Искрится, взметается ввысь миллионами ярких солнечных искр, повинуясь буйным порывам безумного ветра. Вот он взлетает, парит над тобой солнечным облаком и раз! Накрывает с головой, и ты начинаешь кашлять, смеяться, задыхаться, но радоваться, и хочется ещё, ещё раз влететь в эту мягкую тучу, потеряться в ней, чтобы в изумлении вырваться наружу, оглядеться, удивиться, будто бы ты впервые видишь этот мир, этих ребят, мальчишек и девчонок, опередивших тебя на лыжне, хохочущих, задыхающихся после быстрого бега, радостных, как и ты. Давно забыто время, бежать по накатанной лыжне уже неинтересно, ты ищешь новые взрывы снежных бомб и устремляешься туда, всё чаще и чаще угадывая, попадая в эпицентр взрыва заранее, ликуя и хохоча.
– Есеня, ты чего отстала! – кричит мне Маша, моя лучшая подруга, мы с ней знакомы ещё с детского сада, живём в соседних домах. Она ниже меня, слегка широка в плечах, лицо круглое, монгольское, но глаза большие, широко раскрытые, чёрные, как агат. Она толкает меня в плечо, тянет за палку, а я не хочу никуда ехать, мне так хорошо, что и передать словами нельзя. Я смотрю на яркое солнце, вдыхаю в себя снежную пыль и не то смеюсь, не то плачу от непонятного чувства счастья. – Ты чего? Ты вся бледная!
Маша обеспокоена, у неё тревожные глаза, а я не понимаю, что случилось, пока не пытаюсь поехать за ней. Я падаю в снег, не сразу понимая, что небо вдруг куда-то исчезло, а рот набит снегом. Это не больно, просто как-то неожиданно и немного неприятно. Мне становится холодно, меня поднимают, ставят на ноги, но я ничего не вижу, кроме этого слепящего солнца, которое уже не улыбается мне, а я пытаюсь, запомнить его, до боли вглядываюсь в этот горячий жёлтый диск, с холодным недружелюбным взглядом. Снег тоже перестал искриться, да, он всё ещё горит под лучами, но это пожар, огонь, жёсткий, гадкий. Вокруг меня столпились ребята, Маша что-то кричит мне, но я не слышу. Меня тошнит, сильно, мерзко, и я снова падаю. Ребята подхватили меня, кто это? Славка и Ромка? Мне бы хотелось, чтобы это были они… нет, пусть они не видят меня… такой… меня рвёт на этот чистый злой белый снег.
Кто-то вытирает мне лицо снегом, наверное, это Маша, салфеток у нас нет, всё осталось в раздевалке. Слышу, как на меня кричит тренер, нет, она не кричит, это мне так кажется. В ушах всё звенит, а ещё этот ослепительный снег, от которого тошнит. Меня дёргает судорога, но желудок пуст, только гадостное ощущение во рту и рвущиеся кишки. Я хочу умереть, прямо сейчас, чтобы больше не мучатся.
– Так, ребята, сняли лыжи и делайте вот так, – командует тренер, она высокая, в прошлом мастер спорта, красивая, мне бы хотелось быть похожей на неё, такой же уверенной, сильной. – Давайте, дружнее!
Она показывает, как надо положить лыжи, чтобы получились носилки. Ребята кладут меня на них и поднимают. Это так забавно, что я забываю про всё и смеюсь, но они этого не слышат, изо рта у меня доносится слабый хрип. Как здорово взлететь и парить над землёй, вот бы они меня никогда-никогда не отпускали. Я чувствую, что они бегут, осторожно, чтобы не уронить, беря хороший темп. До базы недалеко, каких-то три километра, на лыжах пара пустяков. Ребята бегут по лыжне, кто-то оступается, проваливается в снег, меня качает в сторону, но я не падаю, ребята страхуют. Впереди бегут девчонки, они на лыжах, с кучей палок в руках, тренер рядом бежит на лыжах, командует, я вижу её бледное лицо, она боится, я вижу, как сильно она боится… не за меня, глаза не врут, я хорошо запомнила эти глаза, в которых были страх, злость, ненависть и где-то в глубине жалость ко мне, сдавленная, слабая.
Пахнет деревом и потом, я в раздевалке. Кто-то открыл дверь, и влетел дух встревоженного ветра, он погладил моё лицо, и я очнулась. Кто положил меня на лавку, я не помню, я вообще не помню, как меня сюда принесли, сняли лыжный костюм. Над моим лицом склонилась белокурая девушка в белом халате, я знаю её, она медсестра, хорошая, очень весёлая. Она и сейчас улыбается мне, в глазах искренняя тревога, а тёплые пальцы массируют мне руки и ноги. Только сейчас я понимаю, что лежу почти голая в трусах и майке, бюстгальтер я не ношу, не выросло ещё к 14 годам, зато у Машки уже неплохо так выросло.
– Проснулась, чемпионка, – ласково, чуть нараспев, сказала медсестра.
– Привет, Алёна, – шепчу я в ответ, она гладит меня по голове и надевает на руку тонометр. Подушка сжимает руку, и прибор неприятно пищит.
– Плохо, у тебя давление сильно упало. У тебя раньше такое было? – спрашивает Алёна, а я не слышу её вопроса и разглядываю чёлку, она недавно постриглась, мне нравится, что она чуть подрезала волосы, ей идёт, хочу себе такую же, но боюсь, что мне не пойдёт. Я вообще всего боюсь, нового, долго сомневаюсь, а потом ругаю себя, когда решаюсь, наконец-то. – Есеня, ты меня слышишь? У тебя уже падало давление?
– Не знаю, вроде нет, – тихо отвечаю я, лавка холодная и жёсткая, но это даже приятно, тело оживает, борется с накатившей усталостью, бодрится.
– Понятно, стоит понаблюдать. У тебя есть дома тонометр?
– Вроде есть, надо у папы спросить, у него всё есть, – улыбаюсь я. – А вы ему не звонили?
– Лариса Игоревна уже позвонила, он скоро за тобой приедет, – ответила медсестра и, увидев, как я побледнела и замотала головой, строго сказала. – Мы должны были это сделать, подумай сама, ты же уже не ребёнок.
– Но он будет переживать, а ничего же не случилось, – слабо возразила я.
– Случилось, и не спорь. На лыжне так падать не должны спортсмены, тем более разрядники.
– Ну, я так, в замыкающих, – вздохнула я, Машка уже обошла меня, ухватив недавно новый разряд, а я так и топталась два года на одном месте.
– Так, у тебя месячные когда были? – Алёна потрогала мой живот, ощутимо надавив рядом с лобком. – Так не больно?
– Нет, не больно. На прошлой неделе закончились, – отрапортовала я. – У меня всё хорошо, точно в срок, я веду дневник.
– Хорошо. Ты хорошо поела с утра?
– Да, – быстро ответила я и задумалась. Нет, я же не завтракала, это я вчера с трудом заставила себя съесть пару ложек каши, папа уже ушёл на работу, так бы он заставил меня съесть всю тарелку. – Нет, я не ела. Не хотелось, правда, совсем не хочу есть, только кефир пила.
– Это очень плохо. Откуда силы будешь брать? – Алёна вздохнула и сокрушённо покачала головой. Сколько же ей лет, вроде, кажется, немногим старше меня, лет на десять J, а у неё уже сын, ему пять лет, такой классный, она его как-то летом приводила на базу. – Ты не смотри, что я худая, ем я много, больше мужа, вот так. Надо есть, Есения, обязательно надо, а то будешь в обмороки падать, о спорте вообще придётся забыть.
– Я знаю, но честно не хочется.
– Значит, надо через не могу, – строго сказала Алёна и померила мне уровень кислорода в крови. Она поморщилась, но ничего не сказала.
Пришла Машка с термосом и бутербродами с печеньем. Откуда она его притащила? Я села, и меня, как маленькую, стали кормить, заставив съесть все три бутерброда с сыром и полпачки печенья, дальше меня опять начало тошнить. Чай был очень сладкий, я такой не люблю, но сейчас он мне показался очень вкусным, ещё бы молока налить или сгущёнки, чтобы аж зубы заныли от сладости.
Через час меня забрал отец. Меня одели, умыли и выдали, посвежевшую, с лёгким румянцем на щеках. Я стояла около нашей машины и гладила её по крыше. Мне она нравилась, ей было столько же лет, как и мне. Отец купил её специально для меня, чтобы маме было удобнее меня возить. Старенькая зелёная «Октавия», в которую можно было засунуть целого слона! Я не помню, чтобы у нас хоть что-нибудь не помещалось в неё. Папа молчал, но не вздыхал, отвечал улыбкой на мои взгляды, как всегда бодрый и добрый, а в уголках его глаз, где скопились тонкие морщинки, я видела тревогу, его страх за меня. Он уложил мои лыжи, костюм, ботинки, тренер уже всё ему рассказала, настаивая на том, что вины спортклуба нет, он не возражал, а я просто стояла и улыбалась ему. Как же мне хотелось сейчас домой, подальше от этого холодного злого снега, неприятно следившего за мной.
Мы приехали через час, по дороге я уснула. Пока папа разогревал обед, я причёсывалась в ванной, придирчиво осматривая себя в зеркале. Я похожа на папу, тоже высокая, я уже 182 сантиметра, а он – 192. У нас одинаковый нос, глаза серо-голубые, а что мне досталось от мамы? Наверно, фигура – я тощая, нескладная, как мне кажется, папа не соглашается, волосы жидкие, у Машки гораздо толще, я ей завидую. А папа называет меня северной красавицей, а мне всё в себе не нравится! В зеркале на меня смотрит улыбающаяся девушка, губы раскраснелись от укусов, а она смеётся надо мной, а я над ней. А мальчишкам я нравлюсь, точно нравлюсь! С этой мыслью, довольная собой я выхожу из ванной и иду на кухню, папа уже разливает суп по тарелкам, густой, с мясом, впервые за этот месяц, я хочу есть, даже голова кружится, и меня начинает пошатывать. Он хватает меня за локоть и усаживает за стол, он побледнел, а я глупо улыбаюсь, не понимаю, чего он так испугался.
– Ты как себя чувствуешь? – спрашивает он, голос у папы хриплый, тихий, он такой всегда, когда папа сильно волнуется. А обычно он спокойный, с ровным уверенным голосом, я никогда не видела, чтобы он повышал на кого-нибудь голос, даже когда моя мать приезжала раз в полгода «повидать дочурку», так она это называла. Я смотрю в его серо-голубые глаза и вижу там себя, слабо улыбаюсь в ответ, что-то говорю, но сама не слышу своего голоса. – Ничего, сейчас отдохнёшь, поспишь, а завтра мы поедем в клинику.
– Папа, не надо, – со слезами на глазах шепчу я.
– Не бойся, там с тобой ничего страшного не сделают. Надо сдать анализы, пройти обследование. Надо, Есенечка, я буду с тобой, я уже договорился обо всём, – он целует меня в лоб, гладит жёсткой сухой рукой по голове, а я тянусь к нему, прижимаю его ладони к своему лицу и рыдаю, как дура от страха, он вселился в меня, я боюсь, очень боюсь, но не знаю чего, будто бы какая-то мерзкая тварь следит за мной, хочет накинуться, перегрызть глотку, а я боюсь даже обернуться назад, убежать, остолбенев от ужаса и боли, будущей боли, жар и муку которой я чувствую. Папа встаёт передо мной на колени, я обнимаю его за шею, измазываю его щёки своими слезами, прижимаюсь к нему так, будто бы он уходит на войну, навсегда, а я не хочу отпускать его, не могу его отпустить, потому, что знаю – он не вернётся, больше никогда не вернётся домой. И реву, уже громко, слышу свой голос, он мне не нравится. А папа всё терпит, не сопротивляется, молчит, дышит бесшумно, я слышу лишь, как бешено стучит его сердце, только оно свободно, не сковано тягостной волей человека, решившего быть моей нерушимой скалой, защищать меня до конца, стать рыцарем, в блестящих доспехах, видавших много боёв, с тяжёлым мечом и на огромном сильном коне, непременно вороном, и чтобы грива развевалась на ветру, с вплетёнными яркими лентами, чтобы конь громко и яростно ржал, завидя врагов, бесстрашно, как и его хозяин, налетая на них смертоносным ураганом!
Вихрь этих мыслей закружил мою голову, я видела всю эту картину воочию, не сразу поняв, что папа поднял меня на руки и, усадив на колени, стал кормить с ложечки, как маленькую девочку. Я расхохоталась, как в детстве отклоняясь от ложки, прижимаясь к его груди, хихикая, когда он начинал сердиться. Странно, а с чего это вдруг я решила, что уже большая? Пусть у меня уже есть паспорт, пусть мне 14 лет и рост у меня, как у взрослой девицы – я ещё маленькая, я не готова и не хочу стать взрослой, хочу вернуться назад, когда ещё не было школы, а гулять можно было целый день на даче у бабушки. Бабушка, как быстро ты умерла, сколько уже прошло лет? Я забыла! Нет, я никогда не хотела считать, я боялась этого гадкого, мерзкого и подлого счёта! Нет, она не умерла, я же её помню, я всегда буду её помнить, и тогда она будет жива, вместе со мной, пока мне не надоест дышать. Опять странная мысль, что-то со мной происходит, что-то непонятное, но оно меня уже не пугает, я не чувствую за спиной взгляда этой мерзкой твари, но понимаю, что боюсь обернуться и увидеть, узнать. Но что узнать? Нет! Не хочу ничего знать!!!
Папа кормит меня супом, – это он приготовил, я готовлю плохо, как начну, так быстро устану. Я успокаиваюсь, пытаюсь вспомнить, сколько раз у меня уже были истерики, я так их называю, папа никогда меня не укорял за мои выходки, а сажал к себе на колени, успокаивал и кормил. Он как-то мне объяснил, что когда ты ешь, то мысли приходят в порядок – так и есть, я успокоилась, шумно высморкалась в салфетку, и мы расхохотались, вместе, и мне так захотелось его поцеловать, что я едва не опрокинула тарелку, когда поворачивалась. Он так смущается, когда я его целую, особенно на людях, но мне всё равно, я его очень люблю. Я вытираю следы своих поцелуев с его щёк, суп жирный, я вижу, как заблестела его кожа, смеюсь, облизывая жирные губы. Сеанс терапии окончен. Он встаёт и сажает меня на стул, садясь напротив. Мы едим молча, весело переглядываясь. Я справляюсь со вторым, он хвалит меня довольным взглядом.
– Пап, прости, я не знаю, что на меня нашло, – быстро говорю я и прячусь за кружкой с чаем, крепким, без сахара, как мы привыкли пить дома. Кружка большая, в неё можно налить тарелку супа, бирюзовая, как морская волна, светлея кверху до белых брызг, до пены.
– Ничего страшного не произошло, ты взрослеешь, – отвечает он, пододвигая ко мне вазочку с конфетами и печеньем, я беру сразу три конфеты, запихивая их в рот. Трюфели очень сладкие, они обжигают, а в голове взрываются фейерверки кайфа. – Не переживай поэтому поводу, ты хорошо справляешься.
«Хорошо справляешься», – повторяю я про себя, пародируя его рассудительный тон. Иногда его рассудительность бесит меня, хочется возразить, выругаться на его нравоучения, которые он вбивает в меня без насилия, заставляя слушать, прислушаться, какую музыку любить, и позже, когда успокоюсь, я понимаю, что он прав, и делаю так, как он сказал. Я справляюсь лучше моей матери, я помню её по рассказам бабушки, не жалевшей красочных выражений – не хочу об этом думать, хочу спать и всё, больше ничего.
– В школу не пойдёшь, я напишу заявление, посидишь неделю дома, потом наверстаешь.
– Ой, опять эта дистанционка, – я поморщилась и наглядно высунула язык, желая показать своё отношение к этому.
– Нет, не надо. Нечего за компом целыми днями сидеть. Погуляешь, почитаешь, ты же не дочитала свой французский роман? – он ехидно усмехнулся, я состроила обиженную физиономию, сама внутренне посмеиваясь над собой. Мы были летом в книжном в центре, и я ухватила большую толстую книжку, мне очень понравился переплёт, красивые дамы и мужчины в старомодных костюмах. Папа долго смеялся, но купил мне эту книгу, не смотря на возрастной ценз 18+, и что они там нашли такого, что я не знаю? Книжка оказалась скучной и смешной, особенно в тех местах, где меня должны были защищать от пагубного воздействия и растления. Отношения героев искусственны, настолько нереальны, что до смешного глупы, и никакой интригующей неизвестности, долгие и нудные диалоги и намёки, и полунамёки на секс.
Я засыпала на стуле, и папа увёл меня в комнату, уложив на кровать, не расстилая. Мне стало прохладно, казалось, что откуда-то постоянно дует, короткие шорты и футболка не спасали, я вся сжалась, уткнувшись лицом в подушку. Он накрыл меня пледом и сел рядом, держа за руку.
– Ляг со мной, пожалуйста, – прошептала я, умоляющим взглядом посмотрев на папу.
– Есения, ты уже большая, уже девушка, – возразил он.
– Пожалуйста, ну, пожалуйста, – я поняла, что опять захныкала, а почему, сама не понимаю, просто хочется опять плакать, и мне холодно.
Он поколебался и лёг с краю. Я прижалась к нему, положив голову на грудь, обхватив его рукой, и тут же уснула, ощутив такую лёгкость и свободу внутри. А он так и лежал со мной до вечера, смотря в потолок и думая. Если бы я проснулась и посмотрела на него, то увидела бы, как он бесшумно плачет, ни вздохом, ни движением груди не выдавая себя. Я это поняла по его красным глазам и виноватому виду, и ничего не сказала. А мне снилась бабушка, ещё живая и здоровая, ещё молодая, как я на неё похожа!
Утром мы поехали в клинику, у папы была страховка от фирмы, где он работал, и он вписал меня в полис. Я жуть как не люблю больницы, отлично помню, как меня водили совсем маленькую по врачам, как я боялась, просила, кричала, умоляла, а в меня всё время тыкали длиннющими иглами, пугали страшными приборами. Сейчас я взрослая и знаю, что иглы были небольшие, а в приборах и инструментах ничего страшного нет, большинство из них вполне безобидные, но страх остался. Пока мы ехали до клиники, я думала о том, кем же работает мой отец. Он много рассказывал про свою работу, про далёкие заводы и фабрики, на которые он ездил, что-то продавал такое, что надо было везти на четырёх грузовиках или поезде. Я ощущала себя такой глупой, не могла понять много из того, что он говорил, задавала вопросы и стыдилась этого, а папа улыбался и отвечал, что я задаю больше вопросов, чем те, с кем он работает, а всего знать нельзя, главное знать где прочитать, посмотреть, и я обязательно научусь этому. Не могу сказать, что мне нравится учиться, в школе не особо интересно, а предмет часто ассоциируется с учителем. Поэтому, когда я вижу задачи по математике, то перед глазами встаёт наша училка, с пепельными короткими волосами и непонятными очками на носу, через которые не виден её сумасшедший взгляд, и становится так уныло, что хоть плачь. Иногда папа помогает мне с уроками, мы вместе решаем задачки по физике, математике и химии, и тогда мне интересно, даже появляется азарт, желание учиться, понять. Но это ненадолго, школа умеет всё обнулять.
Клиника красивая, новая, пахнет дорогими духами красивых женщин, лечащих здесь свою ипохондрию и нимфоманию, и отдушками моющих средств, в целом пахнет здорово. Я стою перед зеркалом раздевалки, куда уже сдала свою яркую оранжевую куртку, она одна такая на вешалках, охранник улыбается мне, мне кажется, что сегодня все мне улыбаются. Я встала рано, успела помыться и напялила на себя чёрные плотные легинсы, которые я надевала зимой под брюки, и вдруг мне захотелось надеть платье. Выбирать было особо не из чего, шерстяное платье было одно, тёмно-зелёное, с косыми полосками шоколадного цвета, будто бы молодой художник ищет свой стиль и размашисто, не глядя, мажет кистью холст. Я его купила сама, долго выбирала, измучив папу, отняв у него целое воскресенье. Он выдаёт мне деньги на шмотки, немного, мне хватает, так как я не часто хожу пошмотиться, не особо люблю, по настроению. Папа уже ждал меня в коридоре, а я всё одевалась у себя в комнате, выбирая платок на шею, взяла тот, который схватила первым, бирюзовый. Я нравилась себе, пусть и худая, слишком высокая, как мне казалось тогда, с распущенными волосами и беззаботной улыбкой, а на щеках играл лёгкий румянец. Я видела, что папа одобрил мой выбор, пускай он и усмехнулся, назвав меня зелёным пятном. Повертевшись перед зеркалом и перед ним, я стала одеваться, бросая на него лукавые взгляды. В довершении моего весёлого наряда были зимние кроссовки, жёлто-красные, да ещё оранжевая куртка и тёмно-зеленая шапка с шарфом. Папа смеялся надо мной, а я разозлилась, мне хотелось, чтобы я ему понравилась, не как маленькая девчонка, любящая всё яркое и весёлое, а как девушка. Нет, не стоит думать, что, начитавшись «Лолиты», я играла с папой, таких мыслей у меня никогда не было, да и книга мне не понравилась, с трудом дочитала до конца. Просто сегодня я чувствовала себя такой красивой и здоровой, что не понимала, зачем мы едем в эту клинику, лучше бы мы пошли гулять.
Оглядываясь назад, в тот день, я понимаю, как многого ещё не могла знать, почувствовать, и как прекрасен был этот миг, когда мы шли вместе под руку до стоянки, согреваемые ярким январским солнцем, а снег больше не пугал меня, я снова видела его искрящимся и прекрасным.
Меня прогнали по кабинетам, исследуя, расспрашивая, отщипывая каждый по кусочку для себя, размазывая меня всю по медкарте, переводя в бинарный код ударами клавиш, изрыгая бездушную бумажку из принтера. Когда у меня брали кровь, мир подёрнулся чёрной зыбью, в глазах потемнело, и я снова ощутила незримое присутствие той твари, что следила за мной вчера. Я слышала её дыхание, её запах, гнилостный смрад дыхания, чувствовала, как эта тварь улыбается, нет, ухмыляется и ждёт. На пол закапали её слюни, я дёрнулась от страха, возвращаясь в мир, но это всего лишь медсестра случайно опрокинула бутылочку со спиртом. Резкий запах вернул меня в реальность, сердце сжалось, а от лица стала отливать кровь, кожа стягивала челюсть, и мне показалось, что я превращаюсь в мумию. Медсестра беспокоилась, всё спрашивала, не боюсь ли я вида крови, но я никогда не боялась.
Внезапно я вспомнила, как давно, мне было, наверное, лет пять, не больше, я увидела, как машина сбивает собаку. Я тогда подбежала к ней, не понимая, что произошло, и долго смотрела, как умирает бедное животное, истекая кровью, смотрела на развороченные кости, сломанные, окровавленные. Тогда я впервые увидела смерть, почувствовала её запах. Вот и сейчас здесь в этой клинике, я чувствовала этот запах, и меня снова стало тошнить.
Что было дальше, я помню плохо. Мы пошли после клиники обедать в кафе в ближайший торговый центр. Я помню, что была весёлая, много болтала, а папа смотрел на меня с тревогой и всё спрашивал, как я себя чувствую. А я чувствовала себя превосходно, хотелось смеяться, гулять, в кино, или нет, гулять, а потом в кино – бегать, прыгать, смеяться без причины. Мы поднимались на верхний этаж, там были залы кинотеатра, помню, что почти доехали, в нос ударил запах попкорна и патоки, а потом я почему-то лежу внизу и смотрю на стеклянный потолок. Вокруг меня суетятся люди, меня опять куда-то несут, то ли я ещё в торговом центре, то ли уже на улице, а я никого не слышу и не вижу, только снег вокруг меня, белый, злой, слепящий, больно бьющий по глазам.