Дайте мне обезьяну - читать онлайн

Глава вторая

С первыми лучами солнца на широкий Троицкий проспект выезжает поливальная машина с красным бампером. На обеих сторонах приплюснутой цистерны броская надпись: «ЧЕСТЬ И ДОСТОИНСТВО». Мало кто в столь раннее время выходит из дома, а потому и под обаяние пропаганды «честодонтов» попадают немногие: дворники, деловито размахивающие метлами, да стрелки вневедомственной охраны, спешащие сменить отдежуривших ночь товарищей.

Вот и Тетюрин, перепутавший день с ночью, оживил собою безлюдную в этот час местность; обойдя выдвинутое, как ящик стола, здание Администрации, он повернул в городской парк. Он гулял перед сном после праведных ночных трудов, жадно вдыхал холодный утренний воздух. Он шел к реке – на звук пароходного гудка и на просвет между деревьями.

Тетюрин уже установил истину. Он уже знал, где он.

Имя городу было Т-ск.

Раньше город назывался иначе. Тетюрин знал как.

Он не знал только (забыл!) имя реки.

Волга? Ока? Днепр? Дон?

Он забыл географию.

Анастасия Степановна Несоева, член политсовета движения «Справедливость», кандидат от блока «Справедливость и сила», справедливая, сильная, стильная женщина средних лет, ехала на своем серебристом «форде» ни свет ни заря.

Путь ее лежал мимо Синего Дома. Очаровательный новодел, действительно синий, с участком земли, к нему относящимся, принадлежит, как знает любой в Т-ске, компании «Алекс». Один из бывших мужей Анастасии Степановны когда-то был совладельцем компании. Был да сплыл. Теперь «Алекс», по слухам, финансирует «Справедливость и силу». Отвечают ли слухи действительности, знает Несоева, но не скажет.

Она попросила помедленнее, водитель сбросил скорость. В левом крыле здания размещается, по юмористическому определению Несоевой, постоялый двор; Анастасия Степановна глядела на окна, нет ли света на третьем. На третьем не было, а у Никитича на первом был.

– Стой, – сказала водителю, – дай назад.

Водитель совершил нехитрый маневр.

Увидев из окна подъезжающий «форд», Никитич поспешил на входе встретить Несоеву.

– Здравия желаю, Анастасия Степановна!

– Рыбок кормишь? – спросила Несоева.

– В данный момент кофий пью, – рапортовал Никитич. – Милости просим.

– Я на секунду.

Не хотела с ним на лестнице разговаривать – вошла в комнату: Никитич и в самом деле кофе пил, орешки в шоколаде лежали на блюдечке. В комнате у него пахло рябиной.

– Спит? – спросила Несоева, показав пальцем наверх.

– Наш-то? А как же! Они поздно встают.

– Ни на что не жалуется? – спросила Несоева.

– Никак нет.

– Будешь ерничать – в лоб дам.

Взяла орешек, в рот положила.

Он служил охранником еще ее первому мужу. После того как в плечо пуля попала, стала сохнуть рука. Правая. Теперь Никитич работает аквариумистом. Здесь и живет. Аквариумов немного, всего четыре, включая его собственный. Он и помимо аквариумов следит за порядком, а также руководит кастеляншей.

– Может, ему что-нибудь надо? – продолжала допытываться Анастасия Степановна. – Ты не спрашивал?

– Надо будет – сами попросят.

Несоева дала в лоб. Не сильно.

– Да я что! Я их и не вижу почти что! – тем же тоном отвечал Никитич. – Тихие больно. Нет они там или есть?

Слыл хохмачом в молодости. И в зрелом возрасте все хохмил. Дохохмился. Несоева знала: если Никитичу сказать: «Я не барыня», – он воскликнет: «Вы круче барыни, Анастасия Степановна!»

– Подожди, – насторожилась Несоева. – Он там или нет?

– Сказали, что нет.

– Сказал, что нет? Кому сказал?

– Мне сказали, что нет.

– А сам, значит, есть?

– Сами есть.

– Ну смотри у меня, – Несоева вышла.

Никитич, стоя у окна, ждал, когда «форд» отъедет. Потом сел за стол.

Он знал, что Косолапов есть.

Он знал также, что некоторые считали, что Косолапова нет.

Но так думали те, кто плохо знал Косолапова.

«Первый блин комом», – читалось на лице Бориса Валерьяновича Кукина.

– Вам не нравится? – спросил Филимонов раздраженно.

– Нет, почему же, сразу видно, профессионал работал.

– Вижу, не нравится.

– В отношении идеологии претензий нет. Когда я вчера говорил о порядочности, я подразумевал почти тоже самое. «Добровластие» вы сами придумали? – спросил Кукин Тетюрина.

Красноглазый Тетюрин, заспанный и опухший, ответил:

– Сам.

(Он придумал сам это красивое слово. Сам или нет? Нет, кажется, сам.)

– Но что мне не нравится, – сказал Кукин, – так это длина фразы. Надо короче.

– Но экспрессия, мощь… – возражал Филимонов. – И это при том, что написано от лица женщины…

– Ну и что?

– Как что? От лица женщины, а не мужчины!

– При чем тут женщина?

– Но мощь… но экспрессия… – Филимонов уже пожалел, что похвастался творением своего протеже.

– Я и говорю, лексика безукоризненная, но длина фразы никуда не годится, – Кукин прямо глядел Тетюрину в глаза. – Если вы, конечно, не роман пишете.

Взгляд Бориса Валерьяновича корреспондировал: «Меня слушайте, этот ничего не понимает».

– Ритм! Здесь есть ритм! – завелся Филимонов; он цитировал: – «Все. Кто же не хочет порядка? Все хотят». Где тут длинная фраза?

– Начало очень хорошее, – обращаясь к Тетюрину, произнес Борис Валерьянович тихим голосом. – Но послушайте сами, – и он стал читать голосом громким: – «С нашей пассивностью, с нашим нежеланием замечать очевидное, с нашим тотальным неверием в собственные силы, в то, что все еще можно изменить, исправить, и вместе с тем с нашей ребяческой зачарованностью цирковыми раскрутками…» Слушайте, – прервал себя Кукин, – это недопустимо!

– Фраза разжимается, как пружина, – сказал Филимонов.

– Я уже не говорю о придаточных предложениях, – произнес Кукин.

– Мне нравится фраза Тетюрина! – сказал Филимонов, равно сильно ударяя на каждое слово.

– Раз, два, три, четыре, пять, шесть… – Борис Валерьянович считал слова.

– Я шесть лет работал редактором, – сказал Филимонов, – в издательстве! Я чувствую речь.

Борис Валерьянович хотел было ответить Филимонову, наверное: я семь лет работаю на кафедре конфликтологии! – но, посмотрев на Филимонова, сдержался.

– Видите ли, – снова обращаясь к Тетюрину, произнес Борис Валерьянович, – есть определенные законы восприятия печатного текста. Может быть, вы не знали, но в нашем деле это надо учитывать, сумма среднего числа слов в предложении и среднего числа слов длиной не менее трех ело-гов должна быть минимальной; обычно мы умножаем эту сумму на ноль целых четыре десятых…

– Пойдем отсюда.

Филимонов вышел первым, Тетюрин – следом (не забыв поблагодарить – он человек вежливый…).

Борис Валерьянович вывел текст на дисплей. Среднее количество слов в предложении – 7,7. Символов в слове-5,1. Уровень образования – 3,4. Благозвучие – 90,4.

Борис Валерьянович обдумывал результат анализа текста.

– Теоретик сраный, – ругался Филимонов, когда спускались по лестнице. – Погуляй. Отвезу Косолапову. Он поймет.

– Ну а подпись внизу, это я сам поставил, – сказал Филимонов.

Они сидели в баре на Кирпичной, 4 – перед каждым кружка темного пива. Филимонов почти влюбленно глядел на читающего Косолапова – как он читал! А читал он монументально. Не читал, не перечитывал, а вчитывался, перевчитывался! Так читал Косолапов. По третьему разу.

Внешность у него выразительная. Невысокий, худой, правильней – тощий, он обладает большим выпуклым лбом, пересеченным тремя волнистыми морщинами и плавно переходящим по верхним краям в две продолговатые пролысины, впрочем, не мешающие Косолапову носить длинные волосы, которые он собирает, к удивлению многих, в косичку; лопаткообразная, будто бы не своя борода, рост которой, можно подумать, подчиняется какому-то тайному замыслу (тогда как на самом деле она истинно дикорастущая), решительно украшает лицо Косолапова закономерно снизу; ну, а посередине лица присутствует, как водится, нос, в конкретном случае – греческий.

Он больше похож на бродячего проповедника или городского сумасшедшего, чем на модного политтехнолога. Впечатление усугубляет манера Косолапова одеваться как-то не по-людски, не по правилам, не по имиджмейкерской науке – и как будто без вызова, без преднамеренности. Он и мысли, казалось, не может допустить, что способен кто-то о нем вообще подумать что-либо.

Филимонов смотрел на него и думал: «Косолапов хитер».

«Косолапов как миф» статья называлась в ежегоднике «Факты».

Ни мифом, ни выдумкой, ни фантомом, ни мозговой игрой, ни виртуальным объектом он не был. Косолапов был во плоти. Филимонов хорошо изучил Косолапова.

Сколько же можно, однако, читать? Наизусть, что ли, учит?

Вот: не отрываясь от текста, потрогал косичку, словно проверил, на месте ли. Ну куда ж без нее! На иных представителей региональных элит косичка эта просто оторопь наводила, потому что не должен быть таким уважающий себя политтехнолог, с косичкой, – каким угодно, но без косички! Разве можно давать под косичку?

Можно. Давали.

После того как он провел в губернаторы подряд в двух городах почти аутсайдеров – одного своего на Алтае, другого своего в Сибири, – акции Косолапова выросли до необычайности.

Теперь он сам выбирает, у кого брать и на кого работать.

Боятся, что не возьмет, не возьмется. Не за всякое брался. Со своим артистизмом.

Некоторых забавляла фамилия Косолапов – уж очень она имиджмейкерская. Тетюрин тоже вчера веселился. «Да у них у всех такие фамилии, – оправдывался Филимонов. – А Мясоедов?

А Родимчик? А Криворотов, не слышал?., имиджмейкер – и ничего!.. А в других областях? А чемпион мира по фехтованию Кровопусков?.. А прокурор Веревкин?.. А Харон?., мы с Косолаповым печень у Харона подлечиваем… Как тебе нравится: доктор Харон?»

Филимонов привык защищать фамилию Косолапов.

Вот, положил бумажку на стол. Ждем, что скажет. Оба поднесли кружки к губам. Отпив, Косолапов произнес хорошее слово:

– Вменяемо.

Негромкая психоделика текла из динамиков.

– Еще бы, – помолчав, сказал Филимонов. – Лучший мой автор, я его не редактировал никогда. Если пишет Тетюрин, можно сразу в набор. Лишь бы объем подходил.

– Только это… сказал Косолапов. – Она что, приемная дочь?

– Кто? Чья? – не понял Филимонов.

– Ну эта… Вера Васильевна, инженер. У нее отец Борис Тимофеевич.

Филимонов по-прежнему не врубался.

– Если Васильевна, – терпеливо объяснял Косолапов, – значит, отец не может быть Борисом.

Пораженный внимательностью босса Филимонов уставился в текст.

– Или может? – скорее себя, чем Филимонова, спросил Косолапов.

– Исправим! – пообещал Филимонов.

– А не надо. Так даже лучше. Есть в этом что-то иррациональное. Нет, вменяемо. Вполне. Ничего.

Последние слова Косолапов произносил, опустив веки, словно обозревал внутренним взором своим всю глубину семейной драмы Веры Васильевны и Бориса Тимофеевича.

Открыл глаза:

– И что же он тебе писал? – поинтересовался Косолапов.

– Тетюрин? А всякое. Женский роман лепил по подстрочнику. Детектив одному бандюку переписывал… Что-то еще, вспомнить надо…

– Нет, действительно – школа, сразу видно.

– А ты боялся, – расцвел Филимонов.

– Я же не знал, кого ты привез… Только подпись… «Жур»… Ничего?

– Нормально, нормально!

– И это: «библиотекарь»… – Косолапов мину скосил.

– Заменим, – бодро сказал Филимонов. – Сделаем режиссером народного театра.

– Лучше на медицинского работника замени. На педиатра, нет?

– Перебор. Там в тексте диабетик есть…

– Ладно, сами решайте. Загружай. Все, что напишет, используем. Ты читал рассказ Л. Пантелеева «Честное слово»?

– ?

– Детский рассказ. Надо прочесть. Классика наша… – Косолапов позвал официантку и попросил еще по кружке пива.

Филимонов приготовился слушать.

– Дети играли в войну, – пересказывал Косолапов, – мальчика поставили охранять объект, уже не помню какой, штаб, или склад, или знамя… Он дал честное слово, что не уйдет. И стоит, охраняет. Товарищи перестали играть, разошлись по домам, а ему не сказали. А он стоит, охраняет. Ночь наступила, а он не уходит, потому что дал честное слово. Он понимает, что игра закончилась, что все разошлись по домам, что он всеми забыт, но не может уйти, потому что дал честное слово.

Филимонов кивнул.

– Точно такая же история произошла с моим старшим братом. Он тоже стоял на таком же посту, дав честное слово. Но в его случае все осложнялось тем, что в город уехали наши родители по какому-то срочному делу, а дома лежала больная бабушка, и ей по часам полагалось лекарство. Мой брат не мог покинуть пост, потому что дал честное слово, но он знал, что должен в девять часов дать лекарство, и терзался, не зная, как поступить. В итоге он сдержал честное слово. Наша бабушка умерла.

Филимонов кивнул повторно.

Хотя и не понял, к чему рассказана притча.

– Музыкой навеяло? – спросил Филимонов.

– Тетюрин… странная фамилия, – сказал Косолапов, свернув лист бумаги кулечком.

– Вроде моей, – сказал Филимонов.

– Хорошо. Как-нибудь познакомишь.

Лишь на исходе второго дня своего пребывания в Т-ске Виктор Тетюрин решился позвонить на родину.

– Привет.

– Тетюрин, ты где? ты уехал на дачу? – Санкт-Петербург тревожно вопрошал Катиным голосом.

Который год приучает себя не переспрашивать…

– На дачу? – переспросил Тетюрин.

Привычка гнать листаж посредством растягивания диалогов.

– Я тебя два дня разыскиваю, почему ты не позвонил?

– Звоню, – Тетюрин сказал.

– Ты живой? – Катя спросила.

– Более чем, – бодро ответил Тетюрин.

– Я рада за тебя, – сказала Катя безрадостно.

Молчание.

– Слушай, – Тетюрин сказал.

– Я слушаю.

– Ты думаешь, я где? А я знаешь куда уехал, ты удивишься, я знаешь где? – И он сказал где.

Катя не удивилась.

Тетюрин пустился в объяснения, но, столкнувшись с потусторонним безмолвием, тревожно аллокнул. («Филофей испуганно тпрукнул…» – ну-ка, ну-ка, кто так сказал?)

– Алло, – повторил Тетюрин.

(Иван Сергеевич Тургенев. «Записки охотника».)

– Я ждала, – наконец-то Катя сказала. – А ты даже не позвонил.

Даже не позвонил… Ой-йоой, вспомнил Тетюрин. Вчера два года их близости. Знакомства и близости. Дата. Она придает значение датам. Когда был год, они ездили на Вуоксу: мыс Гремучий, рыба, палатка. Только не говори про условности. Тетюрин прикусил язык.

– Так я и звоню.

– У меня с понедельника отпуск, – Катя сказала, – и что? Поеду одна?

– Но ты ведь все равно собиралась к отцу… – сказал Тетюрин.

– Без тебя?

– Здрасьте-приехали. На Алтай? Я еще не заработал…

– Ты даже меня не проводишь?..

– Ну, теперь, конечно, не провожу…

– Тетюрин, – сказала Катя и произнесла фразу, он знал откуда: – Ты от меня просто сбежал.

Чужая история. К нему отношения не имеет.

– С ума сошла? – спросил Тетюрин.

В кои-то веки появилась работа – настоящая, творческая, высокооплачиваемая…

– Просто сбежал, – подчеркнуто просто сказала Катя.

Ей шла простота; шла – как белые носки, кроссовки, желтые шорты, футболка, – и, моргнув, представил другое: черное вечернее платье – «маленькое», как сказано в каталоге, – без рукавов и аксессуаров – и голые светящиеся на черном гибкие тонкие руки, это когда он взял и нажрался на той презентации. Почему он должен от нее сбежать? Западает на всякие… хокку; даже в ссорах-разборках тяготеет к минимализму, разрешая Тетюрину кипятиться и краснобайничать, тогда как сама ограничивается холодными и убийственными формулировками. Так разговаривает, словно знает о Тетюрине больше, чем сам о себе Тетюрин.

– Я вчера встретила Ревякиных…

Вот, без всякого перехода, – на кой черт ему про встречу с Ревякиными, тем более сейчас, когда «просто сбежал»?.. Ревякины, буднично рассказывает Катерина, переехали на новую квартиру, теперь у них три комнаты. Эта квартира, узнает новость Тетюрин, принадлежала специалисту, каких во всем мире всего пятеро, – по лишайникам, а еще он занимается грибами, на лишайниках произрастающими, и в этой области на нашем полушарии он единственный.

– Как я у тебя, – острит Тетюрин, претендуя на причастность к рассказу; дерзость, конечно, – сидел бы; он удостоен того, чего заслужил – никчемной побасенки без глубины и значения.

Если что и было в подтексте – так ничего не было: «так что вот, Тетюрин», – и не более чем. Просто «просто сбежал» принято к сведенью Катенькой, тема закрыта. А Ревякины сами увлеклись лишайниками, говорят, неведомый мир. Ровный, с печалинкой голос. Уж лучше бы гадость сказала какую.

Тетюрин слушал про далеких Ревякиных и глуповато поддакивал, обозначая присутствие.

Претерпевая бремя философического – к себе – отношения, Тетюрин ощущал себя поросенком.

Хрю-хрю.

Ночью будет в ушах стоять голос Катеньки, три дня не вспоминал который.

Ему захотелось сказать:

«Давай поженимся».

Но у кого так роман назывался?..

У Апдайка?

И он промолчал.

– Ну ладно, – внезапно прервала Катя свой внезапный рассказ.

Тетюрин увидел себя, себя со стороны видящим, и отвернулся от зеркала. За окном начинался дождь.

«А ведь ты не любишь меня», – молчала Катя.

«Не говори глупости», – молчал Тетюрин.

Он сказал:

– Я тебе позвоню, хорошо?

– Хорошо.

Вежливо попрощались.