Глава III

Лауру я оставил в гостинице, а сам заглянул домой, на улицу Мермоз. Квартира встретила меня чистотой и порядком, каждая-вещь-на-своем-месте, отчего я сразу почувствовал себя как будто не дома – слишком уж не соответствовала эта упорядоченность моему душевному хаосу. На столе – множество записок, и все начинаются одинаково: “Срочно позвоните…” Диктофон хорошо поставленным голосом моей секретарши сообщает: “Ваш сын просит вас, как только приедете, зайти в контору”. Я улыбнулся. Что, интересно, я могу поделать с инфляцией, катастрофическим – на двадцать процентов за последний год – сокращением заказов, с обвалом биржи, где мои акции за каких‑нибудь три месяца упали в цене на три четверти, с энергетическим кризисом и самым крупным со времен колумбова яйца открытием: подумать только, в Европе нету своего сырья!

Я позвонил сыну:

– Привет, Жан-Пьер.

– Здравствуй, папа.

Я ждал его вопроса. В цюрихский филиал я еще ни о чем не сообщал, да он и не вел никаких дел. Существовал чисто формально, чтобы фирма имела официальное положение в глазах швейцарских властей и я мог легально вести операции с Французским банком. Жан-Пьер ни разу не позвонил мне в Венецию. Но моего сына никак нельзя назвать нетерпеливым, вспыльчивым или излишне эмоциональным; должно быть, он насмотрелся на меня и сделал для себя выводы. Наверно, долго и внимательно следил за собой, чтобы не походить на меня, – вот что значит отцовское влияние! Пауза затянулась – получалось, будто я молчу для пущего эффекта, что ж, ладно:

– Мы получили кредит и скидку.

– Ну-ну.

– Скажи честно, ты и представить себе такого не мог.

– У меня не очень богатое воображение. Как это они решились?

– В конечном счете все, видишь ли, зависит от личного фактора. Они меня знают, знают, что…

Я чуть не сказал: “Знают, что я привык бороться до последнего”, – но вовремя прикусил язык – пожалуй, это было бы некстати – и перешел на привычный, как домашние тапочки, ироничный тон:

– Когда Жискар д’Эстен погрузился в море на подводной лодке[3], я испугался. Не что утонет, а что пойдет по водам. Вот и я такой же – творю чудеса.

– Да уж. Я и правда ни на секунду не верил. Наши дела – из рук вон.

– Что ж ты хочешь, Европа подходит к бесславному концу. Ее жизнетворные силы иссякли. Восемьдесят процентов сырьевых ресурсов мы заимствуем у других. Серое вещество у нас, что и говорить, имеется. Котелок еще работает. Но источники энергии, так сказать, запасы спермы, находятся не у нас, а в третьем мире, в наших бывших колониях. Пришла пора взглянуть правде в глаза.

– Ты зайдешь в контору?

– Незачем, я и так все знаю.

– После твоего отъезда отменили еще несколько заказов. Кроме того, теперь запрещено сокращать персонал.

– Да, я читал. Что поделаешь, это естественно. Давай завтра пообедаем вместе и обо всем поговорим. Я передам через Мариетту, где именно. – Я помолчал, прежде чем сказать главное. – Жан-Пьер!

– Да?

– Я почти решил продать фирму.

Теперь замолчал он.

– Серьезно об этом подумываю. – Меня вдруг прорвало: – Не могу же я воевать на всех фронтах сразу!

Вот так я первый раз признался самому себе, что не все у меня ладится с жизненными функциями… и с Лаурой.

Я повесил трубку и стал разбирать чемодан. Вынимая и раскладывая в ванной по местам вещи из несессера, наткнулся на какую‑то бумажку и развернул ее – рецепт. Вон его, в мусорную корзинку! Я твердо решил – никогда не принимать таких вот “укрепляющих”. Да и не за тем ходил к доктору Трийяку. У меня появились боли в паху, скорее всего, ревматического характера.

– У вас увеличена простата.

– Да?

– Мочитесь хорошо?

– Пока не жалуюсь.

– По ночам встаете?

– Иногда, если не спится.

– Я имею в виду, чтобы помочиться.

– Я как‑то не задумывался.

– А струя у вас сильная?

– Простите, не понял.

– Когда вы мочитесь, струя у вас какая: сильная, бодрая, бурная, дугой – или моча сочится слабой тонкой струйкой, с перебоями, так что приходится делать усилие, чтобы опять полилось?

– Да я не замечал, мочусь себе как придется. Я послежу, конечно, но…

– А трусы у вас не промокают?

У меня отвалилась челюсть.

– Ну да, у мужчин после пятидесяти так бывает: вам кажется, что уже всё, вы заправляете пенис, но несколько капель еще вытекает. Понимаете, слабеет мышечный контроль, грубеют сфинктеры, и на белье остается пятно. То же самое сзади.

– Как это – то же самое? Что, помилуй бог, вы имеете в виду?

– Мускулатура расслабляется. Барахлит клапан.

– Нет, ничего такого я не замечал.

– Поначалу обычно никто не замечает. Вас, значит, беспокоят боли и тяжесть в паху?

– Да, иногда.

– Боль острая и резкая?

– Да нет, тупая.

– После эякуляции?

– Да, и еще когда очень устану. Но тогда скорее тянет.

– Это простата и семенные протоки. Ничего страшного, но процесс может стать хроническим. Механизм поизносился. Ставьте себе свечу каждый раз после полового сношения.

– Что вы говорите, доктор! По-вашему, я должен каждый раз после… после любовной близости вскакивать и…

– Не хотите – принимайте сидячую ванну со льдом. Будет легче.

– Послушайте, если после любовных ласк надо искать облегчение…

– Речь, месье, идет об организме, его функциях и требованиях, которые он способен выполнить. Поэзия не по моей части. У вас не возникает затруднений? Вы всегда добиваетесь эрекции?

– Пока еще добиваться не приходиться, она у меня есть – вот и все.

– Как часто? Причина ваших болей – механическая перегрузка, в этом нет никаких сомнений. Ваши слизистые не выдерживают. Да-да, месье, видите ли, пока сперма и простатическая жидкость выделяются в изобилии, все действует нормально, но с возрастом количество спермы уменьшается, иногда она пропадает совсем и при эякуляции выделяется одна только простатическая жидкость. Наступает, как говорят, “оргазм всухую”. Семенные протоки не получают достаточно смазки, простата сжимается, но не опорожняется, ткани наливаются кровью, причем это происходит постоянно, отсюда и чувство тяжести. Не надо излишеств. С организмом нужно обращаться бережно. Вот почему я спрашиваю, как часто у вас бывают половые сношения.

Во мне закипала ярость. Я снова чувствовал себя в тисках холодной, циничной, не знающей жалости силы, не от врача, конечно, исходящей, а безликой и бесконечно враждебной, которая с насмешкой и презрением играет с жизнью, любовью, со всеми высокими чувствами. Отчаяние, боль и возмущение нахлынули с такой силой, что ирония из оборонительного оружия превратилась в острый скальпель, которым я, в дополнение к этому уроку анатомии, принялся кромсать сам себя.

– Как часто, доктор? Это зависит от требований момента. В начале романа приходится расходовать себя, чтобы произвести впечатление и закрепить завоевание, потом, когда начальный пыл уляжется и ты сумеешь как следует себя поставить, живешь на этот капитал, а под конец, когда все уже приедается, заставляешь себя выполнять мужские обязанности почаще, чтобы не выглядеть хамом и красиво расстаться.

– Да-да, я знаю, женщины все друг другу рассказывают.

– Я не об этом. Меня не очень заботит, как я котируюсь на рынке мужской рабочей силы. Просто конец романа – это всегда очень грустно. Вот и цепляешься за последнее, стараешься внушить себе, что все еще может вернуться.

– Вот-вот, цепляешься, а потом начинается приступ. В пятьдесят девять лет, поверьте, не стоит особенно цепляться. У вас, верно, и сейчас кто‑нибудь есть? А между тем семенные протоки и придаток яичка… это вот тут, наверху…

– Ай!

– Видите? Больно. Ваши семенные протоки воспалены. Я уж не говорю о простате – она твердая, как камень. Так у вас и сейчас есть женщина?

– Есть.

– Очень вредная?

– В каком смысле?

– В медицинском. Долго ли она раскачивается, любит ли растянуть удовольствие? Потому что долгий секс – это, конечно, прекрасно… Уметь сдерживаться, как пишут во всяких “руководствах” по таким вопросам, – это, может быть, очень галантно и романтично, но это лучшее средство посадить простату. До крови она вас еще не доводила?

– Что? Вы говорите фигурально?

– Фигуральность не по моей части! Я вам не про чувства толкую, а про то, что творится с простатой и кровеносными сосудами. Иногда, если половой акт затягивается, лопаются сосуды и из уретры идет кровь. У вас такое бывало?

– Нет. Никогда. Бывало, что когда… э… этот акт затягивался, у меня оставались царапины.

– Понятно, от чрезмерного трения.

– От трения, да-да… Это очень болезненно. Но что поделаешь, войны без крови не бывает!

Однако доктор юмора не понимал. Он защищал права простаты.

– Запомните, месье: когда женщина вам говорит: “Нет-нет, еще немножко!” – или: “Не спеши, подожди меня!” – не поддавайтесь!

– То есть как?

– Обороняйтесь. Извергайтесь. Наш организм создан для того, чтобы функционировать нормально, правильно, так, как предусмотрено природой, а не для всяких там фокусов или, если угодно, соревнований в мастерстве. Не принуждайте себя, кончайте себе преспокойно, да и всё. Вы не хуже меня знаете, что есть женщины, которые так и норовят оскопить, обессилить вас. Женщины вообще ничего не смыслят в пенисах. Принимают их за автоматические инструменты, которые можно настроить и так и этак. Я уж не говорю о простате. Нет такой женщины, которая подумала бы о простате своего партнера, да что там – большинство даже не знают, зачем она нужна. В вашем возрасте пора уже остепениться.

Тут я не выдержал. Вскочил и грохнул кулаком по столу у него перед носом:

– Может, хватит надо мной издеваться, доктор! Остепениться? Это как? Спать с горничной, которая ничего такого от меня не ждет? Мужчина, черт возьми, должен быть мужчиной, а это ко многому обязывает!

Доктор сидел нахохлившись, с сигарой во рту и очками в роговой оправе на носу, похожий на старую полярную сову, и бесстрастно глядел на меня:

– Я бывший военный врач, месье. Служил в Первой бронетанковой дивизии и в Иностранном легионе. Я собаку съел на простате. Вы пришли ко мне, потому что у вас боли, и я высказываю вам свое мнение как специалист, вот и все. Хотите – прислушивайтесь к нему, хотите – нет, дело ваше. Речь идет о вашем здоровье.

– Лучше сдохнуть!

– Сдохнуть не сдохнете, но если не откажетесь от излишеств, война закончится сама собой, поскольку бойцы выйдут из строя.

– Странная у вас манера рассматривать секс как боевые действия.

– А как же! Посмотрите, как истерзана после этого ваша простата, – и это, скажете, не бой? У вас, на ваше несчастье, сохранилась слишком высокая для вашего возраста сексуальная активность, и бедной мочеполовой системе, а она‑то как раз пребывает в нормальном состоянии, приходится страдать по милости вашего либидо. Сколько в среднем длится у вас половой акт с вашей теперешней партнершей?

– Это не партнерша, а любимая женщина.

– С медицинской точки зрения это одно и то же. Так сколько же?

– Первый раз минут, наверно, десять… или пятнадцать… Да нет, не знаю я! Даже примерно не могу сказать.

– Первый раз? То есть бывает и второй?

– Только для нее.

Доктор был ошарашен:

– Это как же так?

– Я хочу сказать, иногда у меня еще раз бывает эрекция, но кончить я уже не могу.

– Безумие! Чистое безумие! Вы роете себе могилу. Да вы хоть понимаете, каково приходится вашей простате и сосудам, когда вы целый час без передышки наяриваете, как бензопила? Гестаповские пытки! И вы, конечно, заставляете ее пососать.

– Никогда! Ни в коем случае! Я не “заставляю пососать”! Не отдаю приказов… Мать вашу за ногу, доктор, – простите, что так неизящно выражаюсь, но уж коль скоро вы военный врач, хотя и бывший… Никогда ни одной женщине я не сказал: “Пососи!” Ни-ко-гда.

– Ясно-ясно. Но если она сама предложит, чтобы помочь вам взбодриться еще разок, вы не откажетесь?

– Разумеется нет.

– И вам нет дела до того, что происходит во время этой процедуры с вашими органами, когда их возбуждают силой, а они уже истощены. Фелляция, бесспорно, допустима при нормальной половой прелюдии, но не должна применяться как средство реанимации. Вы, повторяю, роете себе могилу.

– Смерти я не боюсь и буду даже рад ей, пусть только она меня застигнет во всеоружии.

– И уж верно, вам случается так и кончить, орально. Ну, а мужчину в летах оральный секс, да будет вам известно, убивает в два раза быстрее, чем обычный. Это сильнейший удар по нервной системе, от которого, как уже давно доказано, недалеко до кровоизлияния в мозг. Память у вас не пошаливает?

– В последнее время все чаще. Я много курю.

– Много курить, конечно, вредно, но еще вредней давать затягиваться собой, это я вам говорю как собрат по оружию. А в вашем возрасте потеря фосфора не так легко восстановима, как в молодые годы. Вы просто-напросто уничтожаете свои нервные клетки почем зря. У вас уже бывали конвульсивные подергивания конечностей после соития?

– Ни разу!

– Я сделаю вам инъекцию гормона под мышку, но…

Я встал:

– Не надо. Вы уже порекомендовали мне сидячие ванны и свечи сразу после… Этого хватит, чтобы успокоить боли.

Он снова мрачно глянул на меня, но вдруг почему‑то смягчился:

– Что ж, вы принадлежите к старшему поколению французов, к тем, кто еще верил в настойчивость и силу воли… Я выпишу вам одно лекарство, а вы мне потом расскажете, как идут дела.

Показать этот рецепт в аптеке я так и не решился – в квартале меня все знают.

Я вытянулся в горячей ванне, закрыл глаза и улыбнулся, вспомнив о доблестном защитнике простаты от лютых женских полчищ. Может, и для меня настало время “спасать свою честь”? Сколько мужчин бросают “слишком капризную” женщину, исключительно чтобы “спасти свою честь”, иначе говоря, из трусости, потому что понимают свою несостоятельность и чувствуют, что вот-вот оскандалятся! Сколько мужчин спешат “отделаться” лишь потому, что их возможности на пределе! Они слывут страшными бабниками, на самом же деле разнообразие просто дает им последний шанс. Донжуанские списки – плод неуверенности в себе. “Она меня больше не заводит!” – вот классическое заявление этих собирателей гаремов, так ловко сваливающих всю вину на женщину, что она и сама убеждена: все дело в ней, она недостаточно “эротичная”, недостаточно “сексуальная”, тогда как истинный виновник – дряблый червячок, которому никак не удается встрепенуться. А сколько раз при мне женщину называли фригидной лишь потому, что оргазм у нее происходит не так, как у мужчин, и что природа наградила ее совсем другой чувственностью: ее желание набирает силу постепенно, изумительно долго держится на одном уровне, а высшее наслаждение она испытывает не иначе как одновременно с мужчиной, он же часто не способен сопутствовать ей от старта до финиша и сходит с этой бесконечно длинной дистанции. Будь я озабочен своей “репутацией”, я бы расстался с Лаурой, и много лет спустя, когда старушкой она будет прясть одна, в тиши у камелька свой вечер коротая, припомнит молодость и вымолвит, мечтая: “Он и в шестьдесят лет был прекрасным любовником!”[4] Как, право же, легко создать о себе славную легенду – меняй почаще женщин да вовремя смывайся! Но мне, любовь моя, все-все на свете безразлично, все, кроме тебя. Я готов умереть в твоих объятиях. И только одного боюсь: как бы понятливость не обернулась сочувствием, а нежность и внимание ко мне не перешли критическую точку и не обернулись жалостью и материнской опекой, – во что бы тогда превратились наши отношения! “Нет-нет, не нужно, милый, ты уже приходил ко мне на той неделе, ты переутомишься!.. Береги себя, дорогой!.. Да-да, я знаю, милый, ты, конечно, можешь еще раз и даже два раза, ты же у меня такой сильный, но потом придется лежать с компрессом, помнишь, что сказал доктор?.. Не раньше субботы, любимый, в прошлый раз ты слишком разошелся… Какой же ты ненасытный!”

Надо было с самого начала поговорить с тобой откровенно. Но я боялся накликать беду раньше времени, назвав вещи своими именами. Кроме того, я знаю, как легко перенимают любящие настроения друг у друга. Опасная симметрия, когда тревога одного порождает волнение и напряжение в другом, – а дальше все идет по нарастающей, пока не лопнет окончательно. Ну и, в конце концов, я еще неплохо держался. На год-другой вполне можно было рассчитывать.

Загрузка...