Теперь мне все ясно. Рультабий только что рассказал мне о своем необыкновенном и богатом приключениями детстве, и теперь я также знаю, почему он больше всего боится, что Матильда Дарзак разгадает разделяющую их тайну. Я не смею больше ничего говорить, ничего советовать моему другу. Ах, бедолага!.. Прочитав эту телеграмму: «На помощь!» – он поднес ее к губам и, до боли сжав мою руку, сказал: «Если я приеду слишком поздно, я отомщу за нас!» С какой холодной и дикой решимостью он произнес эти слова! Время от времени слишком резкое движение выдавало состояние его души, но в целом он был спокоен. Какое решение он принял, сидя с закрытыми глазами в углу приемной, где прежде сидела дама в черном?..
…Пока мы катимся к Лиону и Рультабий дремлет, вытянувшись на своем диванчике, я расскажу вам, как и почему мальчик убежал из колледжа и что произошло после.
Рультабий оставил колледж, как вор! Нет необходимости подыскивать другое выражение, потому что его обвинили в воровстве. Вот как было дело. В девять лет он был уже очень развитым ребенком, умевшим решать самые невероятные, самые трудные задачи. Учитель математики удивлялся его необыкновенной логике, цельности его умозаключений – иными словами, философским подходом. Мальчишка так и не вызубрил таблицу умножения и считал на пальцах. Делать вычисления он просил товарищей, как поручают грубую домашнюю работу прислуге… Но предварительно он указывал им путь решения. Не знакомый еще с принципами алгебры, он придумал собственную алгебру и с помощью своеобразных знаков, напоминавших клинопись, отмечал все этапы своего математического рассуждения, составляя общие формулы, понятные ему одному. Учитель с гордостью сравнивал его с Паскалем, который сам вывел основные теоремы Евклида. И в повседневной жизни ученик применял тот же удивительный метод рассуждения: так, например, после какого‑нибудь случая – шалости школьника, скандала, доноса – он находил виновника из десяти одноклассников, находил его безошибочно, опираясь на сведения, сообщенные ему другими, или свои личные наблюдения.
Для него не было ничего проще, чем отыскать спрятанную, потерянную или украденную вещь… В этой области он проявлял невероятную сообразительность, как будто природа, стремясь к вечному равновесию и создав отца, который был гением среди воров, пожелала произвести от него сына, который стал добрым гением обокраденных. Эта способность, снискавшая ему уважение среди воспитателей колледжа, оказалась для него роковой. Он непостижимым образом отыскал небольшую сумму денег, украденную у начальника школы, и никто не хотел верить, что он сделал это исключительно благодаря своему уму и проницательности. Такое предположение казалось всем невозможным, и вскоре, из‑за неудачного совпадения времени и места, Рультабия самого обвинили в воровстве. Хотели заставить его сознаться, он защищался с ожесточением, за что был строго наказан. Начальник произвел расследование, в котором Жозефа Жозефена предали его же товарищи, с присущим детям легкомыслием: многие жаловались, что у них воровали книги и школьные предметы, и формально обвинили того, кто уже был в их глазах запятнан. То, что у него не было родителей и никто не знал, откуда он родом, послужило против него. Говоря о нем, дети называли его не иначе как «вор». Он вступал в драку, но оказывался побит, так как не был достаточно сильным. Тогда он пришел в отчаяние и стал думать о самоубийстве. Начальник, неплохой, в сущности, человек, к несчастью, был убежден, что имеет дело с маленьким порочным существом, на которое нужно воздействовать, лишь дав ему понять весь ужас совершенного проступка, и не придумал ничего лучше, чем сказать ему, что выгонит его из школы и в тот же день напишет даме, которая заботится о нем, – госпоже Дарбель, как она себя называла, – чтобы его забрали из колледжа, если он не признается в воровстве. Ребенок ничего не ответил; его увели в небольшую комнатку и заперли там. На другой день мальчика тщетно искали – он убежал. Он рассудил, что начальник, которому его доверили с самого нежного возраста, так что он не мог представить себе свою жизнь иначе, как в стенах колледжа, – всегда был к нему добр и теперь обращался с ним так сурово лишь потому, что поверил в его виновность. А следовательно, и дама в черном, в свою очередь, поверит в нее. Оказаться вором в глазах дамы в черном – уж лучше смерть! И он убежал, перепрыгнув ночью через садовую ограду. Оттуда он направился прямо к каналу, в который и бросился, рыдая, с последней мыслью о даме в черном. К счастью, в своем отчаянии бедный мальчуган забыл, что умеет плавать.
Я так подробно рассказал об этом случае из детства Рультабия лишь потому, что, я уверен, в нынешнем положении дел его важность будет всем понятна. В то время Рультабий еще не предполагал, что он сын Ларсана, но и тогда он не мог без ужаса думать о том, что дама в черном действительно поверит в его виновность, – как же велики, как бесконечны были его страдания теперь, когда он уверился в естественности и законности его связи с Ларсаном! Узнав о происшествии, его мать должна была подумать, что преступные инстинкты отца оживали в сыне и, может быть, – мысль более ужасная, чем сама смерть, – она порадовалась его гибели!
Итак, его сочли мертвым. Следы беглеца вели к каналу, откуда после долгих поисков выловили его школьный берет. Как же он выжил? Покинув свою купель и твердо решив уйти подальше от колледжа, этот мальчуган, которого тщетно искали в канале и в окрестностях, придумал очень оригинальный способ пройти через всю страну, не привлекая к себе внимания. Его гений помог ему. Как и всегда, он рассуждал: он знал из рассказов о сорванцах и отчаянных мальчишках, убегавших от родителей в поисках приключений, что они скрывались днем в полях и лесах, шли ночью и вскоре попадались жандармам или вынуждены были вернуться домой сами, потому что их запасы быстро заканчивались, а попрошайничать у них не хватало духу. Наш маленький герой спал, как и все люди, ночью и шел среди бела дня, ни от кого не скрываясь. Высушив свое платье, – наступило, к счастью, лето, и ему не пришлось страдать от холода, – он превратил его в лохмотья, в которые и облекся, выпрашивая по дороге милостыню; грязный и босоногий, он протягивал руку, уверяя прохожих, что отец его изобьет, если он не принесет ему денег. И его принимали за цыганенка.
Вскоре подошло время лесной земляники. Он собирал ее и продавал в маленьких корзинках из листьев. Рультабий уверял меня, что сохранил бы самые светлые воспоминания об этом периоде своей жизни, если бы его не мучила мысль, что дама в черном считает его вором. Настойчивость и природная смелость помогали ему продолжать это путешествие, которое тянулось целые месяцы. Куда он шел? В Марсель! Попасть туда было его мечтой!
В учебнике географии ему нередко попадались пейзажи юга, и он всегда тяжело вздыхал при мысли, что ему, наверно, никогда не придется увидеть этот роскошный край. Вынужденный бродяжничать, он познакомился с небольшим табором цыган, направлявшимся той же дорогой в Сен-Мари‑де-ла-Мер, чтобы выбрать там своего нового короля. Мальчик оказал этим людям несколько услуг, сумел им понравиться, и они, не имея привычки спрашивать у прохожих документы, удовлетворились этим, решив, что ребенок убежал от каких‑нибудь акробатов, которые с ним дурно обращались. Таким образом, он добрался до юга.
В окрестностях Арля он расстался со своими спутниками и попал, наконец, в Марсель. Здесь был рай, вечное лето и… порт! Порт был настоящей сокровищницей для маленьких бездельников. Рультабий черпал из нее, сколько ему хотелось, по мере своих потребностей, которые были, впрочем, невелики. Так, например, он сделался «ловцом апельсинов». В одно прекрасное утро, как раз в то время, когда он занимался этой достойной профессией, он познакомился на набережной с парижским журналистом Гастоном Леру. Знакомство оказало такое влияние на судьбу Рультабия, что я считаю не лишним привести здесь статью, в которой сотрудник газеты «Матен» увековечил эту незабвенную встречу:
Когда солнце пронзило наконец тучи и заиграло лучами на стенах марсельского собора Нотр-Дам – де-ла-Гард, я спустился на набережную. Ее большие плиты были еще влажными, в них отражались дрожащие силуэты прохожих. Матросы и грузчики возились около бревен, привезенных с севера, устанавливали домкраты и натягивали канаты. Пряный ветер с открытого моря проскальзывал между башней Сен-Жан и фортом Сен-Николя и бороздил зыбью воды Старого порта. Борт о борт покачивались в такт небольшие баркасы, протягивая друг к другу реи с подобранными парусами. Рядом с ними, вознося к разорванным облакам неподвижные мачты, степенно отдыхали тяжелые шхуны, утомленные долгими скитаниями по неведомым морям. Через лес рей и снастей я различил башню – живого свидетеля того, как двадцать пять веков назад дети древней Фокеи бросили якорь в этой счастливой бухте, приплыв из далеких вод Ионии. Затем я перенес внимание на набережную и увидел маленького ловца апельсинов. Он стоял, утопая в оборванной куртке, которая покрывала его до пят, без шапки, босой, с белокурыми волосами и черными глазами; на вид ему можно было дать лет девять. На веревке, перекинутой через плечо, висел холщовый мешок. Левую руку он заложил за спину, а правой опирался на палку, раза в три длиннее его, с пробковым кольцом на конце. Мальчуган стоял неподвижно и задумчиво. Тогда я спросил его, что он делает, и услышал в ответ: «Вылавливаю апельсины!»
Он, по‑видимому, очень гордился своей профессией ловца апельсинов и не стал выпрашивать у меня несколько су, как это делают другие портовые оборванцы. Я заговорил с ним опять, но он не соблаговолил мне ответить, внимательно глядя на поверхность воды. Мы стояли как раз между кормой судна «Фидес», пришедшего из Кастелламаре, и легким трехмачтовиком из Генуи. Дальше виднелись две баржи, пришедшие утром и под завязку набитые апельсинами, которые вываливались отовсюду. Апельсины плавали на воде, покачиваясь на волнах и приближаясь к нам. Мой мальчуган прыгнул в лодку, подбежал к корме и остановился в ожидании, вооруженный своей палкой, увенчанной петлей. Затем он принялся за ловлю. Кольцом на своей палке он подцепил один апельсин, два, три, четыре. Они быстро исчезали в мешке. Он поймал еще пятый, вылез на набережную и снял кожу с золотистого фрукта. Затем его зубы жадно вонзились в сочную мякоть…
– Приятного аппетита, – сказал ему я.
– Ничего так не люблю, как фрукты, – ответил он, весь перепачканный сладким соком.
– А чем ты питаешься, когда нет апельсинов?
– Тогда подбираю уголь.
И, запустив руку в мешок, он вытащил огромный кусок угля. Сок апельсина попал на борт его куртки. Мальчуган вытащил из кармана не поддающийся описанию платок и старательно вытер куртку. Затем с гордостью спрятал платок в карман.
– Чем занимается твой отец? – спросил я.
– Он беден.
– Но чем он занимается?
Ловец апельсинов пожал плечами:
– Он ничем не занимается, потому что беден.
По-видимому, мои вопросы о его генеалогии не особенно ему понравились. Он двинулся вдоль набережной, и я последовал за ним. Так мы подошли к месту, где стояли небольшие прогулочные яхты, сверкавшие безупречной белизной. Мальчуган рассматривал их с видом знатока и, по‑видимому, находил в этом созерцании невероятное наслаждение. Подошла хорошенькая яхта, распустив свой белоснежный парус, ослепительный под лучами солнца.
– Ничего себе судно, – заметил мой новый знакомый.
С этими словами он нечаянно наступил в лужу, забрызгав грязью куртку, которая, похоже, занимала его больше всего на свете. О, ужас! Он готов был заплакать. Быстро вытащив из кармана платок, он принялся оттирать куртку. Затем, умоляюще взглянув на меня, спросил:
– Я не грязный сзади?
Я заверил его, что нет. Тогда он доверчиво кивнул и снова спрятал платок в карман. В нескольких шагах от нас, на тротуаре, тянувшемся вдоль ряда старых желтых, красных и синих домишек, в окнах которых развевалось сохнувшее тряпье самых разнообразных цветов, сидели за прилавками торговки мидиями. На каждом маленьком столике были разложены ракушки, заржавевший нож и бутылка с уксусом. Мы подошли к столикам, моллюски были свежи и соблазнительны, и я остановил ловца апельсинов:
– Если бы ты не сказал, что любишь фрукты больше всего, я предложил бы тебе дюжину ракушек.
Черные глазенки паренька заблестели, и мы вдвоем принялись за моллюсков. Торговка открывала их; ее предложение воспользоваться уксусом мой спутник отверг повелительным жестом. Порывшись в мешке, он с триумфом вытащил оттуда лимон. Лимон, побывав в соседстве с углем, стал совершенно черным. Но его владелец, не смущаясь, достал все тот же платок. Затем он разрезал лимон пополам и любезно предложил мне половину, но я предпочитаю ракушки без ничего, поэтому, поблагодарив, отказался.
Позавтракав, мы вернулись на набережную. Ловец апельсинов попросил у меня сигарету и прикурил ее с помощью спички, находившейся в другом кармане его куртки.
С сигаретой в зубах, пуская в небо клубы дыма, как взрослый мужчина, оборванец уселся на парапете, свесив над водой ноги и устремив взгляд вверх, на собор Нотр-Дам‑де-ла-Гард. Он сидел, выпрямившись, с необычайно гордым видом и, казалось, хотел наполнить своей фигуркой весь порт.
Гастон Леру
На другой день Жозеф Жозефен вновь встретил в порту Гастона Леру, который искал его с газетой в руках. Мальчуган прочел статью, и журналист дал ему монету в сто су. Рультабий не затруднился взять ее. «Я принимаю деньги, – сказал он Гастону Леру, – за свое сотрудничество». На эти сто су он купил себе великолепный ящик со всеми принадлежностями для чистки сапог. В течение двух лет в его владение попадали ноги всех, кто приходил в ресторан «Брегальон», чтобы съесть там традиционный паштет. В перерывах между чистками он усаживался на свой ящик и читал. Он получил слишком хорошее воспитание и первоначальное образование и понимал, что если он не закончит самостоятельно того, что так хорошо было начато другими, то лишит себя единственной возможности добиться положения в обществе.
Клиенты заинтересовались этим маленьким чистильщиком, у которого постоянно лежали на ящике учебники по истории или математике, и один судовладелец взял его прислуживать в свою контору.
Вскоре Рультабий дослужился до звания клерка и смог сделать кое‑какие сбережения. В шестнадцать лет, с небольшой суммой денег в кармане, он сел в поезд до Парижа. Зачем он туда ехал? Искать даму в черном. Ни на один день не переставал он думать о таинственной посетительнице; хотя она ни разу не говорила ему, что живет в столице, он был уверен: никакой другой город в мире не был достоин дамы, которая распространяла вокруг себя такой чудесный аромат. К тому же разве не говорили маленькие школьники, которым удавалось заметить ее, когда она входила в приемную: «Смотри! Парижанка приехала!»
Рультабий просто хотел видеть даму в черном, издали смотреть на нее, как смотрит верующий на святой лик. Осмелится ли он подойти к ней? Ужасная история о воровстве по‑прежнему стояла между ними стеной, за которую он не имел права зайти. Впрочем, может быть… В любом случае он хотел ее видеть – в этом Рультабий был твердо уверен.
Приехав в столицу, он прежде всего отыскал Гастона Леру, напомнил ему о себе и объявил, что, не чувствуя особого призвания к какому‑нибудь определенному занятию, – а это очень досадно для человека, столь жаждущего работы, как он, – решил сделаться журналистом и просит немедленно дать ему место репортера. Гастон Леру пробовал отговорить его от этой рискованной идеи, но напрасно. Тогда‑то, утомившись бесплодным спором, он сказал: «Мой юный друг! Раз уж вам нечего больше делать, постарайтесь найти левую ногу с улицы Оберкампф».
И он вышел с этими странными словами, которые заставили бедного Рультабия думать, что журналист над ним просто издевается. Между тем, купив газету, он прочел, что «Эпок» предлагает солидную премию тому, кто найдет недостающую часть тела женщины, разрезанной на куски на улице Оберкампф.
Ранее я уже рассказывал[8], как блестяще проявил себя в этом деле Рультабий, а для тех, кто об этом не знает или по какой‑либо причине забыл, сообщу, что этот смышленый юноша не поленился осмотреть все окрестности места происшествия и обнаружил страшную находку в ближайшей сточной канаве.
Я уже рассказывал, как случай однажды вечером привел Рультабия в Елисейский дворец, где он уловил аромат дамы в черном. Он заметил, что аромат исходит от Матильды Станжерсон. Что мне еще прибавить? Рассказывать о чувствах, охвативших Рультабия во время событий в Гландье и в особенности после его путешествия в Америку? Нетрудно угадать их. Все его колебания, все эти резкие перемены настроения – кто теперь не поймет их? Полученные им в Цинциннати сведения относительно ребенка той, которая была женой Жана Русселя, были достаточно убедительны, чтобы он предположил, что этот ребенок – он сам, но недостаточно точны, чтобы он был в этом уверен. Однако инстинкт так влек его к дочери профессора, что иногда ему стоило неимоверных усилий сдержаться и не броситься ей на шею, крича: «Ведь ты моя мать! Ты моя мать!»
Он убегал, как убежал из церкви, чтобы в минуту слабости не выдать тайны, которая снедала его изнутри в течение многих лет. Его удерживал страх! А вдруг она оттолкнет его!.. Вдруг она отречется от него, маленького воришки!.. От него, сына Русселя-Боллмейера, унаследовавшего преступную натуру Ларсана!.. А вдруг он потеряет возможность видеться с ней, жить рядом с ней, вдыхать ее дорогой аромат, аромат дамы в черном. Эти ужасные опасения заставляли его душить в себе желание спросить ее при встрече: «Ты ли это? Ты ли дама в черном?» Что касается Матильды, то она сразу полюбила его, но, скорее всего, за услугу, оказанную им в Гландье… Если это была действительно она, она должна была считать его мертвым!.. А если это была не она… если фатальная судьба обманывала и его инстинкт, и его рассудок… если это была не она… Разве он мог неосторожно открыть ей, что бежал из колледжа из‑за воровства?.. Нет! Нет! Только не это!..
Она часто спрашивала его: «Где вы воспитывались, мой друг? Где получили начальное обучение?» И он отвечал: «В Бордо!» С таким же успехом он мог бы ответить: «В Пекине».
Тем не менее эти муки не могли длиться вечно. Если это она, он сумеет смягчить ее сердце. Так он часто рассуждал. Он готов был сделать что угодно, только бы не лишиться ее материнской ласки. Но ему недоставало уверенности!.. уверенности не рассудочной, а безусловной – как собака уверена в том, что обнюхивает своего хозяина. Это некрасивое сравнение, возникшее в уме у Рультабия, и навело его на мысль «снова взять след». Так мы очутились в Трепоре и в д’О. Однако я позволю себе заметить, что это путешествие не принесло бы плодов, если бы не письмо, которое я передал Рультабию в поезде, – оно внушило ему уверенность. Я не читал его сам. В глазах моего друга это столь священный документ, что никто и никогда его не увидит, но я знаю, что нежные упреки, которые она обыкновенно делала ему за дикость и недоверчивость, приняли в этом письме такой оттенок горечи, что Рультабий не мог бы ошибиться, если бы даже дочь профессора Станжерсона не упомянула в последней фразе, в которой слышались рыдания несчастной матери, что ее симпатия к нему обусловлена не столько оказанными им услугами, сколько воспоминанием о маленьком мальчике, сыне ее любимой подруги, который девяти лет от роду покончил жизнь самоубийством, показав себя взрослым мужчиной». Рультабий был очень на него похож!