Анка очнулась от адской боли. Эта нестерпимая боль рвала тело на части. Она не могла понять, куда попала и что с ней. Руки и ноги крепко привязаны к кровати. Анка повертела головой, но ничего не смогла разглядеть. Непроизвольное движение вызвало новый приступ невыносимой боли. И она закричала во всё своё лужёное горло. Словно иерихонская труба.
А голос-то у девицы таким и был сильным: она славилась в посёлке своим звонким голосом, оттого и была солисткой в небольшом ансамбле при Доме Культуры и Отдыха. На крики никто не отозвался. Никто не пришёл на помощь. Тусклый жёлтый свет скупо пробивался сквозь матовую штору, отделившую её неподвижное тело от всего мира. Анка рвалась туда всем своим существом, абсолютно не понимая, почему её привязали и бросили здесь одну. У неё началась истерика. Громкая, мерзкая, стягивающая в узел всё её неподвижное тело, начались судороги. Они выкручивали ноги, кисти рук, не хватало воздуха, чтобы набрать его в лёгкие и кричать ещё сильнее и громче… Безысходность. Жадная, не отпускающая, терзающая душу.
Спустя некоторое время, зевая и потягиваясь, со шприцем в одной руке и ватным тампоном в другой, явился взлохмаченный толстый коротышка в белом халате. Он молча откинул простыню с Анкиной ягодицы, мазнул по ней влажной ваткой, воткнул иглу в онемевшее тело, резко поднял руку со шприцем вверх, уверенно-артистично, снова мазнул влажной ваткой по бесчувственной коже Анкиного неподвижного тела и ушёл восвояси, равнодушно промямлив на ходу:
– Спи, давай, дура горластая! Ночь глыбокая на дворе, кричишь тут, как недорезанная! Спи, сказал…
Анка попыталась возмутиться, задергала ногами, пробуя освободиться из плена, но её вдруг закружило, завертело, понесло…
– Меня пыта… пыта… пы… – кричала она одними губами, проваливаясь в чёрную яму, и понеслась… понеслась её душа в бездну!