Одиночный стук в дверь моей комнаты в субботу утром – как сигнал будильника для меня. Глаза мигом распахиваются от тихого звука, тело напрягается, как будто вокруг моей кровати марширует целый духовой оркестр, а не мамины шаги шуршат мимо спальни Лоры, чтобы ее не потревожить. Хотя мама и старается двигаться бесшумно, ступеньки лестницы поскрипывают, когда она на цыпочках, крадучись, спускается на кухню.
На мгновение мне кажется, что я не смогу подняться с постели. Я неплотно задернула шторы на ночь, так что веселое утреннее солнце – яркое и ясное после вчерашнего дождя – светит в окна по обе стороны моей кровати, отражаясь от полок, которые смастерил для меня папа, где пылятся медали и трофеи, когда-то добытые мной на льду. День обещает быть чудесным, а я уже хочу, чтобы он закончился.
Каждую субботу одно и то же – смешанное чувство страха, сковывающее по рукам и ногам, и тоска, сжимающая сердце. Сегодня у меня свидание с братом. Пройдя бесконечные проверки безопасности, обнюханная натасканными на наркотики собаками, бесцеремонно ощупанная охранниками, я сяду напротив него за стол в комнате для свиданий ровно на два часа – два часа из ста шестидесяти восьми, что он проводит в тюрьме каждую неделю. Я притворюсь, будто не замечаю других заключенных с их посетителями и охранников, выкрикивающих предупреждения, если мы слишком близко наклоняемся друг к другу. Мне придется все время улыбаться и убеждать нас обоих в том, что все будет в порядке, что мы и оглянуться не успеем, как пролетят следующие тридцать лет еженедельных визитов, что мое сердце не разорвется на части, когда я увижу, как после свидания охранники уводят моего любимого брата.
В ту субботу утренний подъем оборачивается для меня большей мукой, чем обычно, и я знаю, что это из-за Хита. Мне и без того тяжело видеть брата за решеткой; но сегодняшний визит станет еще более трудным, потому что я принесу с собой нежелательные мысли о Кэлвине и его семье.
Я выскакиваю из-под слишком теплого одеяла и первым делом застилаю постель. Покрывало старое и выцветшее, скроенное из лоскутов старой одежды и одеял. Его сшила моя бабушка, когда мама была маленькой, но маме приходилось отрабатывать его каждый день послушанием и помощью по дому, а иначе ее оставляли мерзнуть по ночам. Я никогда не видела свою бабушку – но из того, что слышала о ней, вынесла не очень приятное впечатление. Лоскутное одеяло обычно держали запертым в сундуке на чердаке, но я взяла его себе спустя несколько месяцев после ареста Джейсона, воображая, будто заслужила то, чего не достать нигде. Каждое утро я складываю его и прячу под кровать на случай, если мама зайдет ко мне в комнату.
Как только кровать застелена и одеяло скрыто из виду, я подхожу к шкафу. Одеваюсь автоматически, отметая сарафаны, из которых не вылезаю летом, и выбирая то, что отвечает тюремному дресс-коду для посетителей: джинсы и футболку с длинным рукавом и высоким воротом. Я вынимаю из ушей крошечные серьги-гвоздики и вместо шлепанцев надеваю кроссовки. Немного времени трачу на макияж и подкручиваю волосы плойкой, укладывая их мягкими волнами. Я даже заново крашу ногти. Моя цель – выглядеть красивой, но не чересчур счастливой. Этот баланс я отточила до совершенства за последний год.
Мама, одетая в том же стиле, ждет меня внизу. Лора все еще в своей комнате, а отца нигде не видно. По субботним утрам эти двое стараются не попадаться на глаза, зная, что мама пригласит их поехать с нами. Они неизменно отказываются, добавляя уныния и без того печальному событию. Но в кои-то веки я рада, что они не составят нам компанию.
Увидев меня, мама улыбается. Хотя, скорее всего, от облегчения. Больше всего она боится, что и я начну исчезать по субботам, вынуждая ее навещать Джейсона в одиночку. Она старательно поддерживает иллюзию, будто все у нас тип-топ, и не только ради себя. Если бы ей пришлось совершать эти поездки в одиночестве, ее сопровождала бы лишь давно и упорно отрицаемая реальность.
Я улыбаюсь в ответ.
– Хочешь, я поведу?
Она берет сумочку и ключи.
– Может, на обратном пути, хорошо?
– Конечно, – говорю я, следуя за ней к машине. Она никогда не уступает мне руль. Думаю, вождение – одно из немногих удовольствий, помогающих ей отвлечься, тем более в дни посещения тюрьмы.
Как только машина трогается с места, из динамиков вырывается рев радио. Мама прибавляет громкость.
У меня дергается коленка, когда мы сидим за круглым столом в комнате для свиданий, невзрачном помещении, где нас окружает с десяток других людей, включая карапуза, которого мать пытается развлечь, пока тянется ожидание.
– Папа сейчас войдет вон в ту дверь. – Мамаша показывает туда, где на входе стоят охранники. – Покажи, как ты будешь хлопать в ладошки, когда увидишь папочку?
Коленка дергается еще сильнее, когда я отвожу взгляд. Рядом со мной моя мама смотрит на хлопающего в ладоши ребенка, и напряженное выражение ее лица как нельзя лучше отражает и мое душевное состояние. В любом другом месте было бы невозможно не улыбнуться, глядя на милую детскую мордашку, но только не здесь, где находится его папочка.
Пожалуй, больше не на чем остановить взгляд, чтобы отвлечься. Нас окружают шлакоблочные стены белого цвета, окон нет. Даже воздух кажется стерильным и искусственно охлажденным настолько, что руки покрываются гусиной кожей, хоть я и в рубашке с длинным рукавом. Я поднимаю взгляд на потолок, усеянный паутиной трещинок, и успеваю дважды проследить глазами повторяющийся узор, когда открывается дверь и в комнату заводят первого заключенного.
Я тотчас вскакиваю с места, стараясь не смотреть на лица заключенных, когда они видят своих близких. Большинство держатся стоически, но сквозь внешнее спокойствие сочатся живые эмоции – облегчение, отчаяние, стыд. Я не знаю ни этих людей, ни того, что они совершили; не знаю, кто они для моего брата – друзья или враги. Он ни разу не обмолвился о своих товарищах по несчастью, даже имени сокамерника не называл.
Джейсон заходит четвертым, и, хоть я морально готовилась к тому, что увижу его сильно изменившимся – год назад он выглядел совсем по-другому, – у меня перехватывает дыхание, и я лишь надеюсь, что мама этого не замечает. Не то чтобы ком встает в горле; просто наваливается все и сразу.
Он всегда был худым, как мама, но сейчас выглядит как будто на грани истощения в этом оранжевом комбинезоне, с высокими скулами, словно готовыми прорваться сквозь слишком бледную кожу. Тени под некогда живыми голубыми глазами углубились, а волосы, когда-то каштановые, с проблесками выгоревших на солнце прядей, стали темной щетиной, настолько короткой, что не видно ни намека на природные кудри. Отчетливо проступают следы от шрама – Джейсону было десять лет, когда ему пришлось отбиваться от бродячей собаки, напавшей на соседского кота в нашем дворе.
Я знаю того брата, а не этого.
Улыбка у Джейсона такая же сжатая, как кулак, смыкающийся вокруг моего сердца.
Нам позволено наспех обнять друг друга под бдительным оком охранника, который стоит рядом на случай, если мама или я попытаемся передать наркотики. Руки-плети едва обвиваются вокруг меня и тут же падают, когда Джейсон отступает на шаг, бросая взгляд на охранника в ожидании одобрения и команды присесть. Ком поднимается выше. «Он как собака, – думаю я, – причем нелюбимая».
Мамина улыбка такая радостная, что выглядит нездоровой.
– Как ты? Хорошо прошла неделя?
– Да, мам, – отвечает он, но таким хриплым голосом, что даже мамина улыбка меркнет. Он переводит взгляд на меня. – Привет. Как папа и Лора?
– В порядке, – говорю я, прежде чем добавить дежурную фразу: – Они не смогли вырваться.
Меня бесит то, что они не ездят к нему. Лоре по малости лет еще простительно: Джейсон всегда был для нее чуть ли не супергероем, и ей, наверное, слишком тяжело видеть его таким, в этих стенах, зная о том, что он совершил. Но я не понимаю, почему отказывается приезжать отец. Джейсон – его сын. Ни одно преступление, каким бы тяжким оно ни было, не может этого изменить. И Джейсон – не такой; я это знаю. Что бы ни случилось той ночью, что бы ни заставило его подчиниться короткой вспышке ярости, он не тот человек, что сидит сейчас напротив меня.
Это не он предпочел признать себя виновным, вместо того чтобы обречь свою семью на долгую и мучительную судебную тяжбу в надежде на смягчение приговора.
Это не он каждую неделю спрашивает об отце и сестре, которые его не навещают.
Это не мой брат.
– Папа так занят, – поспешно добавляет мама, преувеличенно закатывая глаза. – Я тебе рассказывала о заказе, над которым он сейчас работает? Покупатель хочет, чтобы он сделал копию русского столового гарнитура на десять персон, принадлежавшего его прадеду с прабабкой. Все, что у него есть, это выцветшая фотография, так что предстоит куча работы и как дизайнеру мебели, и как ученому-исследователю, прежде чем он сможет приступить к выполнению заказа.
– Звучит многообещающе.
– Да, но думаю, когда он закончит, это будет настоящий шедевр. И у Лоры все хорошо. Даже не верится, что ей уже четырнадцать. Я помню, как мы отмечали твое четырнадцатилетие, как будто это было вчера, – говорит она Джейсону. – И твое тоже. – Она тянется ко мне и сжимает мою руку. – Время летит так быстро.
Джейсон опускает взгляд на слегка подрагивающие руки, которые держит на столе. Только на прошлой неделе он проговорился о том, как долго здесь тянутся дни, как иногда он смотрит на часы и ему кажется, что стрелки бегут назад. Обычно он не откровенничает, не рассказывает о том, каково ему здесь. Он вообще больше помалкивает, предпочитая слушать маму и мои случайные реплики, вот почему я отвечаю не сразу, когда он задает мне вопрос.
– Так что там с «Камаро»? Парень не скинул цену?
– Вообще-то скинул, – отвечаю я, радуясь смене темы. – Я привела с собой свою подругу Мэгги, и мы вроде как уболтали/очаровали его, так что сторговались. Помогло и то, что у меня были наличные. Короче, я купила машину. – Я лезу в карман за ключами, чтобы показать ему смешной пушистый брелок, но тут же одергиваю себя, вспоминая, что должна была сдать их вместе с другими личными вещами на пункте пропуска. Пристальный взгляд Джейсона следит за моими движениями, и я знаю, что он обо всем догадался, и это еще одно неприятное напоминание о его положении заключенного. – Как бы то ни было, я назвала ее Дафной.
Джейсон слегка качает головой, вспоминая мою привычку давать имена неодушевленным предметам, и у него вырывается вздох с оттенком усмешки.
– Чудовищное имя для маслкара[13].
Знакомое поддразнивание вызывает у меня улыбку облегчения.
– Поверь мне, я пожалела об этом после того, как она у меня в сотый раз заглохла.
– Чего ты ожидала, покупая «механику», если никогда на ней не ездила? – Он переводит взгляд на маму. – Почему вы не отговорили ее от покупки такой машины? Я бы не разрешил.
Я все еще думаю, что он меня подкалывает, поэтому смеюсь.
– Конечно, как будто ты смог бы меня остановить, к тому же…
Джейсон усмехается, и его лицо становится настолько чужим, что я даже не пытаюсь закончить свою мысль. А ведь хотела сказать, что укротила строптивую Дафну и теперь чувствую себя вполне уверенно. Я не знаю, какую струну задела в нем, но стараюсь вернуть разговор в прежнее русло.
– Ты всегда говорил мне, что «Камаро» – твоя любимая марка. – Я сцепляю руки на коленях. – Она даже голубого цвета.
У Джейсона дергается глаз.
– Стало быть, ты будешь владеть ею вместо меня? Здорово, Брук. В следующий раз, прогуливаясь по тюремному двору, буду представлять себе, как ты глохнешь на каждом углу. – Джейсон с такой силой откидывается на спинку стула, что тот со скрежетом скользит по полу, и охранники тут как тут. Мы втроем вынуждены долго уговаривать их, заверяя, что все в порядке, прежде чем они отступают.
Я вижу, как Джейсон пытается выровнять дыхание, даже когда они уходят, и мама уводит разговор на нейтральную территорию. Я почти не слушаю. Мне казалось, что автомобильная тема поднимет ему настроение. Конечно, мне понравилась машина, и теперь, когда я освоила «механику», даже предпочитаю ее «автомату». Но «Камаро» я выбрала в первую очередь из-за Джейсона. Мне и в голову не приходило, что он обидится на меня за то, что я владею машиной, которую ему не суждено увидеть, не говоря уже о том, чтобы водить, в ближайшие десятилетия, если вообще когда-нибудь. Сидя напротив него, я чувствую себя полной дурой. Почему я не подумала, что это может его задеть? Погруженная в самобичевание, я отвлекаюсь, лишь когда Джейсон произносит мое имя, и поднимаю глаза, чтобы встретиться с ним взглядом.
– Извини. Сам не знаю, с чего вдруг так завелся.
От его извинений на душе еще более тошно.
– Нет, это я виновата. Мозги не включила. Знаешь, я, как только увидела «Камаро», сразу подумала о тебе, и не сомневалась, что она тебе очень понравится.
– Еще бы. Конечно, понравилась бы.
– Да, но если бы ты выбирал для себя.
У него опять еле заметно дергается глаз.
– Может быть, но дело не в этом. Если машина не может быть моей, почему бы ей не стать твоей?
«Потому что ты не должен быть здесь, – думаю я. – Потому что ты должен быть на воле, с нами, ездить на автомобиле своей мечты и наслаждаться всем, что могло бы быть твоим, если бы ты сделал другой выбор».
Лицо Хита невольно встает перед глазами, впутываясь в мои мысли, и мне ничего не остается, кроме как прогнать его и сосредоточиться на брате хотя бы на то короткое время, что осталось провести с ним в этот день.
– Сделай мне одолжение, ладно?
Я сделаю все для своего брата, и он это знает, поэтому даже не дожидается моего согласия и продолжает.
– Не выезжай на главные дороги, пока не научишься уверенно ездить по проселкам. Конечно, проще объяснить это, находясь в машине, но в основном тебе нужно…
Я порываюсь сказать ему, что Мэгги уже научила меня всем хитростям, но чувствую, как мамина рука сжимает мое колено под столом, и замолкаю, пока Джейсон продолжает объяснять процесс вождения.
Обычно он немногословен и ограничивается парой фраз, но сейчас оживленно болтает, жестикулирует и показывает движения, которые мне пригодятся за рулем Дафны.
Иногда с ним такое бывает – он словно возвращается к жизни, насколько это позволяет тюрьма. Горько видеть его таким, потому что подобные всплески длятся недолго. Одно неверное слово, или звук, или даже просто случайная мысль – и он затихает так же внезапно, как гаснет свеча. Я пристально наблюдаю за ним и замечаю эти метаморфозы, которым не нахожу объяснений. Вот он улыбается и сокрушенно качает головой по поводу моей машины, а в следующее мгновение сутулится и вешает голову. Перемены происходят на моих глазах в самой душераздирающей манере. Он словно уходит в себя, и до самого конца свидания его уже нет с нами, как бы мы с мамой ни старались вернуть его обратно.
Мама обнимает Джейсона на прощание и уходит, чтобы предоставить нам с братом хотя бы несколько секунд мнимого уединения. Я обхватываю его за талию и стараюсь не думать о том, с какой легкостью смыкаются мои руки вокруг его исхудавшего тела.
– Ты правда в порядке? – Его голос звучит приглушенно, утопая в моих волосах, и в нем не слышно хрипотцы.
Я хочу задать такой же вопрос ему, только знаю, что честный ответ понравится мне не больше, чем ему – мой. Поэтому лишь громко вздыхаю.
– Я потратила все свои деньги на машину, и меня это бесит. Почему бы мне не быть в порядке?
Я чувствую его легкий смешок, который как солнечный свет пробивается в эту комнату без окон. Я готова слушать его бесконечно.
– Может, когда ты позвонишь на этой неделе, поучимся переключать передачи?
– Конечно, Брук.
Многозначительное покашливание охранника заставляет меня разомкнуть объятия, но Джейсон не хмурится, когда смотрит на меня.
– Ты должна и сама тренироваться. Почему бы тебе не покататься по проселку возле пруда Хэкмена? Там, по-моему, кроме нас, вообще никто не ездит с тех пор, как заасфальтировали Уильямс-Филд-роуд. Ты можешь глохнуть там и трогаться с места сколько угодно, никто даже не заметит.
Я опускаю глаза, и, когда отвечаю, уже мой голос звучит хрипло.
– Может быть. – Это все, что я могу сказать, зная: сегодня там будет, по крайней мере, еще один человек.
– Никаких «может быть». – Кажется, в нем просыпается мой брат-командир. – Я должен быть уверен, что ты освоишь эту машину.
Я поднимаю на него взгляд и киваю.