Было раннее утро. На землю, будто облако, опустился морозный туман, посреди которого стоял погруженный в сонное затишье бивуак. Вокруг него раскинулись почти бескрайние холмистые равнины, кое-где прорванные небольшими рощами и одиноко стоящими деревцами. Одно такое дерево, ель, вздыбалось прямо посреди бивуака, и среди его ветвей неожиданно каркнул ворон. Каркнул неприятно. Ноэльский караульный поднял голову, придержал шлем и шикнул на него, потряс алебардой.
Старый ворон подпрыгнул, тяжело вспорхнул, но тут же приземлился на сук повыше – где безопаснее. И снова он продолжил глухо каркать, раздражая всех вокруг.
Тогда караульный нащупал под снегом камень, уж было взялся за него, чтобы бросить в птицу, однако та успела вовремя покинуть ель. Шумя крыльями, она пролетела над коновязью, навесами, повозками и будто нарочно приземлилась туда, куда не следовало – на голубой расписной шатер Мариэльд де Лилле Адан. Вцепившись когтями во флагшток, она снова угрожающе каркнула. Караульному пришлось опустить занесенную руку с камнем, и он в бессилии зашипел, оголив клыки.
– Кыш! Пошел вон, чертов ворон. Убью!
Однако ворон, матерый, с большой лохматой бородой под клювом, будто знающий, что угрозы для него нет, никуда не улетал, а лишь хлопал крыльями и каркал. Его глухой сиплый голос противно разрезал окружающую тишину, заставляя просыпаться всех тех, кто еще сладко спал под стегаными одеялами.
Откинув полог богатого шатра, в снежную завесу ступила Мариэльд де Лилле Адан. Охрана тут же согнулась в поклоне. Сама же графиня, кутаясь в шаль, стала задумчиво разглядывать птицу на верхушке своего красивого шатра.
– Позволите, тео? – шепнул один из караульных, поднимая камень.
– Не позволю. Только глупец убивает посланца, пусть и явившегося с дурными вестями. Ада… Ада! Найди мой голубой плащ с куницей!
Служанка явилась из шатра серой тенью и накинула на плечи хозяйки плащ. Пригладив меховой воротник, Мариэльд вздохнула и продолжила рассматривать ворона. Тот тоже глядел на нее, поворачивая голову и мигая то одним круглым черным глазом, то другим. Затем графиня прислушалась и перевела свой взор уже на окрестности. Прошлым вечером лагерь был наспех окружен повозками, служащими в качестве ограждения. Посередине были установлены такие же скорые навесы, где, укрывшись льняниками, еще посапывала часть прислуги. Из-за вороньего крика многие уже просыпались, потягивались – и лагерь медленно оживал.
Скоро все должны тронуться в долгий путь.
– Прикажете собирать вещи? – спросила Ада.
– Нет. Это бесполезно.
– Почему, тео Мариэльд?
– Мне эти вещи более не понадобятся, – ответила графиня, снова взглянув на замолкнувшего на флагштоке ворона. – Хотя подай мне еще, пожалуй, платок. Может, пригодится. Кто знает, насколько далеко простирается его учтивость…
Каркнув единожды, ворон тяжело взлетел и исчез в морозной дымке. Мариэльд проводила его долгим взглядом, затем вернулась в свой богатый шатер.
* * *
Пока бивуак медленно пробуждался, двое вампиров-караульных переговаривались около коновязи. На их лицах ясно отпечатывалась неприязнь к тому, о чем они говорили. Не нравились им эти черно-белые пейзажи, где ветер метался унылый, пустой, будто бы обезличенный. Караульные мечтали о своих родных просторах, – о любимом и волнующем сердце Ноэле, – куда стремились всей душой. Им можжевеловых лесов хотелось! И чтобы Фелл выдувал из своих ноздрей крепкий ветер, полный свежести, отчего море грозно рокотало бы у пристани Луциоса, разбиваясь об нее в белую пену.
Вздохнув, Луан пожаловался своему товарищу.
– Мерзость, а не Север. Согласись…
– Мерзость. А чего это тео приказала не собираться? Разве не спешим ли мы в Ноэль? Вон, две недели без роздыха почти.
– Может не в духе… Все равно же собираемся, чтоб быстрее миновать эти проклятые земли.
Тут Луан вдруг встревожился.
– Ты слышишь? – спросил он.
– Слышу, земля гудит. Вспомни, она также гудела у того села на распутье, – хмуро отозвался его напарник.
– Да нет. Вслушайся!
– Слушаю, точно земля гудит. Неудивительно, почему все здешние демоны давно сбежали на юг. Чтоб этот Север с его вечной тряской дюжи затопили!
– Ладно, схожу-ка проверю.
И Луан со вздохом уставшего южанина, которому опротивел этот север, да так опротивел, что сил больше не было его терпеть, стал взбираться и спускаться по низким холмам. Он все шел, шел среди морозного тумана, размышляя, что, поди, в Ноэле еще должно быть тепло. Однако вскоре мысли его прервались. Он замер, вслушался – из-за кряжа донесся уже не неясный отдаленный гул, а конский топот.
Атакуют! Их атакуют!
Луан помчался обратно к лагерю. Позади него все сильнее сотрясалась земля, а мерзлый воздух наполнился звонким ржанием приближающихся коней. Когда он уже подбегал к возведенному из подвод ограждению, из снежного тумана за его спиной родилась огромная тень. Оглянувшись, Луан увидел, как эта тень обернулась всадником в желтом табарде. Сверкнуло острие копья. Луана насадили на ясеневое древко и, вопящего, протащили еще с десяток васо в воздухе, пока копье не обломилось. Из тумана просачивались и другие всадники, напоминающие скорее гримов. Они явились молча, без каких-либо криков, без возвещений, за кого же они сражаются. В руках у них развевались бело-желтые знамена с гарпией в трех лентах – знамена барона Бофровского.
Бофраитское войско напало на бивуак.
Нападавшие сразу отрезали ноэльцев от коновязи, где находились все лошади. Там же сшибли, затоптали пару караульных. Среди ноэльских слуг началась паника. Истошно заверещали служанки. Многие кинулись кто куда, не разбирая дороги. Поначалу бивуак стал местом не сражения, а резни. Чуть погодя с ноэльцев спало оцепенение, и кто мог – похватался за оружие, чтобы дать отпор. Их недолгое замешательство развеялось, когда они поняли, что нападавших примерно столько же, но они – люди. Те, кого не затоптали быстрым набегом, кто не пал от пронзающего копья, кто не растерялся, собрались в сердце лагеря – у самого большого голубого шатра. Там они выстроились плотной непоколебимой стеной, чтобы защитить находящуюся внутри Мариэльд де Лилле Адан.
Наступальный порыв иссяк, атака захлебнулась среди палаток, мешков с зерном, костров, выстроенных из повозок ограждений. Лагерь был обустроен тесно, на больших широкогрудых конях не протолкнуться. Поэтому бофраитцы спешились – и беглым шагом двинулись дальше. В руках у них горели кровью копья и мечи.
Их вел за собой предводитель, укрывший свои доспехи за желтым табардом.
Около шатра два малых войска столкнулись, не щадя. То был бой не на жизнь, а на смерть. Люди и вампиры. Бофраитцы наседали копьями, выставив их вперед и коля, а ноэльцы – отбивались. В какой-то миг ноэльцы сами решили перейти в наступление, сыграть на страхе людей перед собой. Но страха они не обнаружили. Бофраитцы шли на них зло, яростно и скоро. Вскоре, видя, что их продолжают атаковать, невзирая на потери, строй вампиров дрогнул.
Тогда они попытались атаковать предводителя нападавших. Трое навалилось на него, скрывшего доспехи за желто-белым табардом со знаменами Бофраита. Но он даже не порывался отступить. С яростным криком, сверкая синими глазами, главарь кинулся в самую гущу. Он был сердцем атаки. На его щит с замазанным грязью гербом обрушились удары, щит тут же не выдержал – треснул, осыпал щепками. Но главаря это будто бы и не поколебало даже на миг. Он продолжал давить стену, выросшую перед расписным шатром графини, кидался на нее, как голодный волк. В нем кипели сила и сухая злоба. Ноэльцы были быстры, но он – быстрее. Они были неутомимы в бою, но он – неутомимее. Они кололи его, били, но он будто не чувствовал боли, и каждый, посмевший занести на над ним клинок, падал замертво.
Теперь уж строй ноэльцев совсем рассыпался, как снег вокруг них. Они поняли, что на них напали не из желания наживы, а из лютой злобы. На них напали, как на злейших врагов! Под таким яростным натиском и выучкой, удивительной для людей, вампиры кинулись врассыпную. Бросили все: и расписной шатер, где укрылась графиня, и саму графиню, а также весь скарб и сундуки.
А в самом шатре Мариэльд де Лилле Адан окружили слуги. Прислуга то испуганно хваталась за дорогие вещи, будто желая спасти их, то рассеянно оглядывалась, то в каком-то оцепенении вслушивалась в звуки боя снаружи. Цирюльник Пайот нервно дергал свою бессменную сумку, украшенную ноэльскими голубыми олеандрами.
– Тео, тео! – молила слезно айорка Ада. – Нужно бежать!
– В этом нет никакого смысла, – отвечала спокойно графиня.
– Мы выведем вас! Тео, пойдемте!
– Лагерь уже окружен. Никто отсюда не уйдет живым.
– Тео… молю…
Однако графиня так и не ответила.
Тогда Ада замерла. Она качнулась от горя и закрыла глаза руками, не желая воспринимать все происходящее. Ведь они ехали в Ноэль, куда она стремилась всем сердцем, как мать и жена, желая увидеть двух своих детей и оплакать умершего мужа Кьенса… Но сейчас за шатром раздавались крики. Отвратительно бряцало железо. Также отвратительно пахло кровью. Ада всегда любила запах крови – этот сладостный, тягучий запах наслаждения, который многие вампиры на юге называли «красным золотом». Однако здесь, в лагере, кровь пахла иначе – она пахла смертью, и то была смерть ноэльских слуг. Что с ними сделают? Убьют? Но как они вообще посмели напасть на них? Что же происходит?
Потерявшись в мехах, Мариэльд стояла величественно. Она безразлично слушала, как снаружи за нее умирают ее вампиры. Их было порядка полусотни, – грозная сила, но не против такого сплоченного и злого врага. Не выдержав звуков сечи снаружи, Ада разрыдалась и кинулась к другой стороне шатра. Ее тонкое тело изогнулось, и айорка, бросив горестный взгляд на хозяйку, взгляд последний, пролезла между настеленными льняниками и тяжелым голубым пологом. Она побежала в снежную завесу. Следом за ней после недолгого промедления бросился и цирюльник Пайот, с трудом волоча за собой сумку. Впрочем, стоило ему лишь показаться снаружи, как его тут же настигло лезвие неприятельского меча.
Ада же чудом вырвалась из железных тисков и теперь бежала в тумане. Сзади донеслось ржание. Затем грубые окрики «Догнать!». За ней бросился в погоню кто-то тяжелый, ибо конь под всадником измученно хрипел, а сам всадник громыхал доспехами. Чувствуя ужас, Ада пробежала заснеженный холм. За ним она увидела реку и кинулась к ней, как к спасительнице, чтобы укрыться в ее ледяных водах.
Однако перед ней, вынырнув из снежной завесы, вдруг явился рыжий конь. Ада вскрикнула и остановилась.
Тяжело дышащий от старости воин в удивлении посмотрел на женщину, глядящую на него снизу вверх. У нее еще не были заплетены по-ноэльски косы, а потому перед преследователем она предстала стройной и женственной. Платье облегало ее тонкую фигуру, а сама она дрожала от ужаса и глядела глядела испуганным взором лани. Рука воина невольно дрогнула, а копье зависло над милой головкой, обрамленной темно-серыми волосами.
Казалось, будто воин сомневался – демоница ли перед ним? Или беззащитная женщина?
Однако тут беззащитная женщина вдруг оскалилась клыками. В неистовом желании жить – хотя бы ради своих детей – она схватилась за копье, потянула его на себя. Внешне она выглядела слабой, но воину показалось, будто лишила его оружия могучая сила, присущая скорее рыцарю, нежели женщине. Изогнувшись, Ада сделала выпад. В каком-то непонятном удивлении преследователь посмотрел сначала на нее, потом на свой нагрудник, чувствуя, как острие вошло аккурат между ним и его наплечником. Покачнувшись в седле, он понял, какую ошибку совершил и впился в бока коня шпорами. Ада испуганно зашипела. От укола рыжий конь захрипел и встал на дыбы, а его тяжелое копыто ударило женщину, отчего та, вскрикнув, упала наземь с раскроенной головой.
Воин же, чувствуя, как горячая кровь толчками заливает его нагрудник и перчатку, с трудом достал из ножен меч. Однако, так и не в силах вернуться к лагерю, где бушевало сражение, он качнулся раз, качнулся два, хватаясь за поводья – и с грохотом доспехов выпал из седла. Похоже, Граго все-таки настиг его, подумал он в последний раз. Смерть застлала ему глаза…
* * *
На одинокую ель вернулся все тот же старый лохматый ворон, выделяющийся на фоне окрестностей своей угольной чернотой. Тяжело приземлившись, отчего с ветви осыпался снег, он принялся глухо каркать. Ворон передвигался короткими скачками и глядел на происходящее внизу.
Утренняя полутьма уже рассеялась, поддавшись солнцу – и снежная пыль слепила взор.
Мариэльд вывели из шатра. Она стояла посреди полного трупов бивуака, скрестив руки на груди, и то ли с безразличием, то ли с высокомерным презрением глядела на своего захватчика. Захватчик, весь в крови, будто искупался в ней, снял шлем. Седые волосы рассыпались плечам. Однако то оказался не барон Бофровский, а Филипп фон де Тастемара. Во взгляде его была холодная злость – такая злость куда страшнее пламенной ярости; такая злость способна намеренно похоронить весь мир под пеплом лишь из соображений мести.
– Это заслуга не твоя, а твоих коней, – заметила Мариэльд. —Не зря ходят легенды, будто они появились от загулявшей у берега кобылы, на которую наскочил кельпи.
– В конце этой старой дороги, у Вертеля, тебя бы настиг отряд Теората Черного, – ответил сухо Филипп.
– Не настиг бы.
– И почему же?
– Потому что многие понимают, что лучше подлая жизнь, чем мертвая честь. Вот и Теорат живет не честью, Филипп, как ты, а соображениями, как выжить. Опасаясь моего брата и его мести, он бы позволил мне пересечь Летардийские земли и сообщил Летэ о том, что не обнаружил меня – а лишь мои следы. И он бы поступил разумно, желая сохранить себе жизнь. В отличие от тебя…
Филипп ничего не ответил – он уже зашел слишком далеко, чтобы пугаться угроз. Он ступил на тропу войны, и к этой войне был готов духом. К нему подошел молодой Лука Мальгерб, также одетый в желто-белый бофраитский табард. Держа шлем на сгибе локтя, он поклонился и прискорбным и глухим голосом отчеканил:
– Двадцать пять наших погибло, – речь шла о трети войска.
– Ноэльцев много ушло?
– Да, – кивнул капитан.
– Сколько?
– Больше половины. Видели убегающих слуг.
– Хорошо. Значит, они сообщат в Ноэле то, что нам нужно. Прикажи прямо сейчас нескольким верховым в бофраитских табардах проскакать рысью подле ближайших деревень, на северо-востоке, в трех милях отсюда. Но прикажи проскакать на расстоянии – иначе местные живо распознают подлог. Пусть даже местные считают, что это на графиню напал барон Бофровский.
И Филипп зло усмехнулся, вспоминая, как его отряд по пути наткнулся на отряд барона Бофровского, разыскивающего беглеца Ольстера. Филипп им тогда объяснил, что не стоит тревожить покой старейшин, да так объяснил, что с трупов потом знамена и доспехи пособирал для своей задумки. А тем солрам, на кого табардов не хватило, приказал укрыть гербовые отличия Тастемара плащами или замазать грязью.
– А что делать с добычей? – спросил Лука.
– Возьмем лишь золото, фураж и коней. Они нам пригодятся. Все остальное, имеющее ценность, надобно выволочь из шатра, собрать с трупов и утопить в реке, – приказал граф. А затем, различив горе в карих глазах молодого командира, спросил. – Твой отец тоже погиб?
– Для него это честь, милорд!
Нахмурившись, Филипп снял со своих плеч роскошный черный плащ, подбитый белкой и окропленный вражеской кровью, и передал его Луке. Тот принял последний дар для своего отца с достоинством – каждый из солровских конников мечтал о таком проявлении уважения со стороны господина.
– Прикажи подготовиться к скорым похоронам для наших людей. Нам нужно срочно отбыть.
– Без отдыха?
– Да, – ответил граф.
– Но есть раненые…
– Тяжелые?
– Нет.
– Тогда пусть отдыхают и перевязываются, пока идут похороны. У нас нет времени на такую роскошь, как отдых, Лука… Все сделаем по дороге. Позови из рощи слуг и Жака. А пока пересядем на свежих ноэльских, и на них погрузим вьюки, – и Филипп отрывисто добавил, не терпя возражений. – Пошевеливайтесь!
Лука пошел исполнять приказ. По традиции своих земель он укутал почившего отца в графский черный плащ, чтобы вскоре уложить его в наскоро выкопанную могилу вместе с другими солрами. Те, кто не копал могилы, принялись перегружать мешки с зерном. Другие помогали раненым с перевязками, чтобы не задерживаться и тронуться в долгий путь. Всё делали быстро. Гвардейцы жили так уже долгое время – в изнуряющей поспешности. Ели быстро, спали, прикрыв лишь один глаз, в города почти не заезжали – только чтобы обнаружить след беглянки.
Мариэльд, доселе покорно стоящая посреди бивуака, вздернула брови и отвела руку в грациозном жесте.
– Твой трюк со знаменами Бофраита сработает лишь ненадолго, – заметила она.
– Дольше и не нужно, – спокойно ответил граф.
– Действительно. Какая разница, когда ты заплатишь дорогую цену: неделей позже, неделей раньше? Все равно в конечном итоге на твоих руках умрут все твои дети и друзья. Ты похоронишь их всех и снова останешься один. Одиночество – это твое проклятье и безумие… – с улыбкой произнесла Мариэльд.
Не успела она договорить свои злые слова, чтобы разбередить старые раны, как Филипп взмахнул клинком. Графиня невольно вскрикнула, а ее вытянутая кисть отделилась от руки. Кисть упала на землю, тут же сморщившись, почернев и вдруг рассыпавшись в прах. Лишь голубое сапфировое кольцо осталось лежать посреди праха – оно ярко лучило под солнцем, как порой лучит ноэльское море. Тогда Филипп наступил сапогом на это кольцо и вдавил его в грязь. Втоптав его, он достал кинжал и подошел к графине. Она гордо сжала губы, понимая, что с ней хотят сделать, но от повторного крика не удержалась. Лезвие перерезало ей вместе с тканью сначала сухожилие правого плеча, потом – левого, отчего кровь побежала по ее голубому платью, обагрив его. Затем Филипп обошел ее, склонился, приподнял юбку платья и полоснул уже по пяточным сухожилиям, чуть выше украшенных жемчугами туфель. Мариэльд завалилась назад. Он подхватил ее. Ее, с безвольно повисшими руками и ногами, Филипп молча понес прочь, завернув перед этим в ее же плащ.
Ее угрозы остались без ответа. Впрочем, глаза графа были серьезны, ибо угрожали ему не от страха, а от уверенности, что эта угроза воплотится в жизнь.
У высокого холма Филипп передал графиню, которая не могла пошевелить даже пальцем, другим гвардейцам. Сам он встал с краю могилы и хмуро оглядывал лица убитых, тех, кто верно и преданно служил ему, тех, кого он знал по имени. В могиле лежали двадцать пять крепких мужчин, даже среди которых сэр Рэй Мальгерб казался медведем. Ни один из них не сбежал, когда стало известно, что поутру они нападут на полный вампиров лагерь. Ни один не попытался уклониться от сражения, зная, что враг в бою один на один заведомо сильнее, быстрее и живучее, – все они пошли вслед за Филиппом.
Зазвучали молитвы Ямесу о упокоении души.
Шумно выдохнув, Филипп отвел взор от мертвого лица рыцаря и стал помогать забрасывать могилу землей, чтобы не отдать тела на растерзание зверью. Когда братская могила была засыпана, он вернулся в лагерь. Там уже выволакивали из расписанного олеандрами высокого шатра все походные сундуки и тюки. Погрузив на коней, их подвозили к берегу широко разлитой реки Вёртки, где и притапливали. Арзамас, тяжелая парча, обшитая золотыми нитями, нежные воздушные сорочки, изысканные украшения, выполненные ноэльскими мастерами из серебра, обрамленные сапфирами и агатами, кружевные перчатки, платки, оборочки для поясов, а также бесчисленное множество того, чего обычному воину никогда не вышло бы увидеть или даже понять, для чего оно надобно, – все это медленно погружалось в ледяные воды, темнело, темнело, пока и вовсе не пропало на глубине. Солры продолжали стаскивать все в тупом изнеможении, даже не думая, что сейчас они похоронили под водной твердью трехгодовой доход графа Тастемара со всех своих земель.
Чуть погодя к Филиппу подошел Лука, который порой горестно оборачивался к братской могиле, где лежали его отец и его братья по оружию.
– Фураж погрузили, Лука?
– Да, господин…
– Все верховые, посланные со знаменами Бофраита, вернулись?
– Да.
– Хорошо. Тогда нам пора отправляться. Распорядись. Быстрее!
– Что встали! Всем собираться, живо! – закричал Лука, подгоняя солров.
Филипп усадил беспомощную графиню впереди себя и поскакал на запад по Дриадскому тракту, вдоль реки. Его еще долго провожал взглядом старый ворон, который сидел на ели. А когда все скрылись за горизонтом, этот ворон тяжело слетел с ветви, присел уже на труп ноэльского вампира – и принялся лакомиться сочными нежными глазами, пока не нагрянули мародеры для разграбления остатков бивуака.
* * *
Солровские конники спешно покинули место побоища. После этого они двинулись окольными дорогами в сторону Вертеля. И если погоня за графиней истощила их силы, то это странное передвижение, будто они теперь от кого-то отчаянно убегали, и вовсе выжало их, как тряпку. Дни и ночи они пробирались старыми забытыми тропами, топя коней в грязи по брюхо. Дни и ночи они знали лишь короткий роздых, лишенные сна, продрогшие, голодные – отчего один гвардеец скончался от лихорадки, буквально вывалившись на ходу из седла уже мертвым. Дни и ночи сливались для них в одну всепоглощающую серую пустоту – и они очень устали.
Но их всех продолжала гнать воля их господина, которому они были верны.
В один из дней, наконец, показался уже припорошенный снегом город Вертель. Верховые прибыли на большую развилку, где сливалось множество дорог. С этой развилки можно попасть в любой край Севера, выехав на большие тракты, поэтому все были уверены, что двинутся на оживленный северо-восток – к Йефасе. Ведь всё сводилось к тому, что пленницу для суда следует доставить в Совет, откуда она и сбежала.
Однако вместо этого граф направил коня в противоположную сторону – на северо-запад, в пустые земли.
Никто ничего не понимал…
С каждым днем ведущий в Йефасу большак становился от них все дальше и дальше. Мельчали города. Даже деревни – и те встречались все реже. На горизонте начинали возвышаться пока еще неясные очертания снежных гор. Горы эти звались Астернотовскими – некогда они выросли из пустошей за десятилетия, были остры и молоды, а оттого пользовались дурной славой, как порождения демонической воли. Поговаривали, в этих краях люди почти не живут, а те, что живут, поклоняются больше не единому Ямесу, а небу и небесным тварям: гарпиям и торуффам. Можно ли ждать чего хорошего от таких людей?
И Филипп упрямо продолжал скакать в направлении этих хребтов, заставляя всех гадать – зачем их господину понадобились эти страшные безлюдные земли? Разве не должен он явиться в замок к сюзерену – Летэ фон де Форанциссу?
В одну из ночей, когда лагерь без знамен разбили в чистом поле, около замерзшей речки Боронбар, чтобы наскоро отдохнуть, Филипп сидел у костра. Его руки занимались ремонтом поизносившейся уздечки. Огонь от трещавшего искрами костра выхватывал из мрака его худое старое лицо. По своему обыкновению, граф казался ко всему равнодушным, как камень, ибо жил он уже достаточно долго, чтобы уметь прятать свои эмоции, однако резкие движения его рук, натягивающие щечный ремень уздечки, ясно выдавали затаенное напряжение.
Чуть погодя он приостановил свою работу, вслушался в окружающие равнины – они были на удивление безмолвны. Тихо сыпал снег. Где-то далеко раздалось недолгое уханье совы, которая бесшумно перелетала с одного редкого деревца на другое. Для графа ее полет был совсем не бесшумным, и он пытался понять: охотится ли эта сова за затаившейся под снегом мышью или причина ее кружения подле них совсем иная?
Мариэльд тоже слушала ночь. Она лежала у костра на подстеленных под ее безвольное тело одеялах. Ее голубой наряд из дорогого арзамаса, расписанный олеандрами, за долгий путь износился. Косы ее, доселе белоснежные, как снег, растрепались и посерели. Теперь она лежала около своего надсмотрщика, но на лице ее не было ни капли пережитых горестей; и даже наоборот, пока враг сидел и хмурился, она устало улыбалась.
– Меня ищут, – шепнула она.
– Пусть ищут, – отозвался холодно Филипп.
– И найдут. Мой брат скор на расправу – он не спустит тебе это с рук, как не спустит и младший из моих братьев, который, пока ты здесь, развернет по весне свои войска, проведет их через Стоохс и обрушит свой гнев на Солраг, а потом и Офурт. Но ты продолжаешь уперто следовать своей бессмысленной затее, которая приведет к смерти не только тебя, но и твои земли, и твою дочь. Умно ли это?
Граф смолчал. Тогда Мариэльд продолжила, повернув к нему свой лик, ибо телом она повелевать не могла. Голос у нее был мягким-мягким, как пух, вкрадчивым – она умела и любила так говорить.
– Ты полагаешь, что пути назад нет…
– Вы сами развязали войну, – жестко обрубил Филипп.
– Но я могу уговорить моих братьев быть милосердными.
– Меньше всего я нуждаюсь в милосердии! Другое дело, что нужно вам от деревенских мальчишек, Уильяма и Генри?
– Юлиана, – невозмутимо поправила графиня.
– Уильяма, – также невозмутимо поправил Филипп. – Раньше мы списывали пропажу других старейшин на злой случай или на противодействие нам клана Теух. Однако, выходит, это ваших рук дело? А Као Шанрис, которого до сих пор разыскивает граф Джамед Мор, тоже пропал вашими усилиями? Сколько еще пало наших?
– Много.
– Зачем?
– Часто ли боги снисходят к тому, чтобы объясняться с копошащимися у их ног червями? – улыбнулась мягко Мариэльд.
– Что же ты, божество, сейчас лежишь подле червя павшей, униженной? – усмехнулся граф, – Похоже, песни о вас и вашем могуществе чрезмерно приумножают вашу славу.
– Отнюдь, – парировала Мариэльд. – Они порой преуменьшают ее, приписывая наши заслуги счастливому случаю или некоему року… – голос ее сделался змеиным. – Так что ты верно делаешь, что боишься каждой подлетевшей близко сосновой совы, каждого неосторожного зверя или встречного путника, что изнуряешь себя и своих гвардейцев, избегая людных мест! Везде может укрыться мой брат, везде он и одновременно нигде, и он желает отомстить за меня. А месть богов ужасна… Хуже ее, пожалуй, – только ожидание этой мести. Долго ли ты так протянешь, не находя покоя и видя повсюду врага?
Воцарилась тишина. И снова на выпады не последовало никакого ответа – Филипп продолжил заниматься уздечкой. Не тем он был, кто позволял запугать себя, поэтому лицо его осталось таким же твердым, как и его воля. Однако графиню его молчание не устроило. Она еще некоторое время понаблюдала за падающим снегом, затем спросила – уже раздраженно, недовольно:
– Куда ты меня везешь?
Филипп промолчал, склонил голову, отчего седые пряди осыпались, сокрыли глаза. Его руки продолжали умело работать с щечным ремнем, а сам он вслушивался в окружающие их снежные равнины.
– Неподалеку отсюда Мошрас, где тысячу лет назад пролилась кровь Теух, – настойчиво продолжила графиня. —Ты должен был укрыться в его руинах, чтобы дождаться других старейшин из Йефасы для суда надо мной. Но мы проехали руины еще вчера… Впереди остались только леса с Мориусом. А за ними – горы. И все… Что за безумная идея посетила тебя? Или ты думаешь затеряться в лесах, чтобы там тебя не настиг мой брат?
– Ты все пугаешь и пугаешь меня своим братом. Где же он?
– Занят, – ответила ехидно графиня. – Юлианом и Генри.
– Тогда ему придется поторопиться, – на лицо графа набежала тень.
Резко разогнувшись, Филипп начал обходить их место ночлега, караул и коней, лежавших подле друг друга. Густо повалил снег. Чем севернее они пробирались, тем сильнее крепчали морозы. Сейчас снег достигал копыт, но скоро они начнут продвигаться по колено в нем, утопая.
И вот граф Тастемара рассматривал спящие лица, глядел на вздрагивающего от холода мальчика Жака, которому не повезло оказаться в этом тяжелейшем походе, возможно не имеющем обратного пути. Мальчик кутался в два плаща, но ни одного слова жалобы на тяготы не сорвалось с его уст. Хотя порой благодаря чуткому слуху Филипп и мог слышать шепот этого еще безбородого юнца, когда тот убеждал сам себя, что прапрадед его, воюя бок о бок с Белым вороном, в 2022 совершил переход и пострашнее – по воющей вьюге до самих Тавинновских рудников. Граф не стал говорить, что слухи касаемо того перехода были раздуты до неприличия, как это обычно бывает с былыми деяниями, когда воспевать больше нечего, а сам мальчик сейчас претерпевает сложности равные с теми, с которыми столкнулся его прапрадед.
Вернувшись к пленнице, которую убаюкал снегопад, Филипп присел на льняник и вслушался в удаляющийся шелест крыльев. Не пролетит ли над ним снова та белоухая сосновая сова, видя глазами чужого существа? Не таится ли в снегах под видом рыси враг? Обманывает ли его пленница, говоря, что велисиалы способны вселяться в зверье? Или в ее словах есть зерно истины? Однако ночи и дни были пока спокойны, хотя все это время Филипп ни на мгновение не позволил себе провалиться даже в дрему, держа под рукой и меч, и лук. Он не знал, сколько судьба отведет ему времени, пока пропажа графини не будет замечена.
* * *
Впереди вырастал корабельный сосновый лес. Повезло этим краям с деревом. Да так повезло, что земли эти торговали мачтовыми рощами уже с несколько веков, отправляя дерево: и на Юг, и в Глеоф, – да вот леса от этого вокруг становились будто бы гуще. Хорошее это было место, светлое, не в пример темному Офурту. Нет, и в Офурте имелись места, подобные этим, однако их еще следовало отыскать посреди буреломов и горных ущелий. А здесь же куда ни пойди – везде диво, как все стройно, ровно и стремится к солнцу! Тут свет проникал под высокие кроны деревьев, разливался на заснеженных лужайках и играл мириадами блесток в ручьях и реках.
Все эти дни солровский отряд никто не беспокоил. Терзали их только холода, бессонные ночи и голод, потому что Филипп избегал любых поселений и отправлял туда лишь фуражиров. Поэтому все жили в походных условиях, охотясь на живность, ночуя в лесах и посреди равнин. Таким скрытным передвижением, убрав знамена и представляясь разными именами, граф пытался оборвать след и усложнить поиски велисиалов, когда те обнаружат пропажу своей сестры.
На закате дня безымянный отряд подступил под стены местного города – Мориуса.
Там Филипп пообещал дать возможность хорошо выспаться. Проехав деревянные ворота, Лука тут же стал жадно интересоваться у жителей касаемо приличной таверны, где можно было бы разместиться почти пяти десяткам воинов. И хотя телом Лука был крепок, как некогда и его отец, но душа его требовала мало-мальски нормального отдыха, когда можно было бы поесть, попить и дать костям покоя на нормальной кровати.
– В «Зеленую сосну» идите, – показывал рукой на примечательную зеленую крышу горожанин. – Вот там и еда горячая всегда, готовят не из палок, и хозяин – душа-человек. Да и тем паче сейчас люду мало – зима!
И горожанин исчез в проеме своего деревянного дома, выходящим окнами на главную улицу. Тут же за ставнями его дома разлился свет от лучины. Лука кивнул и повел за собой отряд к такой же деревянной таверне «Зеленая сосна».
Мариэльд сидела в седле перед Филиппом, который не рисковал отдалять пленницу от себя ни на шаг. Пока крепкие широкогрудые кони медленно шли по улицам к благодатному свету таверны, который разливался сквозь сыплющийся снег, граф невольно вдыхал запах белоснежных волос Мариэльд, придерживая ее. Мысли его метались между морским Ноэлем, представляя, каким стал Уильям за годы жизни с этой коварной женщиной, до своих земель. Прибыли ли уже туда гонцы?
Среди ночи гвардейцы прихлебывали луковой похлебкой с пшеном и салом, а также причмокивали от ее сытности и той теплоты, что прокатывалась внутри их брюха. Таверна и в правду оказалась хорошей: из еще пахнущего сосной дерева. Запахи сосны сливались с пивом, кашами и мясом, что готовилось для голодных солров на кухне. Пока солры черпали ложками из мисок, мимо них пробежал запыхавшийся Жак, который уже поел и теперь нестерпимо хотел спать, но господин послал его за тавернщиком.
– Вас хотят наверх! – крикнул он хозяину заведения и отдышался, ибо бежал с третьего этажа вприпрыжку через одну ступеньку.
Тавернщик отер руки о полотенце и повесил это же полотенце за пояс. Затем, вздохнув, то ли от тревоги, что его зовет к себе этот седовласый мужчина, который так и не назвал своего имени, то ли от усталости, медленно побрел наверх.
Жак остался внизу, наблюдая за толпой жадно едящих солров. На первом этаже днем обычно стоят гам и столпотворение. Но сейчас он был погружен в полутьму. Лишь одна свеча горела на прилавке, роняя мягкие тени на стулья, столы, спины и солров, а также на лицо Жака, который сел за стол, подпер кулаком обросший пушком подбородок и прикрыл в дреме глаза.
Между тем, хозяин заведения подошел к двери комнаты, отер пот с оплывшего лица и постучал. Затем вошел. На двух сдвинутых кроватях, самых больших, которые нашли, сидел с краю его гость. А у стены лежала седовласая и закутанная в шерстяные одеяла старая женщина. Она лежала и глядела в стену, скрючившись. «Куда это он ее, такую больную, везет?» – подумал тавернщик, приняв эту странную неподвижность за болезнь.
– Вы-ть звали? – сказал он как можно почтительно.
– Звал, – отозвался холодно гость. – Скажи-ка мне, тавернщик, какие поселения и города расположены севернее Мориуса?
– Севернее?
– Да, в горах.
– А-ть! Только пастушьи кочевые. Но и то уже не везде. К Хышу уже не идут. Остерегаются гудения.
– Почему?
– Так гудение земли… господин…
И хозяин заведения склонил большую голову, словно искренне не понимая, почему гостя не устроил его ответ. Однако тот лишь нахмурился и грозно заметил:
– Тавернщик, я не местный! Изъясняйся понятнее. Недавно было землетрясение?
– Извините, господин. Да… Три года назад подле Хыша загудела земля, аккурат после перелета торуффов. Обвалилась часть горы Медведя, на котором располагалось поселение Хыш. Пастухи боятся гнева богов, поэтому теперь это место обходят стороной. Ходят теперь по Данк-Хышу…
– Так все пастухи теперь ходят около Данк-Хыша?
– Да-да! Они сейчас на этих зимних пастбищах.
– Хорошо. А скажи-ка, есть ли среди пастухов проводники по горам? – спросил гость.
– Так вы-ть… Они все проводники… Все пастухи водят свои стада. Кочевой люд! Погрузят на коз и лошадей весь свой жалкий скрабишко и, пока жарко тут, внизу, они поверху ходят, а сами живут где попадется. Потом по зиме спускаются с отарами в Данк-Хыш и торгуют с нами. Меняют жир, шкуры, мясо, масло, поделки на все то, что привозят по трактам к нам купцы…
– Мне нужен самый знающий из них, – сказал с нажимом гость.
– Из пастухов?
Гость только кивнул.
– Лучший… – тавернщик задумался. – Тогда вам к Яши-Бану Обрубку! Он всю молодость сначала стада водил, забираясь летом почти на самые верхушки, а потом сокровища старых богов искал. Знает все горы, все пещеры, уступы и кряжи… Каждый камень зовет по имени!
– Где его найти?
– В Данк-Хыше, то бишь в его окрестностях и найдете! Только старый он и больной… В молодости уснул на коне с кожаной хлесткой в руке без перчатки, пока стадо шло в деревню. Пальцы отморозил. Стала чернеть, вот… Пришлось руку рубить! Говорит, по молодости справлялся, а сейчас рука болит, отчего он стонет, плачет. Его сын часто у нас выменивает свой товар на жизнь-траву, которую везут с Сангары. Из нее готовят отвары, чтоб рука не болела, – затем добавил зачем-то, считая, что и эти сведения могут быть важны. – У нас травка эта не растет…
– Меня его рука не интересует.
– Тогда-ть он вам и нужен… – засмущался тавернщик. Не нравился ему этот ледяной взгляд гостя.
– Найди мне человека, который проводит нас до Данк-Хыша, а конкретнее до стойбища пастухов, среди которых живет Яши-Бан. Скажи, я хорошо заплачу. Чтобы он был к утру. Понял? Тогда хорошо заплачу и тебе.
– Да, господин…
И тавернщик, чувствуя на себе недолгие взгляды и седого мужчины, и седой женщины – взгляды пронзительные, заколебался. Нужен ли он здесь еще? Однако уже совсем скоро на него стали смотреть, как на пустое место, не замечая, и он раскланялся и исчез, успоковшись. Поначалу хозяин таверны принял Филиппа за опасного предводителя разбойников, что поживился на большаке, а теперь пытается с шайкой замести следы от чьего-то гнева, укрываясь в горах, но теперь понял – то загадочный знатный, но никак не бандит. Потому и отпустила его тревога, что его с семьей прирежут в постели.
Ночь спустилась на таверну «Зеленая сосна». На город падал снег. Заснули долгожданным глубоким сном в своих комнатах солры, не зная, что их ждет впереди. Заснул подле ног Филиппа на небольшой лежанке и мальчик Жак, наевшись горячего. Снилось ему, будто он дома, в Нижних Тапилках, где мать потчует его и целует в лоб, а отец ругает ее и приговаривает, мол, нечего мужчину лаской портить.
Филипп и Мариэльд лежали рядом друг с другом. Мариэльд располагалась между стеной и неутомимым ее надсмотрщиком, который, остерегаясь обмана от вероломной графини или того, что она подговорит кого-нибудь для помощи с бегством, держал ее при себе и день, и ночь. Он запрещал говорить с ней, вез ее в седле впереди себя и вглядывался в каждый лик, обращенный к графине. Уж не Гаар ли его настиг? Его рука почти всегда покоилась на перевязи, готовая в любой момент отразить атаку. Он был напряжен до предела, как никогда ранее. Однако внешне он казался все таким же спокойным и расчетливым, разве что более угрюмым, чем обычно.
Мариэльд устало вздохнула. В последние дни ее издевательские речи сменились молчанием. Она только и могла, что беспомощно созерцать, как ее увозят все дальше и дальше в горы, прочь от многолюдных трактов и больших городов. И если в первые дни она сама порой дразнила своего захватчика, который упрямо молчал в ответ на поддевки, то сейчас он, обращаясь уже к ней, тоже все чаще стал слышать тишину.
Чуть позже Филипп укрыл графиню одеялом, заметив, что она уже спит. Либо прикидывается спящей, замедляя стук своего сердца. Тогда, положив меч на край кровати, он уставился в дощатый потолок и вслушался в звуки метели.
Наступило белоснежное зимнее утро. Вокруг Мориуса войском стоял густой бор, и солры, покидая таверну, с восторгом глядели на громадные сосны, которые великанами упирались в ярко-голубое небо. А на самих солров поглядывал из-за ставней народ – к гостям по зиме здесь непривычны. Кто-то из жителей уже выходил из домов, закутанный в шубы, меха, готовый заняться обычным хозяйственным делом. Мориус был городком неторопливым, степенным, ибо леса не располагают к поспешности. Одни только дети были не подвластны этой степенности; то и дело их, любопытных, и гвардейцы, и матери отгоняли от огромных коней, чтобы кони ненароком их не прибили.
Лука Мальгерб запрыгнул в седло рыжего мерина.
– В Данк-Хыш, господин? – спросил он нарочито бодро, а внутри сжавшись от нежелания.
– Да, Лука. Фураж закуплен?
– На пару недель!
– Еда?
– Лепешки, вода, засоленная свинина. До граговки должно хватить.
– Тогда выдвигаемся!
Держа на руках Мариэльд, будто дитя, Филипп бережно посадил ее впереди себя. Конь пофыркал, отчего вокруг него столбом взметнулась морозная пыль, побил копытом, и граф, графиня, гвардейский отряд, слуги, а также проводник Барт, найденный тавернщиком, покинули Мориус. Все они двинулись не по широкой тропе, которая уводила назад на равнины, а по узкой, туда, куда сворачивает редкий путник или торговец – по направлению к горам, ввысь!