В дни отдаленной уже прорабской молодости довелось мне строить линию электропередач в одном из наиболее глухих районов Средней Азии – в Каракалпакской автономной республике. Во всякой глубинке существует своя «дыра». В Каракалпакии это плато Устюрт, ландшафт которого – готовая декорация для киносъемок фантастического фильма о какой-нибудь безжизненной планете с подходящим названием Солончаковая Пустошь. Здесь нет ни рек, ни ручейков, ни даже крохотных родничков, ни иных природных источников воды. Не увидишь ни птицу в небе, ни джейрана на дальнем холме. Нет здесь ни саксаулов, ни верблюжьей колючки, ни тех оазисов, которые встречаются даже в самых безводных пустынях мира.
Плато – тоже пустыня, только не песчаная, а гипсовая – с огромными проплешинами такыров и солончаков, пустыня, еще менее приспособленная для жизни, чем соседние пески Каракумы и Кызылкум, которые после Устюрта могут показаться цветущим садом.
Однако же именно этот гигантский гипсово-глиняный стол, приподнятый могучими силами природы над окружающей местностью, давал кратчайший выход из глубинных районов Средней Азии в европейскую часть единой тогда страны.
Через Устюрт пролегли нити газопроводов, а затем и железная дорога Кунград – Бейнеу.
Высоковольтная трасса, которую предстояло построить моей бригаде, как раз и предназначалась для электроснабжения инфраструктуры восточного участка новой железнодорожной магистрали.
Рельсы уже были уложены на всем протяжении, но регулярное движение поездов еще не открылось.
Ближайший населенный пункт – городок Кунград, лежавший у самого подножья плато, на плодородной земле, с высокими деревьями, густой травой и возделанными огородами, городок, откуда начинался асфальт, находился в доброй сотне километров от нашего стана, или в трех часах езды на грузовике-вездеходе по классическому, абсолютному бездорожью.
Наш маленький лагерь – два жилых вагончика на колесах и вагончик-склад – разместился на разъезде под названием, если мне не изменяет память, Ак-Чалак.
По другую сторону от новеньких, девственно чистых рельсов, нагретых неистовым солнцем до синевы, красовалась «резиденция» начальника формировавшегося полустанка, а проще – путевого обходчика.
Это был невысокий, щупленький, но чрезвычайно подвижный русский старик, который, несмотря на адское пекло, с подчеркнутой гордостью носил черную железнодорожную форму и фуражку с эмблемой путейца. Вверенный ему разъезд он называл «станцией», а себя, естественно, величал «начальником станции».
Вторым обитателем этой самой глухой из когда-либо виденных мною «станций» была его жена – дородная, рыхлая и весьма добродушная старуха, щеголявшая в цветастом синем халате и матерчатых тапочках на босу ногу.
Увидев впервые эту пару, более естественную для русской провинции, чем для азиатской глухомани, я невольно подумал о тех путях, что ведут человека по жизни, вопреки его мечтам и надеждам.
Ладно, мы-то, строители, находимся здесь временно. Притом, что после каждой рабочей десятидневки выезжаем на четыре выходных домой, в Тахиаташ, зеленый город на берегу Амударьи. Месяца же через три-четыре, как только сдадим трассу, то навсегда покинем сей затерянный мир.
А вот несчастным старикам-путейцам, похоже, некуда уезжать, иначе они не оказались бы на склоне лет в этом, мягко говоря, захолустье.
Можно было лишь посочувствовать их положению, в котором, тем не менее, они пытались в меру своих сил навести некое подобие порядка.
Их жилище, совмещенное, надо полагать, со служебным помещением, представляло собой сборный щитовой домик с целым рядом пристроек. Рядом возвышались два-три самодельных сарайчика из шифера и тарных досок. Непосредственно перед домом был устроен на столбах навес из маскировочной сети, дававший хоть какую-то тень. В ней прятались от палящего солнца овцы и куры, которых развели старики. Не знаю, чем уж они кормили своих братьев меньших, но живность выглядела упитанной. Иногда из дома выходил на прогулку пятнистый беспородный кот. На высоких полках (чтобы не дотянулись козы) с внешней стороны дома стояли разнокалиберные горшки с цветами, вьюнами и прочей растительностью. Кактусы, между прочим, смотрелись здесь, в этой дикой местности, вполне естественно.
Готов поручиться, что эти цветы и кактусы, эти куры и овцы, этот хулиганистый кот были единственными представителями одомашненной флоры и фауны на многие десятки километров вокруг. Сам же разъезд Ак-Чалак являл собой уникальный, неведомый иным краям оазис, созданный старанием и волей русского человека, невесть как угодившего на эту бесплодную землю.
Хотя магистраль еще не эксплуатировалась в нормальном режиме, но определенное движение по ней все-таки происходило.
Раз в неделю со стороны Кунграда локомотив прикатывал вагон-магазин.
Выбор был небогат: хлеб, консервы, макароны, крупа, сахар, соль, сигареты…
Ушлый продавец из местных приторговывал из-под полы портвейном, взимая за «конспирацию» полуторную цену.
Однажды я приметил, как «начальник полустанка» (его имя стерлось, к сожалению, из моей памяти), купив вино, тайком, с оглядкой, припрятывал его в своем железнодорожном хозяйстве.
Что ж, значит даже здесь, в этом полном безлюдье и безмолвии, у бойкого путейца имелись свои маленькие тайны от единственной родственной души.
По рельсам привозили сюда и воду, нечасто, кажется, раз в месяц, зато с огромным запасом – целую цистерну, которую ставили на запасных путях. Вода считалась питьевой, но сильно отдавала горечью, которая отчасти улетучивалась после длительного кипячения. Зато принимать душ можно было хоть по десять раз на дню, совершенно не экономя драгоценную по местным понятиям влагу, чем не экзотика!
Имелся на разъезде и стационарный движок, к сети которого мы подключились с любезного разрешения начальника полустанка.
Люди со стороны были здесь редкими гостями, да и не всегда желательными.
За весь период моего пребывания на Устюрте лишь однажды мимо нашего лагеря гордо прошествовали нежданные странники – семейная пара кочевников, словно вынырнувших из волн времени.
Впереди размеренно шагал поджарый старик в пропыленном ватном халате и в высокой бараньей шапке, такой древний, что его загоревшее до черноты, с глубокими морщинами лицо казалось маской. Он ступал с той неторопливой легкостью, какая отличает людей, привыкших ежедневно покрывать пешком многие километры. На поводу кочевник вел навьюченного двугорбого верблюда.
На втором верблюде величественно восседала полная, ярко нарумяненная степнячка средних лет в длинном темном платье, в черном, расшитом серебряными узорами бархатном жакете и в коричневых ичигах – легких брезентовых сапожках. Ее волосы были повязаны большим цветастым платком, но широкое круглое лицо, не такое смуглое, как у старика, оставалось открытым, – у кочевников женщины никогда не носили чадру. Надо полагать, старик взял ее в жены еще девочкой.
Замыкал шествие третий верблюд, который нес на себе сложенную юрту.
Верблюды ступали след в след, хотя вокруг была необъятная ширь.
Кочевники так и не свернули к разъезду, будто и не заметили его вовсе. Молча, даже не взглянув в нашу сторону, они прошествовали в некотором отдалении, бесстрастно пересекли линию железной дороги как некое досадное препятствие и вскоре исчезли за холмом.
С нашим появлением старики заметно ободрились.
Правда, общались мы, да и то коротко, только по вечерам.
Бригада проводила на трассе полный световой день, и народ ложился спать пораньше, чтобы подняться с рассветом.
Работали монтажники сдельно, так что бить баклуши, да еще при отсутствии альтернативных вариантов, им было не с руки.
Как правило, задушевных либо отвлеченных бесед за ужином не велось.
Чаще мы обсуждали возникшие на трассе технические проблемы и прикидывали способы, как устранить их завтра. Только на это и хватало времени за вечерним чаем.
«Начальник станции» обычно присоединялся к нам тихонько, как мышка, садясь в сторонке и всегда решительно отказываясь от приглашения к столу.
Казалось, ему интересен наш сугубо профессиональный разговор, но постепенно у меня сложилось впечатление, что он просто вслушивался в звуки человеческой речи, в звучание аккорда разных голосов, наслаждался самой возможностью присутствовать при общении целого коллектива, чего, по всей видимости, ему не хватало в повседневной жизни.
Что касается его дражайшей половины, то с первыми же признаками темноты она загоняла коз и курей в сарайчики, после чего скрывалась в своем домике и не выходила из него до утра.
В отличие от рабочих, мне, в силу производственной необходимости, иногда приходилось оставаться в лагере и в дневные часы.
И тогда поневоле супружеская пара оказывалась в поле моего зрения.
Меня удивляло, с какой добросовестностью «начальник станции» исполнял свои служебные обязанности.
Его начальство сидело где-то за тридевять земель, и старый железнодорожник, получавший твердый оклад, мог бы спокойно проводить время по известному принципу: «солдат спит – служба идет».
Но он поднимался ни свет, ни заря и тут же принимался за работу: инспектировал свой участок, уходя по шпалам куда-то за горизонт и возвращаясь через два-три часа; проверял стрелки, белил столбики, протирал сигнальный фонарь, переставлял какие-то ящики и выполнял множество прочих мелких дел, почти не давая себе передышки.
Лишь однажды я приметил, как, вынув из тайника припрятанную бутылку, он огляделся по сторонам, затем сделал основательный глоток, вернул вино на прежнее место, снова зорко огляделся и лишь после этого присел на большой ящик.
Всегда он был одет по форме и даже не расстегивал пуговиц своего кителя, лишь изредка снимал фуражку и вытирал лоб большим клетчатым платком.
Под стать мужу была и жена.
Несмотря на кажущуюся медлительность, она хлопотала целый день, успевая обиходить свою живность, полить и окучить растения, приготовить обед, убрать в доме, да еще подмести дворик – «территорию станции». Последнее занятие представлялось и вовсе бессмысленным, потому как уже через полчаса ветер носил новые слои пыли. Однако хозяйка снова бралась за веник, и так по несколько раз на дню.
Отношения между стариками были самые сердечные. Обычно они разговаривали друг с другом ласково, предупредительно, никогда не повышали голоса…
«Старосветские помещики», да и только!
Впрочем, иногда женщина сердилась, но без истерики и скандалов, просто замыкаясь в себе, и тогда муж вился вокруг нее вьюном, стремясь, видимо, вернуть ее в привычное расположение духа.
Но больше всего меня в этой паре занимало другое: старики не роптали на судьбу, в их глазах не отсвечивалась затаенная тоска.
Они жили с верой, что этот пустынный разъезд и есть их настоящий дом!
Я не мог себе представить, что в один прекрасный день старый путеец воскликнет в сердцах: «Да пошли вы все!», затем соберет чемодан и уедет из этой глуши, куда глаза глядят, – один или вместе со своей старухой.
Тут крылась какая-то загадка, и мне хотелось разгадать ее, поговорить с дедом, а может, и с обоими стариками, что называется, по душам.
Но ведь не подойдешь вот так запросто и не скажешь: «Ну, что, дед, посудачим за жизнь?»
Он-то, может, и согласится, да не сочинит ли чего при этом?
Нет, тут требовалась особая ситуация, атмосфера полной доверительности.
Что ж, решил я, вот закончится трудный участок трассы, хлопот у меня поубавится, тогда и попытаюсь вызвать «начальника станции» на откровенность.
Как-то раз выдалась особенно душная ночь, и я, не в силах уснуть, вышел из вагончика на свежий воздух.
Весь Устюрт был словно укутан черным бархатом.
Лампочки, горевшие над разъездом, освещали лишь ограниченные сферы вокруг себя.
Вдруг я заметил совсем рядом два аритмично двигавшихся красных огонечка.
Ничем иным, кроме «вальсирующих» кончиков зажженных сигарет, это быть не могло.
Окружающий мрак был сгущён столь плотно, что отдельных деталей не разглядел бы даже самый опытный военный разведчик.
Впрочем, я знал, что ниже двигавшихся огоньков были сложены ящики с изоляторами, служившие нами в часы досуга скамейками.
Очевидно, что на нижнем их ряду сейчас сидели двое курильщиков, ведя некий разговор.
И точно, в следующий момент до меня донесся голос одного из наших монтажников:
«Да ведь тут удавишься от тоски! Нет, ты признайся, дед, за какие такие грехи тебе пришлось загреметь на старости лет в эту дыру!»
Что ж, разве не то же самое, хотя и в более мягкой, деликатной форме, хотел спросить у старика и я?
«Почему же – дыра? – ответил между тем второй голос, явно принадлежавший «начальнику станции». – К осени здесь поезда пойдут, ремонтную мастерскую построят, поселок заложат… А вообще, парень, я тебе так скажу! Если у тебя есть в жизни Дело, то нигде не пропадешь и не заскучаешь. Делу надо служить, парень, не за страх, а за совесть! А если нет Дела, то везде будет тоска и дыра. Ты уж мне поверь, я знаю, о чем говорю… – Судя по движению огонька, он поднялся: – Ладно, пора на боковую! Завтра много работы».
«А старичок-то интересный», – уже в который раз подумалось мне.
Ладно, вот вернусь со следующих отгулов, обязательно залучу этого философа из народа на беседу тет-а-тет!
Сегодня в это трудно поверить, но в те далекие «застойные» времена зарплату нам привозили прямо на трассу.
Причем, везли ее из Ташкента, из нашей главной конторы, в которой все мы числились.
Кассиршу, с полной денежной наличностью, сначала доставляли в ташкентский аэропорт, там она, уже безо всякого сопровождения, садилась в обычный рейсовый самолет и прилетала в Нукус, где ее встречал кто-либо из инженерно-технических работников участка.
Затем, на самосвале, опять же безо всякого сопровождения, с одним лишь водителем и пухлой сумкой денег, она объезжала в течение нескольких дней все объекты. Последней точкой на маршруте значилась, естественно, самая удаленная, устюртская трасса.
Вот и в тот день всё проходило по знакомому сценарию.
С той лишь разницей, что едва самосвал затормозил, как кассирша Валя высунулась из окошка и прокричала мне:
«Ну, что же вы стоите?! Собирайтесь! Вас срочно вызывают в Ташкент!»
«Срочно вызывают в Ташкент…» – в жарком воздухе, пропитанном глинистой пылью, это звучало подобно сладкой музыке.
«Поторопитесь! – нервничала Валя. – Не то опоздаем на вечерний самолет!»
Лично для меня причина столь экстренного вызова не являлась секретом.
Еще весной, находясь в Ташкенте, я побывал по повестке в военкомате, где мне сообщили, что нынешним летом на основании закона о всеобщей воинской обязанности я буду призван на службу как офицер-двухгодичник. Я все же предупредил военкома, что летом, скорее всего, буду находиться на дальнем объекте. На что он бодро ответил, что волноваться не нужно. Как только придет приказ, военкомат свяжется с руководством моей конторы и под личную ответственность начальника обяжет отозвать меня в кратчайшие сроки, хотя бы даже я находился у черта на куличках. («У черта на куличках» – это военком подметил точно!).
И всё же при всем своем желании составить компанию Вале я не мог.
Следовало передать бригадиру бумаги, ввести его в курс дела по части заполнения бланков…
Но главное, мне было стыдно бросать своих мужиков в этой Тмутаракани с поспешностью, недостойной инженера.
Нет уж, выдержу характер, проведу на трассе рабочий день до конца!
Вале я ответил, что ждать меня не надо. А начальству, мол, можно передать, что в Тахиаташ я выеду вечером, на нашей бригадной машине, а в Ташкент улечу завтра утром.
Собирая позднее в вагончике свою сумку, я выглянул в окошко и увидел «начальника станции», который привычно наводил порядок в своем маленьком хозяйстве.
Эх, не стоило мне откладывать разговор с ним «на потом»!
Вот так всегда бывает: думаешь, я это еще успею, но жизнь распоряжается по-своему.
Впрочем, начиналась новая глава моей жизни, и мысли мои витали уже далеко.
Прощай, старик! Теперь, увы, не потолкуем по душам, а жаль!
Сгущались сумерки, когда мы с бывалым водителем Джурой Ашуровым отправились в путь через Устюрт. Плато припасло мне на прощание сюрприз. Мы с Джурой заблудились, затем полночи колесили по таинственным безжизненным холмам, да еще угодили прямо-таки в мистическое приключение.
Но это уже совсем другая история, да и рассказывать о ней надо отдельно…
В Каракалпакии мне довелось побывать еще раз, уже после службы в армии.
В период этой новой командировки я строил трассы электропередач в обжитой зеленой зоне, в столичном городе Нукусе, вдали от заповедного Устюрта.
Спустя какое-то время я расстался с профессией энергетика, а много позднее и со Средней Азией, расстался, как оказалось, навсегда.
Но нет-нет, да и вспомнится мне старый железнодорожник как потрясающий пример выживаемости русского человека, его стойкости не на показ и неколебимой крепости его духа даже в самых неблагоприятных условиях.