Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы! Заревели кованые ворота, медленно открываясь перед нами. Сквозь чёрные кривые прутья, согнутый неумелой рукой кузнеца в уродливые фигуры, не имевшие никакого смысла, кроме отвращения, был виден цветущий сад под стеклянным куполом. Аллея парка привела нас к этому входу, где-то слева и справа шумели автомобили, текла бесконечная река, кровь города, неприятно высились корпуса огромного дома, вокруг которых и кружили автомобили. Эти стены из кварца были чёрточками буквы «Ы», мы входили в круг, не боясь жителей, но и не ища повода с ними встретиться.
Как только мы пересекли границу, ворота стремительно захлопнулись, задрожали, издав жалобное пронзительное «Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы!». Перед нами раскрывался зимний сад, высаженный по сложному плану, но заросший, одичавший. Сквозь плитку пробивались сорняки, разрушая белый камень, в том месиве из стеблей и грязи с трудом читались строки стихотворения, показавшегося мне безумно знакомым, хотя я читала его впервые:
В ожидании чужих судеб мир расколот на твоё/не моё,
Что нам в морду грядущее сунет, вместо полных амбаров живое гнильё,
Вместо дивных равнин убогость пустыни,
Вместо стройного леса ряды плах,
Вместо солнца света унылость отчизны,
Вместо робкой любви раздирающий страх.
Нет, не будет добра поздорову,
Не возникнет, не вырастет дух,
И полягут под серпами уродов те,
Кто посмеют глаза разуть.
И поднимется пыльная буря в этом мире пустом, бесхребетном,
И взойдёт новый стебель, свободный
В месте том, где мы всё погубили,
Но, без нас…
Стараясь не наступать на слова, я углубилась в чащу, остальные небрежно раздавливали буквы, и слова исчезали под сорняками. Мне показалось, что весь сад был когда-то высажен виде шахматной доски, каждую клетку по углам держали толстые эвкалипты, задевавшие кроной стеклянный свод, посеревший от тусклого неба и многолетней грязи. Не помню, как точно должны были выглядеть эвкалипты, может быть, это были и совсем другие деревья, но запах от них шёл знакомый, зимний, бабушка любила подливать в лампадку эвкалиптовое масло, её вера совсем не мешала ей принимать и использовать для своей пользы восточные духовные практики, у нас была даже вездесущая денежная жаба. Бабушка вообще была странная, как мне сейчас видится, жгла вонючие палочки, изгоняла злых духов, а в воскресенье ходила в церковь, папа называл это религиозной попсой, желание прикрыться со всех сторон, мало ли что.
Задумавшись, я ушла далеко вперёд, опередив всех. Идти было легко, воздух чистый, немного острый от запаха эвкалипта, пощипывающий горло. Высокие кустарники кончились, и я вышла на большую поляну, всю заросшую сорняками мне по горло, ничего не видно, сплошные стебли и пожухлые листья. Справа раздались нечленораздельные выкрики, будто бы там был обезьянник, но не ментовской, а типа зоопарка. Я смело пошла туда и едва не провалилась в глубокую яму, которую не было видно за стеблями толстого борщевика. Папа успел схватить меня за капюшон и вытянуть.
– Не торопись, – тихо сказал папа, прислушиваясь.
– Хорошо, больше не буду, – прошептала я, перепугавшись, упасть в эту бездонную чёрную яму было страшно, я совсем не видела её дна.
Яма больше походила на огромный тоннель, в котором что-то двигалось, свистело, а когда из неё пахнуло затхлостью перегонов метро, сомнений не осталось. Тоннель уходил вертикально вниз, края вымазаны засохшей слизью, серо-коричневой вонючей пеной. Мы обошли яму справа, что-то вылезало из неё не так давно, борщевик был выпачкан этой мерзкой пеной, поломанный, не сдающийся. И это нечто ползло к зверинцу, сминая борщевик, ломая кусты. Я стояла на месте в нерешительности, а Хмурый и Нурлан смело шли по следу, Хмурый рубил обломки борщевика, отбрасывая грязные стебли в сторону, расчищая нам путь.
Мы шли бесконечно долго, мне казалось, что эти ряды кустарников никогда не закончатся. Но они оборвались внезапно, так бывает, когда на полном ходу выбегаешь из леса, в последний момент успевая затормозить, чтобы не скатиться по крутому откосу в реку. Я уже начала злиться от усталости, как вдруг кустарники и деревья кончились, сад кончился, осталась огромная бетонная площадка с десятками, сотнями клеток. Многие из них были разворочены, что-то рвало, разбивало клетки с чудовищной силой. И это было совсем недавно, на бетоне чернели лужи застывшей крови, а роботы-погрузчики лениво, как грузчики-люди, с шуточками и перекурами, оттаскивали сломанные клетки в сторону, выдвигая вперёд новые.
В клетках сидели зверо-люди, я их узнала сразу и зажмурилась от страха. Голые, худые, как узники концлагеря, одни глаза, полные боли, под плоским тупым лбом, и жёлтые длинные клыки, выпиравшие из челюсти. Если бы не массивный лоб, плоская черепушка и эти клыки, то это были бы обыкновенные люди с длинным руками и мощными когтями вместо ногтей. Открыла глаза и пошла вдоль клеток, с ужасом и интересом разглядывая этот зверинец. Клетки расставлялись в хаотичном порядке, поэтому это был скорее поганый питомник/приют для бездомных собак, я всегда ловила новости про такие пыточные лагеря для животных, искренне переживая за блохастых бедолаг. Зверо-люди с интересом и испугом следили за нами, и я заметила, что они бесполые – плоские, как пупсы, без причиндал. Чем больше я на них смотрела, тем отчётливее видела в них человека, а не ту орущую ликующую массу, возбуждённую насилием, кровью и чужой болью. Я сравнивала нас, людей из прошлой моей жизни до болезни, со зрителями цирка, с детьми, мирно гулявшими между трупов, жрущих и демонстративно сосущихся, и сравнивала с этими забитыми голодными животными, стеснявшимися своей наготы, прячущимися в углах прозрачных клеток, сворачиваясь в комок, с трудом дотягиваясь до соседа, чтобы пожать его пальцы и улыбнуться.
Роботы закончили перетасовку клеток и стали разбрасывать корм. Робот бесстрастен, рука манипулятора бросала пакеты с жратвой в каждую клетку в одно и то же место. Некоторые подходили к пакетам, разрывали их и с ожесточение выбрасывали за прутья. На землю летели серые котлеты, коричневые куски пережаренного фарша. Унылый гул встал над головой, слышались плач и недовольное бурчание, слышалось, как вновь разрываются пакеты и летят на бетон куски жратвы. Они не ели это, никто не ел, демонстративно поворачиваясь спиной.
Клеток было ровно 252, я посчитала по рядам, 10 рядов и ещё 12 клеток брошены в кустарники. Большая часть была пуста, питомцев я насчитала 47, роботы скучковали их вместе.
В трёх клетках были малыши, не больше метра. Они лежали на бетонном полу лицом вниз и не двигались, как мёртвые. Я подошла к одной клетке ближе, потом решилась, и встала вплотную. Малыш не пошевелился, тогда я сунула руку в карман куртки, там оказались залежи карамели. Я бросила горсть сначала одному, потом второму, третьему. Малыши вскочили. Долго обнюхивали конфеты, лизнули обёртку, для верности, быстро догадались, что надо развернуть, и стали набивать ими рот. Следивший за этим взрослый зверо-человек в клетке слева улыбался, выпячивая вперёд жёлтые крепкие зубы… Я подошла к нему и протянула горсть конфет, он отрицательно покачал головой и пальцем показал, что возьмёт одну, выставив вперёд крепкую мозолистую ладонь. Я положила конфету, дёрнувшись, когда дотронулась пальцами до его кожи, страх во мне горел ярким пламенем, я помнила, как эти зверо-люди набросились на труп сородича. Он не двигался, пока я не убрала руку, аккуратно развернул конфету и взял в рот, широко улыбнувшись.
Я успокоилась, папа тоже был спокоен, а Хмурый стоял и зевал, его ничего не интересовало. Нурлан показывал малышам смешные рожи, дети смеялись, закрывая рот, набитый конфетами. Зверо-человек показал мне на клетку, на дверцу, а потом на мою кувалду. Он сделал верное движение, но я переспросила.
– Ты хочешь, чтобы я открыла клетки? – он радостно закивал и вдруг втянулся, вслушиваясь в чащу леса. Другие зверо-люди тоже напряглись, лишь малыши продолжали играть с Нурланом, который вытащил из-под куртки чёрную фомку и вместе с папой ломали замки на дверцах. – А вы на нас не нападёте?
Зверо-человек отрицательно покачал головой, потом сделал вид, что ест свою руку и ещё раз отрицательно замотал головой, прорычав что-то другим. Я услышала похожие рыки, в клетках рядом зверо-люди мотали головами, показывая пальцам на пакеты со жратвой, отрицательно мотая головами. И вскоре я услышала странный звук, что-то хлюпало, громко и противно, а сквозь этот хлюпающий звук, перераставший в гул, пробивалось глухое: «Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-!». Меня передёрнуло, холод пробежался по всем костям, но это взбодрило меня, и я со всего размаху ударила кувалдой по замку дверцы, ржавый замок разлетелся на части. Я бросилась к другой клетке, краем глаза следя за тем, как невозмутимо Хмурый отсекает мечом петли, а папа немного суетливо сбивает замки своим колуном.
Зверо-люди волновались, в их рычании я услышала страх и жгучую ненависть. Куда-то делись все роботы-погрузчики, хотя до этого они стояли неподалёку, видимо, у них был перекур. Бетонная площадка зажглась тысячами свечей, и я ослепла. Когда зрение вернулось, я увидела, как со стороны чёрной ямы к нам ползёт огромный червь с гигантской пастью, из которой вырывались три кожистых языка, а три ряда челюстей сжимались и разжимались при каждом его движении. Червь двигался очень медленно, гипнотизируя десятками чёрных глаз. Я оцепенела, смотря на него, кувалда выпала из рук. Глаза ловили всё, что происходило рядом, как папа, Хмурый и Нурлан спешно ломают замки, и не успевают открыть всех, червь настигает первый ряд клеток. Я видела, как зажглись окна в обоих домах, будто бы началось долгожданное представление, и готова поклясться, что я слышала радостные крики ликующей толпы, видела людей на балконах.
Червь набросился на первые клетки, я видела всё со стороны и видела всё. Зверо-люди не испугались, запертые в клетках. Они уворачивались от языков, норовивших схватить их, червь стал ломать клетки, выдирая прутья, а зверо-люди вдруг бросились на него, схватив обломки прутьев, острыми концами втыкая в его глаза, в морду, пытаясь убить или хотя бы покалечить. Червь хватал их свободным языком, засовывал в пасть и перемалывал. Я озверела от этого звука, от ужаса перемалывания живой плоти, костей и этого дикого рыка «Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы!», который извергал из себя червь. И я бросилась на него, вломив кувалдой по одному из языков, расплющив когтистый конец, ударила ещё, ещё, пока не оторвала его часть. Червь заревел ещё громче, и я поняла, что это чудовище не червь, не змея, не огромный полоз, а сотни, тысячи уродов, тех, что хотели сожрать меня под землёй, вросших друг в друга в единую живую массу.
Кто-то оттащил меня назад, очень сильный и холодный. Это был тот зверо-человек, которому я дала конфету. Он помотал головой, в руках у него был прут, как длинное копьё. Он кивнул на малышей и показал на дом слева. Я хотела вновь броситься в битву, десятки освобождённых зверо-людей бросались на червя, на это чудовище, погибая, но и калеча его, убить эту тварь было нельзя, пока нельзя, мозг предупреждал меня, а сердце билось в ярости. Можно. Можно убить, но не сейчас, слишком мала наша сила, слишком мало бойцов, мало шансов – все погибнем! Это я прочитала в его глазах, как прочитала и то, что ни он, ни другие никуда не уйдут отсюда. Я оглянулась, папа и остальные вскрыли все клетки, а малыши, держась за руки, стояли и ждали меня, смелые, совершенно не боявшиеся этой твари, не испугавшиеся смерти сородичей – они видели её уже не раз, и знали, за что они погибают. Их глаза говорили больше, чем любые слова, мне кажется, что я в одно мгновение выучила их язык, они научили меня.
– Уходим! Уходим! – крикнул мне в ухо папа, Нурлан повёл за собой детей, а я никак не могла оторвать взгляда от битвы, как крошечные зверо-люди слабыми колкими волнами набрасывались на чудовище, вырывая из него куски, сросшихся людоедов-уродов, добивая их, бросаясь вновь и погибая, без крика, без стона и страха. В голове стоял невыносимый рёв: «Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы!», заставлявший меня дрожать от гнева и ярости.
Я бросилась на чудовище как раз тогда, когда второй язык промахнулся и зверо-человек увернулся, отпрыгнув в сторону. Кувалда раздробила крюк, вырвала его с мясом, и из кожистого языка полилась чёрная кровь. Третий язык отбросил меня к разломанным клеткам, и я страшно ударилась спиной, отключившись в тот же момент.