Огромная благодарность за помощь в работе
над рассказом Павлу Стрельченко и Юлии Думлер
Это была самая тяжелая, самая позорная работа – тащить котел. Если бы Стелла не уехала, с котлом возился бы кто-то из козявок. Но староста сорвалась на сборы прямо перед походом, и козявки единодушно проголосовали за то, чтобы котловым стал он. Он, конечно, тут же написал Стелле: беспредел, они меня заставили быть котельщиком! Но она не ответила, даже не прочитала. Богине некогда следить за классом из такой дали.
Он плюнул в пыльный, не отмытый с прошлого похода котел, поддал по нему ногой и взвыл: тяжелой чугунной дуре хоть бы что, а у него пальцы онемели от боли. При мысли, что придется всю неделю таскать котел за спиной, драить и следить за варевом, захотелось слиться. Если Стелле можно – почему нельзя ему? Она наверняка подгадала со сборами, знала заранее, просто не говорила. Помнит, наверно, прошлое лето: комарье, духоту в лесу, подгоревшую кашу…
Козявки еще нахлебаются, мстительно подумал он, затягивая вокруг котла лямки и примериваясь, как взвалить его за плечо. А Стелла пусть развлекается там, в пятизвездочном отеле для вундеркиндов, пусть ставит свои химические опыты.
В отсутствие старосты козявки стремительно наглели. Сначала косо поглядывали: ну, как ты без мамочки? Потом кто-то швырнул в затылок шишкой. Конечно, было за что; но это о́н знал, что было. А они должны были молча маршировать, тащить барахло, разжигать костер на привале, помогать ему ставить котел. Никто не помогал. К вечеру они совсем озверели: подняли мордашки, захихикали, затянули песню – не их походный гимн, сочиненный Стеллой, а какую-то лабуду.
К ночному привалу он натер пятку и подвернул ногу, шею разнесло от укусов мошкары. Доплетясь до намеченной поляны, хотел только одного – лечь, хоть в сосновые иголки, хоть в болото, и лишь бы отстали. Но козявка-костровой уже пищал в ухо: пора ставить котел, пора закладывать кашу!
Он отмахнулся, но одноклассники навалились, принялись дергать, ржать, свистеть стручками акации прямо в уши. Отыгрываются, подумал он. Вяло удивился, как мало продержался его авторитет без Стеллы. А впрочем, был ли авторитет? Верный подавала, вечный секретарь, скромная, наделенная полномочиями луна в тени великолепной Стальной Звезды.
Кое-как установив котел, он наблюдал, как повар заливает воду, кладет крупу и добавляет сгущенку. Его воротило от пшенной каши на сгущенном молоке. Ковыряя ложкой в сладкой склизкой жиже, он с тоской думал о том, как будет отмывать котел.
– Эй, – окликнул он прошлогоднего котлового. – Чем ты котелок оттирал?
Рыжий козявка насторожился, по привычке втянул голову, но быстро вспомнил, что замстаросты ничего не сделает, пока рядом нет Стеллы. Храбро бросил:
– Руками!
– Что-то не больно хорошо руками отмывал.
– Так покажи, как надо, – с вызовом заявил козявка и швырнул в него песком.
Он тяжело поднялся. В висках застучала кровь, темный вечерний воздух заволокло красной пленкой.
– Песком надо чистить, – вклинился другой, довольно миролюбивый козявка. – Слепи из песка пирожки и чисть ими.
Почему они меня ненавидят, размышлял он, возя ладонями по песку на дне котла. За тот случай с сорванной дискотекой? Но Стелла была права, какая может быть дискотека, когда половина класса больна ветрянкой. Или за ту химию, с которой, не подготовившись, сбежали все? У Стеллки разболелась голова, она ушла домой, и номер прокатил бы, если бы он один, из страха перед Стеллой, не остался в классе и не доложил обо всем химичке. Или за то, что не пошел подсматривать за директорскими окнами, когда выпал жребий? Еще бы он пошел! Они-то со Стеллой знали, что под окнами осенью зловонная лужа – кажется, что там земля и иней, но на самом деле только тонкий лед…
Жирная каша липла к рукам, зудели комары. В духоте, высоко над елями, мелькали звезды. Если бы Стелла была здесь – спал бы сейчас нормально в поставленной палатке, сытый, чистый…
Он лег за полночь, кое-как ополоснув котелок, закинув его в заросли у ручья.
Трижды за следующий день его одолевало искушение сбежать. Комары озверели. Плечи сводило, котел отбивал спину. Он пробовал тащить его, как барабан, на груди, но так оказалось еще хуже.
Вечером отгремела гроза. Козявок и его заодно с ними вымочило до трусов. При Стелле такого никогда не случалось; казалось, она умела приказывать даже погоде. После наспех сготовленного ужина козявки нежились у костра, а он, по локоть облепленный песком, снова оттирал котел. Мозоль на пятке саднила невыносимо, он хотел попросить бинт, но не знал, кто отвечал за аптечку. После взбучки – его отругали за то, что в каше скрипит песок, – спрашивать не хотелось.
…Все уже спали, когда он закончил. В лесу стояла звенящая тишина, кисловато и свежо пахло цветами. Между ветками, как вчера, просвечивали звезды. Сквозняк обдувал потное лицо.
Четверть заканчивалась, впереди маячили каникулы, и класс был на подъеме: кто-то вытаскивал чашки, кто-то составлял парты, кто-то протирал клеенку и ставил чай. Наблюдая, как козявки разрисовывают доску, Стелла негромко велела:
– Проследи, чтоб все было спокойно. И скажи, чтобы кто-то сбегал за печеньем. В классной копилке как раз осталось.
– А ты? – спросил он беззаботно.
– У меня созвон насчет статьи в «Химии в школе», я посижу в лаборантской.
Стелла скрылась за дверью, а он взобрался на стул – так всегда делала она, когда собиралась объявить что-то, – и крикнул:
– Эй!
Козявки оглянулись и прекратили копошиться.
– Кто хочет до магаза? Купить к чаю.
Он знал, что его воспринимают как рупор Стеллы, и что с того? Тем лучше слушаются. Он оглядел класс с высоты и, подчинившись внезапному вдохновению, чувствуя себя немного Стеллой, велел:
– И еще хлеба, две буханки, и хозяйственного мыла.
Хлеба и мыла просила купить мама; он планировал заглянуть в ларек после школы, но если подвернулась возможность сделать это руками козявок… за их счет…
Впрочем, они не собирались подчиняться так просто. Они сразу учуяли, что к хлебу и мылу Стелла непричастна, что это его импровизация. Может быть, дрогнул голос, или что-то неуверенное мелькнуло в лице… Они заворчали, заерзали, уже готовы были возразить, когда на гул выглянула Стелла:
– Что за шуршание? А ну тихо, у кого-то еще уроки!
– Артем… – пискнул кто-то.
– Это я Артему сказала, – резко произнесла она. – Чтоб тихо было!
И закрыла дверь.
Хлеба и мыла они принесли; Звезде никто не доложился.
К середине недели он приноровился, почти перестали болеть руки, будто даже бицепсы накачал. Стелла постоянно пилила: ходи в зал, занимайся. Котел – вот тебе лучший зал!
Козявки поглядывали уже не испуганно и не нагло – вообще никак не смотрели, словно потеряли к нему всякий интерес. Когда его пропустили, раздавая кашу – потом налили последнему, наскребли остатки со дна котла, – внутри, разъедая, вскипела злость. Захотелось поставить на место этих Колек, Антонов и Саш: напомнить, кто они, напомнить о Стелле… Он вскочил, не подумав, что на коленях миска, и на штаны пролилось жидкое горячее варево. Поляну сотряс хохот.
…Домывая котел, то и дело зло проводя кулаком по глазам, он спрашивал себя: почему при Стелле его никто и пальцем не трогал, хватало одного взгляда для послушания? Как он раньше не понимал, что козявки преклоняются перед ним, только потому что он – со Стеллой, а с ней попробуй поспорь?
Да понимал, конечно. И ведь сколько раз уже хотел порвать. Но чтобы оторваться от Звезды, нужно было уйти из гимназии. Для этого надо переубедить отца – а с ним попробуй поспорь…
Ему никогда не хватало смелости перечить отцу; может быть, поэтому он так тянулся к бесстрашной и резкой Стелле.
Все началось с той акции, когда на фасадах администраций принялись рисовать сцены из фольклора. Среди мальчишек появилось идиотское испытание на слабо: испортить граффити, запенить черным, исчеркать.
Его обещали принять в стаю, если он сделает это.
…Одиночество распластывало, окрики отца сводили с ума. Он день за днем зажимал пальцами уши; стучала кровь, сыпались насмешки, мать запирала его в комнате, чтобы занимался, чтобы смог поступить в гимназию тем августом… В одну из ночей – зной, сладкая вонь петуний, ругань шепотом и бормочущий телевизор за стеной – он вскочил, швырнул на пол потную простынь и бросился в прихожую. Родители так увлеченно гавкались о том, кто потратил заначку, что не услышали, как скрипнула дверь.
Он выскочил, на ходу натягивая кеды; душный воздух ударил в лицо, он со всей силы навалился на дверь, и подъезд наконец выпустил наружу. Он побежал так, что все смазалось, запрыгали трещины в асфальте.
Преграда выросла внезапно. Он едва не полетел кувырком, наткнувшись, как на железную перекладину, на чью-то руку.
– Куда спешишь, Блиц?
Поднял глаза. И понял, что встреча не сулит ничего хорошего.
Уже следующим вечером в плотных сумерках он скользил вдоль фасада администрации, держа в руках тяжелый баллончик. Через дорогу стояла дежурная часть, и у него тряслись поджилки. Он нажал на кнопку – и не выдержал, тут же отвел баллончик от стены. Но черная точка расплылась по граффити, а взмах руки добавил нечеткий летящий шлейф.
– Слабо? – донеслось из тишины свистящим шепотом. И почти сразу – звонким, возмущенным девчоночьим голоском:
– Ты что делаешь, придурок?!
Что она сама, двенадцатилетка, делала у администрации одна, поздним вечером, с мощным фонарем? Граффити охраняла?
– Кто тут еще? – деловито и бесстрашно спросила девчонка, шаря фонарем вдоль стены. – Пакостники!
Он услышал, как затрещали кусты сирени, как скрипнула металлическая калитка – новые друзья, обещавшие принять в стаю, смывались. Он и сам хотел побежать, но крепкие влажные пальцы вцепились в локоть, крик хлестнул по ушам:
– Куда? Стоять! В полицию!
Дернуло ознобом. Перед глазами полыхнуло разъяренное лицо отца – не дома, в майке и трениках, а там, на службе, в погонах и форме, – и он залепетал несуразицу, оправдываясь, умоляя, упрашивая сжалиться…
В рот затекали слезы, сердце подпрыгивало, как мелкий камешек, локоть онемел и пульсировал в цепких пальцах. Он вырывался, упирался как мог, но девчонка оказалась сильнее него – хиляка, усилиями отца ненавидевшего любой спорт.
Остановившись на границе освещенного круга у крыльца дежурной части, она перехватила его поудобней, развернула к себе и тихо, угрожающе процедила, прервав поток оправданий:
– Туда – или со мной?
В окне мелькнула фигура в фуражке, задергались жалюзи.
– С тобой! – выпалил он, каменея от ужаса.
– Будешь помогать? – глянув исподлобья, требовательно спросила девчонка.
Он кивнул, загривком уже почти чувствуя тяжелую отцовскую ладонь.
– Будешь слушаться?
– Да!
Дверь распахнулась. На порог выглянул дежурный.
Девчонка рывком утащила его в тень стены.
– Так, – блестя глазами, прошептала она, – меня зовут Стелла. Тебя?
– Ар…ртем.
– Слушай внимательно и запоминай с первого раза, пакостник…
Так он попал в плен Стальной Звезды.
Стелла никогда не переступала грань. Всегда чувствовала, когда натянуть поводок, а когда ослабить. День за днем, дело за делом, их опутывала паутина совместных секретов. А в сентябре оказалось, что она тоже поступила в гимназию – вместе с ним, в пятый «А» с юридическим уклоном, самый престижный в городе. Он сдал тесты средненько, приняли благодаря тому, что нажал отец. Она, конечно, пробилась сама и тут же договорилась с классной, чтобы они сидели за одной партой.
В первый осенний вечер, примостившись на развалинах клумбы в городском саду, Стелла давала новым одноклассникам едкие характеристики, а после, устав, всех скопом окрестила козявками. Так они их и называли.
Почти год все держалось на стыдной тайне с граффити, но потом появился и ее секрет: Стелла забыла ключи, и ему пришлось лезть к ней домой через форточку. Тогда-то он увидел ее мать – шарлатанку-гадалку и пьяницу. Чем выше взлетала Стелла, тем сильней стеснялась, что живет в доме с колонкой, без отца и с матерью-выпивохой.
Он стал ее компаньоном, секретарем, поверенным. Она – его компанией, и больше ему не нужна была никакая стая, тем более что к старшей школе Стелла выбилась не только в гордость гимназии, но и в молодежный совет.
Грешок с граффити покрылся скорлупой мелких поручений, секретиков, делишек, которые Звезда совершала его руками. Из маленького проступка вырос гигантский мыльный пузырь – в ядре его сияла сверкающая Стелла с командирскими замашками, стальным характером и непримиримым желанием выбиться в люди. А он был простой оболочкой, пустой и хрупкой, пуньк – и лопнет.
Он был с ней всюду: на спортивных состязаниях и в походах, на заседаниях учебных комиссий, выездных сборах и веселых стартах. Они вместе ходили в столовую, носили мусор, списывали друг у друга домашку. Стелла прятала его от отца после схваченных двоек, он ночами рыскал по окраинам и приводил домой ее пьяную мать.
– Дружба – это взаимовыручка, – постоянно повторяла Стелла. Мало-помалу она стала единственной, с кем он общался по-человечески. На остальных он привык смотреть ее глазами – как на мелких служек. Козявок и пакостников.
Он пропустил момент, когда у нее появились знакомые куда старше ее самой, когда она перестала интересоваться его мнением, когда забыла, что он тоже человек. Как-то Стелла велела: сегодня физику сам, я не успеваю, – и убежала, подкрасив ресницы и надев туфли на каблуке.
Он посмотрел в зеркало – голенастый, безлико подстриженный, в старой растянутой футболке – и понял, что время упущено: от Стеллы уже не убежать. Спустя столько лет слишком больно было бы рвать их связь. Это был уже не сверкающий мыльный пузырь, это была надувшаяся мозоль, полная желтоватого гноя.
Стеллу недолюбливали за прямоту и жесткость – но ей подчинялись. Стеллу терпеть не могли за ее бескомпромиссную справедливость – но всегда признавали ее превосходство. Стеллу ненавидели – но ею восхищались. Она поднималась, и он поднимался вместе с ней, но не рос командиром, а просто тянулся, обвивая плетень. Вырос пустышкой, за спиной и в тени. И, как только Стелла ушла, оказался без опоры.
…Бок котла блестел, ловя блик от луны. Может быть, с внезапной усмешкой подумал он, это и есть то единственное, на что он способен, единственное, чем может быть полезен миру, – оттирать котел. Негусто…
Он уснул, раскинувшись в траве рядом с озером. Ладонь кололи согнувшиеся над водой камыши. В котел залетела мушка и билась, жужжа. Уже во сне он пнул котелок, чтобы муха вылетела. Жужжание смолкло.
Их отправили на уборку территории, сняв с литературы: в школу приезжала комиссия, а спортивная площадка за столовой после зимы кишела окурками, собачьими минами и пенопластом. Им не дали ни граблей, ни перчаток – просто выгнали на прохладное майское солнце и заставили убирать все это голыми руками. Козявки завозмущались, и Стелла, которая могла бы цыкнуть и заставить всех замолчать, неожиданно приняла их сторону.
– Если мы начнем ругаться сейчас, ничего не добьемся, – сказала она. – Сделаем так. Уберемся. Сфоткаем то, что было, и результат. И напишем официальное заявление об эксплуатации детского труда. После такого никто не посмеет заставлять нас убираться.
Козявки натянули на пальцы рукава и отправились на площадку. Стелла засела за заявление. И все было бы ничего, если бы она не окликнула его в дверях:
– Артем! Останешься. Поможешь с текстом.
Он, сжавшийся от неминуемой встречи с окаменелыми собачьими делами, выдохнул и распрямился. Вернулся в класс, быстро прикрыл дверь и почти не услышал, как козявки хором выпалили:
– Подпевала несчастный!
Он проснулся от пинка одной из козявок.
Что-то вылетело из него, что-то незримое, как мелкий камешек.
– Где котел? – вопрошала козявка, но он не слышал. Поднялся, чувствуя, как кружится голова. «От голода», – равнодушно подумал он, вспомнив вчерашние остатки каши. Достал телефон проверить, есть ли связь. Связь была, но стоило ли теребить Стеллу на сборах?..
Он нервно, желчно рассмеялся, глядя на козявку и не видя. Сколько можно беспокоиться только о ней, о драгоценной Стелле? Набрал номер, в трубке загудело, сердце заколотилось, подпрыгивая. Выключили ветер, смолкла козявка…
– Алло, – услышал он знакомый, усталый, но веселый и звонкий голос.
Земля повернулась, качнуло на бок, и он ослеп. Секунду лежал, чувствуя, как травинка щекочет нос, а потом ощутил мощный удар сзади. Попытался выпутаться из чего-то черного, скользкого, что накинули сверху…
Кто-то из козявок угодил ботинком поддых; он согнулся. Кто-то заехал в лицо, смазал по уху. И вот тогда снова включили звук, и зазвенело, зашумело, загрохотало вовсю.
Козявки устроили темную. Вот так вот. Пять лет терпели. А теперь – Стелла ушла, и они ощутили силу.
Болели руки, спина, живот; он не чувствовал пальцев, которыми пытался закрыть от ударов лицо. А козявки били и били; и откуда-то, с областного центра, с края вселенной, пробивался через динамик восторженный голос Стеллы:
– Меня пригласили учиться в школу при МГУ, представляешь? Сейчас задержусь, чтобы оформить документы. Я тебе напишу, возьмешь у меня дома что нужно, пришлешь первым классом. В июле приеду за вещами… А потом – Москва! Москва, представляешь?! Что ты там молчишь? Эй! Ау!..
Козявки били и били; Стеллу на таком расстоянии слышал только он.
– Ау, Артем!
Артем. Она называла его по имени пару раз за все их знакомство. Козявки между собой всегда называли только «он».
Он. Эхо. Ничто.
Он дернулся, взвился и замолотил кулаками, не глядя, как и куда бьет. Кто-то закричал. Черное покрывало упало, козявки отхлынули, а он яростно лупил воздух, ничего не видя, наскакивая на цветные пятна, визжа.
– Припадочный! – испуганно донеслось слева, и он прыгнул, повалив кого-то на землю, ударил в нос, хруст, липкая кровь…
– Припадочный! Отцепись от меня!
А он рычал, наслаждаясь кровью, внутри клокотало, чесались руки, он бил и бил, и представлял себе Стеллу, а потом оказалось, что он бил в землю – его жертву оттащили, но он все равно продолжал, пачкая кулаки слюной, кровью, травой, вбивая в рыхлую почву ненависть к своей бесхребетности, всю свою злобу, все бессилие.
Он вернулся домой грязный и избитый – швырнул спрятанный в кустах котел в реку, расхохотался и вызвал такси, потратив половину выданных матерью денег. Ее, напуганную, причитающую, он отодвинул с дороги и встал перед отцом.
– С сентября перехожу в другую школу.
Отец поднял брови. Почесал грудь под майкой. Качнул головой и вернулся к кроссворду.
– Либо бросаю вообще.
Отец вздохнул и свернул газету. Встал.
У него дрогнули руки, но он сжал пальцы, резко и крепко укусил губу, чтобы не струсить. Представил себя бесстрашным и дерзким. Вообразил себя Стеллой.
– Отдай мой паспорт.
– Нет. Тема, ты закончишь гимназию, и точка.
– Отдай. Мой. Паспорт.
Он нарочно произнес слова раздельно; с каждым словом он придвигался к отцу, делал шаг. В нос ударило затхлым, застиранным, потным; пахнуло дешевым отцовым парфюмом. Затошнило.
Он раскрыл глаза, посмотрел исподлобья; лоб и глаза отца оказались совсем рядом – большие, с явными прожилками, с мешками, с морщинами. Что-то пискнула мать. Горло сжалось, он хотел повторить:
– Паспорт!
Но из-за того, что все тело обмякло от ужаса, изо рта вырвалось:
– Пакостник!
– Чево?.. – щурясь, прошипел отец. И тогда он вскинул кулак, растопырил пальцы и применил тот самый прием, которым когда-то был взят в плен. Мясистое отцово плечо противно спружинило под пальцами, но он не отпустил. Высоким голосом крикнул:
– Отдал! Сейчас же!
Отец отцепил его пальцы и отшвырнул от себя. Он шмякнулся о диван, поднялся и бросился в комнату родителей. Пока отец не опомнился – пяткой ударил в ящик комода, выбив хлипкий замок. Вывалил оттуда бумаги, отыскал свои документы.
– Ты что делаешь, паскуда?!
– Па-акостник, – с наслаждением повторил он, хватая бумаги и прыгая к дверям.
– Если сейчас уйдешь – чтоб духу твоего здесь не было!
Он рассмеялся отцу в лицо, трясясь от ужаса и всесилия, зная, что последствия придут, что будут раскаяние и паника, но это будет потом… Он знал, как справляться с этим, он смотрел на пример целых пять лет – должен же был чему-то научиться!
Он выбрался на улицу, тяжело дыша; холодный июньский воздух колол легкие. Из окна доносился плач матери, матюгался отец. Он вытащил из рюкзака, который так и не успел снять, остатки денег. Пересчитал. Достал телефон.
– Стелла? Собрание? Ничего, подождет. Стелла, это срочное дело! Мне нужны деньги. Еще мне нужно, чтобы ты договорилась, чтоб я переночевал где-нибудь в Москве. Я приеду завтра. И если тебе нужны какие-то документы, говори сейчас. Иду к тебе, потом на вокзал. Потом объясню. Потом, я сказал! Дружба – это взаимовыручка.