливают тепло внутри. Дед угостил старого садовника и Гейнца толстыми сигарами, и ароматные клубы дыма овевают головы присутствующих. Гейнц погружен в курение сигары. Потому не следит за тем, как неподобающе сидит Иоанна: локти на столе, подбородок – в ладонях. Только все быстро схватывающие глаза деда следят за мрачным лицом внучки, а дед не терпит угрюмости у праздничного стола, особенно в день большого выигрыша в лотерею.
– Ну, детка, есть проблемы? – обращается он к ней.
– Есть, – отвечает внучка.
В последнее время именно таков стиль разговора между дедом и Иоанной. Лицо ее очень часто угрюмо, и на вопрос деда о причине такой мрачности, она односложно отвечает: «Есть проблемы, дед».
– Что за проблемы, хочу я знать, детка.
– Есть у нас проблемы, дед, – увиливает Иоанна.
– У нас?
– У нас в подразделении.
– Какие?
– Есть спор, дед.
– Спор о чем?
– О песне.
– О песне? Интересно.
– Песня начинается словами: «Здесь, в стране, влекущей праотцев».
– Хм-м, – втягивает дед с удовольствием дым сигары.
– Дед! – вскрикивает Иоанна. – Мы не можем петь в Германии: «Здесь, в стране, влекущей праотцев, исполнятся наши надежды».
– Почему нет?
– Дед! – повышает голос Иоанна, и лицо краснеет до корней волос. – Дед, петь в Германии – «Здесь, в стране...» Петь надо: «Там, в стране...» – Ответ ее исчезает в общем шуме, но раз Иоанна открыла эту тему, она должна довести ее до конца. Вопрос о песне очень важен.
– Довольно, Иоанна, хватит. – Члены семьи пытаются участвовать в диспуте. И даже дед, который, по сути, потянул ее за язык, гладит шею пса Эсперанто и отвечает, наслаждаясь покоем:
– Ого! Проблемы, проблемы, – и подмигивает налево и направо. Шутливое выражение его лицо настолько ясно, что все прыскают от смеха. Иоанна выходит из себя.
– Довольно! Вы все мне надоели! Так или иначе, еще немного, и я уезжаю отсюда. Через три недели ханукальные каникулы. Слава Богу, что я буду в Польше, у деда и бабки. Вы надоели мне. – И она убегает из комнаты прежде, чем кто-то попытается ее задержать. Только Бумба не успокаивается. Он с большим уважением, и даже любовью, относится к этим раздорам с Иоанной , и добавляет соли в рану, стоя у дверей:
– Она уезжает в Кротошин. Что там есть, в этом Кротошине? Город в конце света. Я еду на каникулы с дедом на его усадьбу. Правда, дед?
– Иисусе! – вскакивает Фрида со стула, приложив ладони ко лбу. – Уважаемый господин, как это вылетело у меня из головы! Для вас письмо.
Фрида убегает и возвращается. И вот, письмо в руках деда. И так, как он тут же его вскрывает, спрашивает торопливо:
– От кого оно, уважаемый господин?
– Ничего! – легкое облачко прошло по лицу деда и исчезло за огромными его усами. – Агата спрашивает, приеду ли я в этот год в усадьбу праздновать с ней Рождество. Верно-верно, – бормочет дед. – Это скоро. 1932 год приближается к концу.
– Мы поедем, дед. Поедем, да? – радуется Бумба в конце стола.
– Посмотрим, – отвечает дед, не Бумбе, а кому-то со стороны, невидимого глазу, от вопросов которого дед явно не в духе.
– Что еще пишет Агата, уважаемый господин? – спрашивает Фрида.
– Ничего, – опять же отвечает дед, но все замечают, что он говорит не всю правду.
– Проблемы на усадьбе, дед? – спрашивает Гейнц без обиняков.
– Да, – отвечает дед, не пропуская возможности строго взглянуть на внука, повышает голос. – Ну, а если есть проблемы, дорогой мой внук, так что? Нет путей в этом мире, чтобы их преодолеть? – И встает из-за стола.
Ужин закончен. Дед приглашает всех к себе в комнату, к простым будничным радостям. Когда у деда хорошее настроение, нет ничего приятнее, чем побыть в его компании. А сегодня настроение у него отличное! Сегодня день большого выигрыша, и ничто не может испортить ему настроение.
– Детка моя, идем с нами, – дед кладет руку на плечо Эдит.
– Нет, нет, – подрагивают плечи внучки, – надо навести порядок в столовой. Я подойду позже. Может быть, позже.
Дед вздыхает и уходит.
В последние месяцы Эдит занимается домашними делами, не терпит запущенности и беспорядка. Весь день нервно ходит по комнатам, ищет грязные углы и гоняет служанок. Дом Леви вымыт и вычищен в последние месяцы, каким раньше никогда не был, и даже Фрида удивляется ей:
– Нет лучшей домохозяйки, чем Эдит. Кто бы мог подумать! Она сильно изменилась.
Эдит гасит свет в столовой и выходит в гостиную. Из ниши ей улыбается Фортуна неизменной улыбкой. Жалюзи на стеклянной широкой двери, ведущей в сад, забыли опустить. Эдит пытается это сделать, но у нее не получается. Эдит стоит, замерев, рука на шнуре жалюзи. Сад пустынен. Снег беззвучно падает. Широкий сноп света освещает площадь, пролагая яркую тропу во тьме и освещая верхушки деревьев. Сноп света идет из огромного прожектора, освещающего флаг на крыше дома покойной принцессы. Это теперь клуб гитлеровской молодежи. Флаг освещается каждую ночь и виден далеко, как пламя, вспыхивающее на ветру. Лицо Эдит окаменело.
– Детка моя, где ты, – зовет дед с высоты ступенек, – я жду тебя, детка.