Наши дни. Вечерело. По улице Павлика Морозова славного города Бельгограда ехал изувеченный направлениями рейсовый автобус 69 маршрута. Будто подраненная скотина, припавшая на правый бок, тарантас постукивал пальцами и исчадно дымил богатой смесью машинного масла и газа, добытого на достопочтенном Кукарачанакском месторождении. Замызганные борта общественного закланца прятали под панцирем грязи рекламный проспект одной из контор по прокату катафалков, которая в данном месте могла бы смотреться несколько цинично, но таковой, однако, не смотрелась.
Салон был относительно полон, городская молодежь, преимущественно сидящая, с первобытным интересом листала ленты социальных сетей. Старшая группа, в большинстве висящая на поручнях, словно почерневшая груша, пространно разглядывала бытие в замороженные окна автобуса. Транспорт штормило и подкидывало на нередких буераках, отчего стойло приходило в ежемоментное движение. Кто-то из пассажиров каждый раз по-особенному тяжко вздыхал, поминая талант рулевого. Но этот умелец продолжал «перевозить кирпичи», потому что сам бельгоградский мэр не оставил сухопутному капитану другого выбора.
Можно почерпнуть ряд глубоких тезисов в сборнике великих цитат и носить на носу две старомодные линзы, как у Антоши Чехонте. Разучить мелодии на электрогитаре и поражать знакомых дам мастерством бренчания на нижней струне. Можно заделать себе любой образ, сообразно моде и внутренней установке. Но нельзя так запросто поменять в России зубы. Даже в ипотеку – под залог еще не родившихся поколений. Об этом размышлял любитель словесности, ненароком разглядывая пассажиров вокруг. Обладатели желтых, кривых, дешевых коронок, будто персонажи страшных кошмаров Франсиско Гойи, погребенного без головы, окружали его своим сомнительным очарованием. «Вот она вся инновация медицины, – думал редактор, вспоминая потоки бравурных отчетов министерства здравоохранения, – Хорошие зубы – как благородный титул, стали уделом избранных».
И все-таки шелкопер тепло относился к людям. Впрочем, его самого вводило в смущение понимание, что скорее эта лояльность лежала на слабых нервах, нежели на большом чувстве любви. А может быть, что еще печальнее – на перманентном желании нравиться, профессиональном обаянии или какой другой ерунде, которая к духовности имела параллельное отношение.
Памфлетист был придавлен соратниками по проезду к вертикальному поручню, располагавшемуся в самом начале пахнувшего отработанными газами салона. Руливший своей легковушкой, редактор не часто оказывался в общественном транспорте. Сама эта необходимость ему не была в тягость. Может быть потому, что где-то в потаенных углах его памяти хранились воспоминания из девяностых, когда он, не имевший тогда собственной повозки, часами ждал редких рейсовых «Газелей», чтобы доехать до работы. Именно тогда, пассажиры Старого района, взявшись за руки, останавливали общественный транспорт, перегораживая трассу целиком. Иначе вынудить сделать остановку переполненный рейс было нельзя. А теперь другая эпоха, можно ездить и автобусом относительно свободно.
Филолог мог вполне себе видеть, как выпрямлялся в своем кресле водитель, переключая разнузданную раздатку, и вены на его грязной и плохо выбритой шее, взбухавшие в момент физических усилий. Как-то нескладно получалось у рулевого управляться с его антилопой, будто сидел он за чужой баранкой. И не говорил он во время движения ни с кем из коллег, как это делали другие перевозчики, сообщая о пробках на дорогах в той стилистике, которая и не снилась классическому жанру настоящего репортажного. Этот же крутил колесо молча, вцепившись в него излишне нервно.
– Землятшок, – обратился к словоплету подвыпивший «братишка», протискивающийся к выходу, – передай за проезд.
Земляк был одет в поношенные джинсы, спортивную куртку «а ля Болонь» и пропотевшую шапчонку с облупившейся наклейкой «Фишер». Маракуша протянул писателю ладонь с теплой мелочью, но в этот момент очередная дорожная яма пробила подвеску 69 автобуса. Железная наличка фейерверком разлетелась в разные стороны из писательской руки.
– Да твою же мать! – выругался пассажир, отодвигая своей корявой кистью редактора. Он почти влез в пространство кабины извозчика, опираясь на плоскость ковра, укрывавшего двигатель, на котором лежала поролоновая монетница, – Сам деньги по салону собирать будешь, размудон! Кто тебя, черта, за руль пустил?
– Э-э, сам ты черт! Костыли убери отседа, – взорвался вагоновожатый, но был подло отвлечен от дискуссии легковушкой с треуголкой «У» на крыше. Курсант грубо делал автобус, при этом умудрялся еще и дудеть в свой клаксон, подрезая рейсовый тарантас.
– Е-мое, – только и смог добавить автобусник, подразумевая вообще все российские безобразия, включая его жену пэтэушницу, которая накануне ночевала у подруги, но вернулась до петухов зигзагами, обескуражив бодрым матом в коридоре тещу.
Пассажиры 69 маршрута, предощущая зрелище, приподнимали взгляды от смартфонов. Сидящая же на ближайшем к кабине сиденье колотовка, прижимавшая к своему двенадцатому размеру треснувший по шву пакет с каким-то скарбом, запричитала:
– Боже мой, день, а этот уже надрался.
По салону пошла легкая волна сентенций, которые умещалась между темами алкоголя с утра, разбитыми дорогами и талантом рулевого.
– Друзья! – пресек в самом зачатии полемику беллетрист, выпрямляя туловище, – А вы обратили внимание, как этот достойный товарищ красиво обратился ко мне?
Пассажиры с подвыпившим бедокуром и водителем, заинтригованные неожиданным поворотом, ждали ответа, сконцентрировав внимание на журналисте.
– Он сказал «землятшок», понимаете, – продолжил писатель, делая шаг вперед, чтобы его могли разглядеть и задние ряды, – Я, между прочим, почти всегда безошибочно определяю собеседников по прононсу. Окающие, акающие, съедающие гласные… Сколь необъятна Россия, друзья! И стоит где-то услышать несколько слов от попутчика, как уже видишь – Кубань, Вологда или Тула перед тобой. Свой особенный русский язык и у белорусов, с их непередаваемым «символичшно», у одесситов, что подчеркивает необъятное пространство русскоязычного мира. Мы – разные грядки одного большого и плодородного огорода. Так зачем же нам ссориться, друзья?
– Это чо? – первым очнулся шаврик в рыбацкой шапчонке, – И меня по базару определил? Ну-ка скажи – откуда я?
– Ты? – Рассмеялся словоплет, – Местный ты! Беззубый просто. И, видимо, слегка сидевший.
Легкий смешок пробежал по салону.
– Слегка, не слегка, – раздосадовался пассажир, – Вова загрызет и тем, что есть. Любого.
– Ну-ну, Вова, не надо буксовать, мы не из пугливых, – посланник мира похлопал пройдоху по плечу, – Все хорошо! Тебя все уважают! Смотри, твою остановку проезжаем!
– Ё! – воскликнул фуфлыга под очередной смешок в салоне, – Зема, двери открой, тебе говорю!
Водитель, утомленный подобной братией, справедливо решил, что лучше от попутчика побыстрее избавиться. Фигура в шапочке «Фишер», подхваченная инерцией резкой остановки, скатилась по ступенькам вниз, по ходу полета задев перегородку, едва не ломает уже основательно истрепанный пластик.
– Гад! – прокричал «землятшок», оказавшись снаружи и показывая кулак автобусу.
– Сам ты гад, – себе под нос процедил извозчик, прибавляя ходу своей дребезжащей колымаге.
Фишер, оставшийся наедине со своей добычей, стоя на вершине грязного снежного отвала, потрошил подрезанный кошелек редактора. Среди скидочной карты на услуги фотографического салона, пары банковских карт, не имевших для воришки никакой практической ценности, лежала весьма оскорбительная сумма в пятьдесят рублей. «Землятшок» сплюнул с досадой, подбросил портмоне в воздух и со всей хмельной дури влепил по кошельку самым кончиком башмака из спилковой кожи.
– Это правильно, молодой человек, что вы вмешались, – как-то невзначай бросила писателю толстуха, подбирая крепче к груди свой рваный тюк, – Если бы не вы, дракой дело бы кончилось.
Публицист, еще не обнаруживший пропажи кошелька, кивнул, не желая продолжать полемику. В его голове прояснились воспоминания. Набережная Москва реки у храма Христа Спасителя.