Дора недолго горевала: через полгода страну накрыл Потоп, и все немного сошли с ума. Старушка-Африка устала, внезапно сказала «крак», от неё откололся кусок размером с Австралию, и через полмира пронеслась огромная волна, которая нахрен всё смыла. Ну, почти всё. Их штат и несколько соседних, лежащих в центре континента, остались целы, но восточное побережье накрыло целиком, запад тоже пострадал, прокатилась цепь землетрясений – ну да все это знают. А когда катаклизмы утихли, оказалось, что мир непоправимо изменился. И не только в материальном смысле, перевернулось даже ментальное строение реальности. Для большинства стало новостью, что континент с полумиллиардным населением существует по принципиально иным законам, чем с миллионом жителей. И ладно бы речь шла о государственном устройстве – пошатнулись даже законы физики, в том числе и те, о которых люди не подозревали. Потихоньку начала расползаться ткань реальности, время изменило своё течение, а расстояние между точками А и Б сделалось произвольным. Там, где оставалось много народу, привычная действительность держалась довольно плотно, можно даже сказать, что всё было почти по-прежнему. Войска мгновенно взяли под контроль супермаркеты, торговые и промышленные склады, не было ни грабежей, ни особой спекуляции – кризис перепроизводства наконец-то оказался полезным. Огромные моллы, забитые товарами до крыш, могли какое-то время обеспечивать людей всем необходимым, позволяя сохранить остатки привычного комфорта в ожидании момента, когда окрестные заводы переориентируются под новые условия.
Но стоило выйти из города и отъехать по сохранившейся трассе к побережью, мир неудержимо менялся. Поездки к югу были надёжнее, существовал неплохой шанс добраться до следующего обитаемого города – правда, не всегда привычным путём и через предсказуемое время. Похоже, прежде стабильность бытия во многом удерживалась массовым представлением о нём. Теперь же человечество будто вернулось в Средние века, когда небольшие островки цивилизации окружали дикие туманные земли, в которых гнездились драконы, духи и племена полуразумных существ, не похожих на людей. Впрочем, о судьбе всего человечества доподлинно никто не знал, но часть его определённо оказалась отрезанной, и со всеми своими достижениями, вроде Интернета (разумеется, остались только локальные сети, но называли их по старинке) и мобильной связи, часть эта ютилась на обломках «здесь и сейчас» среди текучего зыбкого «никогда и нигде». Воздушное пространство тоже закрылось – большинство аэропортов и техники погибло, оставшееся авиатопливо в новых условиях стало дороже кокаина. К тому же что-то случилось с погодой, участились ураганы и никто не рисковал соваться в воздух на лёгких самолётах. Эксперты очень тихо, практически жестами, намекали ещё на одну причину: самолёты больше не летали ещё и потому, что в них никто не верил. Девяносто процентов населения искренне не понимало, как эта железная дура поднимается в небо и не падает, а в новых условиях фактор веры стал важней, чем объективные причины и физические законы.
Брак Доры пережил катаклизмы, но не справился со скукой. Поначалу всех охватило странное состояние: вот ты живёшь в обычном городе, а вот повсюду начинается проваливаться земля, и ты уже на горном плато, а вокруг ущелья и облака клубятся. Плато, правда, простирается на сотню-другую миль, вполне достаточно для нормального существования, но ты-то знаешь, что мир уменьшился и тот ареал, который казался уютным в прежние времена, становится удушающе тесным.
И если первые семь лет Дора и её муж Элрой «смыкали ряды и сплачивались перед лицом бедствий», как писали в официальных призывах, позже они начали тяготиться вынужденной близостью и неизменностью обстановки. И однажды муж «отъехал».
Тут нужно объяснить, что растерянное правительство колебалось между диктаторскими мерами и естественной для страны демократией. Для сохранения цивилизации имел значение каждый человек, и стоило бы не отпускать никого из городов, чтобы не потерять критическую массу сознаний, удерживающих реальность. Ввести контрольно-пропускной режим, ловить и возвращать дезертиров, окончательно замкнуться и обособиться. Но для организации периметра требовалось создавать и содержать какие-то карательные органы, непосильные для бюджета штата. Кроме того, кое-как разобравшись в метафизике нового мира, пастыри народа вполне допускали, что собери они сейчас серьёзную силовую структуру, и окружившая их неопределённость возьмёт да и генерирует в ответ не менее серьёзного внешнего врага – ну, чтобы жизнь мёдом не казалась. В новых условиях люди легко приняли возможность быстрого симметричного воздаяния и возникновения чего угодно из ниоткуда, – точно как персонажи допотопного анекдота не сомневались, что вероятность встречи с динозавром пятьдесят на пятьдесят процентов – «или встречу, или не встречу». И потому власти пришли к прекрасному решению: заботиться о людях так, чтобы у них не появлялось желания разбегаться, а в качестве дополнительной меры мягко ограничить эту самую возможность разбежаться. Ёмкость новых аккумуляторов электромобилей, которые ещё до Потопа стали самым популярным видом транспорта, уменьшили, так что заряда хватало только на двенадцать часов. Всякий понимал, что за пределами обитаемой ойкумены шанс встретить зарядочную станцию минимален, а желающих отправиться в пешее путешествие по неизведанным землям находилось мало. Разве что какие-нибудь асоциальные психи, ну так без них атмосфера здоровее. Правда, со временем выяснилось, что добропорядочные граждане тоже подвержены внезапному помрачению. Протекало это примерно одинаково: без видимых причин люди начинают скучать и тосковать, постепенно замыкаются и окукливаются, а потом сбегают. Таких бедолаг называли «отъехавшими» и старались не вспоминать.
И вдруг это случилось с мужем Доры. Ужас ситуации в том, что человек, готовясь к уходу, прятал тоску внутри себя и не демонстрировал никаких ярких признаков принятого решения – не высказывал претензий, не плакал тайком, не устраивал патетических сцен и длительных прощаний. Тому, кто глядел на него с любовью, казалось, что глаза родного человека смотрят внутрь себя, перестали отражать чужие лица и он больше не видит близких. Но чаще всего у «отъезжающих» не было никого, кто глядел бы на них с любовью или просто с пристальным вниманием. Так уж вышло, что город покидали одиночки, подростки, потерявшие контакт с родителями, супруги, изжившие в браке связь друг с другом. Они разрушали то, что принято называть «нормальной семьёй», без всякого шума: их сердца становились плотно сжатыми, как бутон пиона, лица – замкнутыми, а глаза равнодушными. Они вставали из-за стола после завтрака, спускались в гараж, садились в свои машины и уезжали прогуляться. Иногда откладывали работу, поднимались и уходили. Или шли покурить после секса, как муж Доры, и уже не возвращались. Порой близкие выясняли, что человек заранее готовился к побегу, а в других случаях это выглядело спонтанным решением. Муж Доры был из «внезапных», она могла поручиться, что он удрал на своём мотоцикле, не взяв ни еды, ни тёплой одежды. Хорошо хоть штаны натянул, выходя. Она всё время пыталась угадать, бросил ли он последний взгляд на неё, лежащую ничком на скомканных простынях. В конце концов, это было бы вежливо. Но единственное, что она помнила – как он встал, набросил на неё одеяло, потому что кожа её стала остывать после любви, немного повозился, одеваясь, и исчез, прикрыв дверь. Она к этому моменту уже задремала и проснулась только через несколько часов, на рассвете.
То утро сохранилось в памяти Доры в мельчайших подробностях. Она попыталась определить положение своего тела на кровати, не открывая глаз. Иногда при пробуждении у неё возникала короткая потеря ориентации, когда не получалось сразу сообразить, где находится край постели – слева или справа, лежит ли она к окну головой или ногами. Забавное головокружительное чувство, будто под тобой надувной матрас, плывущий по реке, и при неловком движении можно скатиться в воду. Иногда это пугало, иногда развлекало, в зависимости от того, насколько тревожной она просыпалась. Обычно ровное сопение мужа помогало разобраться, но сегодня было тихо. По-прежнему с закрытыми глазами Дора начала воображать свою комнату, заново воссоздавая вокруг себя реальность. Розовое смятое бельё, прохладное металлическое изголовье, бледные пионы на столике у кровати, она слышала их запах, наполняющий спальню. Элроя так и не почувствовала, скорее всего, он отодвинулся подальше и спал, отвернувшись. Приоткрытое окно, затянутое сеткой, палисадник, куст шиповника. На густозелёных листьях лежат выпуклые капли росы, которые должны бы отражать весь мир в миниатюре, но если попытаться приблизиться и рассмотреть, ветка обязательно дрогнет и окатит прохладными брызгами. Дора заранее поёжилась, хотя сейчас ей было тепло под одеялом. Мир казался абсолютно безлюдным, как в рассказах Брэдбери, которые волновали её в детстве. Дора могла выбрать сегодняшний сценарий: будет ласковый дождь над Землёй, где не осталось ни одного человека, или это звонкое утро принадлежит единственному на планете колонисту, а может, небольшая семья поедет в путешествие по пустой стране. Маленькой Дора обычно предпочитала второй вариант: никого и весь город в её распоряжении – опустевшие аттракционы в парках, кондитерские, моллы, набитые игрушками и одеждой, и сияющие космические Эппл-сторы с идеальными взрослыми гаджетами. Да и позже она не особенно желала иметь компанию. Но в то утро вдруг подумала, что глупо изображать одиночку, будучи замужем. Мужчина, который давно уже обособился настолько, что она отмечала лишь физическое присутствие и никогда не улавливала его эмоционального фона, – этот мужчина всё-таки был в её жизни, согревал её и оберегал. Пожалуй, она всё ещё любила его, и сейчас пришло время сказать об этом, повернуться, обнять за спину и шепнуть на ухо: «Я тебя люблю». Дора представила, что он почувствует. Между ними всё было хорошо, они отдалились только из-за душевной лени, и каждый не торопился преодолеть образовавшееся расстояние, ведь сближение требовало некоторого усилия: заговорить нежнее обычного, мимоходом прикоснуться, ответить на вопрос «как ты?» чем-то большим, чем «прекрасно». Но вернуть всё легко. «Наверное, он удивится, – подумала она, – а потом обрадуется. И если ему хватит духу – скажет об этом. А если не хватит, я сама скажу. “Я рада, что ты со мной, любовь моя”, – скажу я».
Дора почувствовала уже несколько позабытое свечение в груди, будто на её теле обозначилось место, которым необходимо прижаться к чужой спине. Когда некого обнять, эта точка тяготит, как лазерный прицел, но у неё-то есть мужчина, и нужно только донести до него тепло, не расплескав. Дора повернулась, всё ещё зажмурившись, протянула руку, но наткнулась на шершавую белёную стену. Она лежала поперёк кровати, одна, – и сияние начало сжиматься до маленького красного огонька.
Дальнейшие события этого дня не имели особого значения, потому что с тех пор она носила на себе этот невидимый знак.
Правительство начало масштабное изучение проблемы «отъехавших». Удалось выявить кое-какие закономерности, во многом связанные с лунным циклом и атмосферными явлениями. Получалось, что настроения общества подвергались волновым колебаниям, люди становились уязвимыми в пиковые моменты, и тогда не выдерживало и отъезжало гораздо больше народу, чем в «тихие» периоды.
Объяснить это явление никто не мог, но уж если оно существовало, с ним следовало работать. И в городах стали появляться службы эмомейкинга. Точно как раньше ньюсмейкеры создавали новостные блоки, эмомейкеры занимались формированием и корректировкой настроений. Если полнолуние раскачивало нестабильные сознания и в воздухе витала агрессия – в эфир шли умиротворяющие тексты и музыка, для женщин транслировались лирические истории, а мужчин занимали неторопливыми интеллектуальными разговорами. Когда же на людей обрушивалась тоска, в ход шли юмор, спорт и секс. К работе на официальных каналах привлекали психологов, комиков, священнослужителей всех имеющихся культов, экстрасенсов, литераторов и просто тонко настроенных граждан, способных улавливать состояния умов. Одним из таких эмомейкеров стала Дора.
Оставшись одна, она пустилась на поиски работы и набрела на расплывчатое объявление «для креативных и талантливых».
В офисе её встретил мужчина в атласной лиловой рубашке, который представился Джереми. При каждом движении его небольшого тела ткань чуть меняла оттенок и поблёскивала. Переливы так заворожили Дору, что она с трудом отвела глаза и огляделась. Светлый кабинет с огромными окнами и мягкими стульями для посетителей несколько выпадал из типичного офисного образа, потому стенные стеллажи населяли фигурки кошек – деревянные, керамические, стеклянные и ещё бог весть какие. Некоторые статуэтки были так велики, что не помещались на полках и громоздились по углам. Своё большое уютное кресло Джереми проигнорировал, присел на край стола, демонстрируя раскованность, и задал Доре тысячу быстрых вопросов, темп которых не оставлял времени на размышления.
– Назови любимых писателей. Ты везучая? У тебя бывает ПМС? Метеозависимость? Цвет твоего ноутбука? Кошка или собака? Как тебя наказывали в детстве?
Вопросы сыпались и сыпались, кажется, часами, иногда она отвечала невпопад, иногда злилась и огрызалась: «Не скажу», если чувствовала слишком глубокое вторжение в частное пространство, но замолчать почему-то не могла и в конце концов расплакалась. Джереми нажал кнопку селектора.
«Вызовет секретаршу с водой, а потом прогонит», – подумала Дора, но он спросил у кого-то:
– На каком вопросе? – И выслушав ответ, повернулся к ней. – Ты долго продержалась. Иногда это показатель толстокожести, в нашем деле недопустимой, но слёзы – хороший знак. – Он помолчал. – Расскажи, что ты видела сегодня во сне? Не спеши только.
– Мне снилось, что я счастлива. – Неожиданно для себя Дора начала говорить правду. – Что я встретила мужчину, ну, одного, которого любила, а он меня нет, и он вдруг посмотрел на меня, обнял, и всё стало ясно без слов. Тепло между нами, и всё будет хорошо…
Дора осеклась, увидев, как он пометил что-то в блокноте. Испугалась, что спросит, кто этот мужчина. Врать не хотелось, а сказать, что снился дурачок из детства, она бы постыдилась. Но Джереми не потребовал уточнений, а спросил:
– С каким настроением ты проснулась?
– Очень счастливой. А потом я заплакала. А потом услышала за окном голубей, и солнце показалось в нашем садике, и я перестала. У нас высокие деревья перед домом, но солнце всё равно светит в окна, мягко, сквозь листья, я специально смотрела, когда мы выбирали дом.
– Достаточно, я понял. – Он отложил блокнот. – Тридцать процентов женщин брачного возраста проснулись сегодня в слезах. Таковы были вчерашние прогнозы… Ладно, – после паузы продолжил Джереми. – Проверим, сможешь ли ты говорить. И услышат ли тебя.
С тех пор жизнь её пошла правильно. Дора нашла способ перехитрить судьбу: чтобы та стала предсказуемой, надо выбирать будущее самой, а потом по возможности исполнять назначенное. Нет, не планировать – зачем же смешить богов, духов, ноосферу или что там тянет за ниточки. Но чутко прикасаться к этим нитям, определяя по едва заметному напряжению, какая из них вскорости окажется потревоженной сверху. И потом доносить до людей своё предчувствие, формулировать неназываемое и овеществлять бесплотное. Не нужно никакого особого мастерства, будущее ведь уже существует в качестве водяных знаков, и проявить его – дело техники. Дора чувствовала себя Кассандрой, которой поверили, и не знала большего счастья, чем прийти вечером в полутёмную студию, переобуться в носки-тапочки с вязаным верхом и кожаной подошвой, наполнить высокий стакан прохладной, но не ледяной водой без газа, сесть за пульт, нажать кнопку «эфир» и откинуться на спинку кресла. На несколько секунд над городом повиснет тишина, оттенённая её спокойным дыханием, потом, может быть, стакан мягко стукнет о синее сукно стола, и мир, наконец, услышит, как она улыбается, когда произносит:
– Сегодня злая луна, девочки, ой до чего злая. Помните, какова она порой: сексуальная, печальная, иногда попросту скучная – и такое бывает с ней, но сегодня поберегите души вокруг вас, потому что у неё и когти, и зубы, и мускулистые ноги, на которых можно умчаться дальше, чем хотелось бы.
Голос Доры становится хрипловатым, чего с ней в обычной жизни не случается, разве что если лечь на живот, поднять голову и говорить в этой неудобной позе. Но сейчас она расслабленно сидит в кресле и смотрит в глубокое пространство впереди. Ей нужна темнота перед глазами, поэтому студия отделена прозрачной стеной, не задерживающей взгляда, от большого зала, который оканчивается окном и небом. И в это небо она рассказывает о том, как устроена сегодняшняя ночь.
Когда в ту первую встречу Джереми с особенным нажимом произнёс: «Услышат ли?», она решила, что речь пойдёт о горожанках, о тех, кто сейчас ловит её голос в местной сети интернет-вещания. Их программы шли без картинки, это принципиально – только звук, только интонация, которую каждый волен дополнять воображением, достраивая собственный, убедительный образ волшебника, создающего для него личную сказку. И Дора не сомневалась, что её речи предназначены лишь засыпающим женщинам, их будущим снам и завтрашнему утру, когда они проснутся, неся в себе семена её слов. Но с течением времени поняла: все эмомейкеры в глубине души знают, что заговаривают зубы чему-то неизмеримо большему, чем другие люди. То, что окружило город подобно дремлющей змее, то, что стережёт их мысли, до поры тихое, но всегда готовое разметать островок стабильной реальности, если притяжение тысяч рассудков ослабеет – оно тоже слушает.
Мейкер, осознавший это, обычно переживал кризис. Кто-то терял голос, боясь произнести в эфире лишнее слово, чтобы, не дай бог, не «поломать мир»; кто-то чувствовал пьянящую власть и пытался оседлать неназываемые силы, подбрасывая им важную, с его точки зрения, информацию, формулируя запросы на «счастье для всех, даром», а в результате «терял уши». Так на профессиональном жаргоне называлась ситуация, когда мейкера переставали слушать обычные люди. По большому счёту, он утрачивал чутьё, и если из кризиса молчания был выход, то этот демиургический кризис обычно заканчивался профнепригодностью. Джереми любил повторять: будьте органичными, как котики. Котики всегда уместны, естественны, идеальны. Они знают больше, чем понимают, и способны изменить многое из того, что выше их разумения. Но сила и добродетель котиков в том, что они этого не желают – живут, гармонизируя пространство, правят людьми, не питая ни малейших амбиций. Будьте котиками, и мир склонится перед вами, правда, вы этого не заметите.
Дора пережила первый, щадящий вариант кризиса, когда поначалу отказалась от импровизации в эфире, записывала заранее каждое слово и потом нервно сверялась со шпаргалкой. Джереми ждал, позволяя через это пройти: её провальные монологи на самом деле не транслировались. В течение нескольких недель Дора разговаривала сама с собой, а потом её как-то отпустило, она прикрыла глаза и запела, как прежде. Дора так и не узнала, что какое-то время вместо неё на аудиторию работал дублёр, хотя потом не раз наблюдала, как Джереми проделывает этот трюк с другими. Но будь ты хоть тысячу раз оракулом, Кассандрой, «проводником» или как это ещё назвать, о себе никогда ничего толком не понимаешь.
В остальном её жизнь ничем не отличалась от существования обычной женщины средних лет, с учётом особенностей их постапокалиптической эпохи, то есть была хоть и странной, но довольно насыщенной.
Ещё в допотопные времена культ молодости, характерный для начала века, сменился культом зрелости. Общество неуклонно старело, ленясь размножаться, продолжительность жизни увеличилась, и средний возраст американца приблизился к сорока. Первыми на эти изменения среагировали, как ни странно, глянец, индустрия моды и развлечений, и лишь затем подтянулись остальные отрасли. Когда оказалось, что эталонному платёжеспособному покупателю уже не двадцать пять и даже не тридцать, масс-медиа стали быстро меняться сообразно вкусам клиента. Дора ещё помнила, как это начиналось. Сначала из журналов исчезли худышки подросткового типа, сменившись на женщин в теле. Никто не хотел злить потенциальную читательницу, которая, просидев полжизни на диете, устала держать девичью форму и уже хочет расслабиться. И внезапно глянцевой диве стало можно иметь бока со складками, ляжки с намёком на целлюлит и внушительную задницу. А там и до морщин рукой подать! Сколько можно любоваться отфотошопленными личиками, пугаясь потом собственного отражения в зеркале? И гонорары пятидесятилетних манекенщиц, уже было ушедших в тираж, взлетели до небес. Всем стало интересно наблюдать, как стареют давно знакомые Адриана, Наталья и Бьянка, а восхождение новеньких «звёздочек» уже не казалось волнующим. Над ботоксными и силиконовыми куклами всё больше смеялись, и косметические фирмы потихоньку заменяли в своих слоганах слова «юность» и «свежесть» на «индивидуальность» и «здоровье». «Красота», впрочем, никуда не делась, но комплекс характеристик, составляющих это понятие, постепенно изменился. Возрастных моделей теперь политкорректно и уважительно называли «женщины с лицом», намекая, что девчонки-то безликие и бесхарактерные. Молодость аккуратно выводили из моды, населяя глянцевые страницы «товарами для здоровья».
Параллельно с визуальным рядом менялись и стандарты отношений. Пожилой бизнесмен, появившийся в обществе с юной девой, при условии, что это не его дочь, рассматривался как человек, не способный создавать и поддерживать серьёзные отношения с ровесницами, падкий на лёгкую добычу и продажную любовь. Молоденьких любовниц всё чаще прятали, и даже для эскорта начали нанимать эффектных женщин средних лет. Чиновники демонстративно женились на состоявшихся журналистках, художницах, адвокатках и режиссёрках (феминитивы уже прочно завладели умами), демонстрируя интерес к интеллекту, а не только к телу – «трофейные жёны» могли всерьёз осложнить карьеру и превратить политика в посмешище. Высший шик – супруга на десять-пятнадцать лет старше, такая добавляла баллы к любой репутации. Естественная человеческая тяга к свежей плоти никуда не делась, но перешла в разряд полупристойных желаний. Социологи пожимали плечами: а что такого? Сначала мужчинам запретили спать с двенадцатилетними девочками, потом с шестнадцатилетними, и теперь это никого не удивляет. Тенденция не угасает, и уже двадцатилетние партнёрши считаются неприличными, двадцатипятилетние немного смешны, и лишь тридцатилетние находятся на грани «престижного потребления».
На рынке труда юношей и девушек предпочитали задействовать в сфере услуг, не допуская в серьёзный бизнес. Учись, служи в армии, бегай курьером и официантом, развлекай пожилых дам и джентльменов, и лишь после тридцатника тебя, может быть, привлекут к настоящему делу. Стажёром для начала.
Гормональный фон общества снизился, и в моду вместо страсти вошли любовь-дружба, взаимопонимание и духовная близость. Впрочем, рынок стимуляторов взлетел до небес, но препараты для повышения либидо пока рекламировали только на последних страницах журналов.
Потоп чуть освежил ситуацию, в стрессовый период популяция снова потребовала горячей крови, но всё же молодость окончательно перестала быть фетишем, и женщины почти полностью утратили страх перед старостью. Страх смерти, правда, никуда не делся.
В этих условиях зрелость Доры протекала достаточно уютно. Эмомейкеры не афишировали своих занятий, их даже не узнавали по голосам, идущим в эфир с небольшой обработкой, так что звёздами они не были. Для большинства Дора оставалась привлекательной дамой, свободной и обеспеченной, с необременительной работой и лёгким нравом. Среднего роста, но довольно худая, так что казалась высокой, узкое лицо обрамляли почти натуральные пепельные локоны, глаза светлые, но не голубые, а какие-то песочно-серые. Она почти всегда выглядела уверенной и спокойной, если бы не лёгкая нервность нижней части лица, небольшой тик, накатывающий изредка: тогда левый уголок рта чуть сползал вниз и пульсировал. Эту дрожь чувствовала только она, а собеседник замечал странную кривоватую улыбку, которую Дора непроизвольно пыталась прикрыть рукой. Случалось это крайне редко и без видимых причин. Например, однажды, когда она вошла в комнату и увидела любовника, рассматривающего её телефон. Он тут же отложил мобильник, экран не светился и вообще был запаролен, но Дора тогда минут пятнадцать пыталась унять лицо. Позже бедный парень никак не мог взять в толк, почему она «свернула» их связь. Она и сама не могла.
Дора была из тех, кто по нынешним меркам «не умел строить отношения», то есть предпочитала юношей на треть моложе себя. Для них она становилась комфортной подругой, умудряясь не впадать ни в материнскую заботливость, ни в педагогическую надменность. Наоборот, с ней мужчины, до тридцати, вынужденные ходить в мальчиках, наконец-то чувствовали себя уверенными, ответственными и бесконечно опытными. Она-то, по их мнению, ничего толком не знала о жизни, попав из-под родительского крыла в объятия мужа, а затем на свою непонятную, но непыльную работу. Казалось, катаклизмы и кризисы проскользнули мимо этой женщины, и даже время едва оставило следы на её лице и теле. Конечно, успевшие задержаться около неё замечали в конце концов и постоянную диету, и силу воли, и сдержанность чувств, но считали это притягательными странностями. Именно поэтому Дора предпочитала молодых. Ровесники быстро догадывались, что она холодновата, упряма и, в сущности, скучна, потому что слишком дозирует эмоции, и уходили к более энергичным особам. А юноши никуда не спешили.
В тот вечер, когда Дора занималась своими подсчётами, она не работала и спать легла рано. Была середина недели, свиданий не планировалось, поэтому она прибрала дом, приняла душ и залезла в постель с электронной книжкой. Очередной автор из допотопных времён изощрённо терзал свою фантазию, пытаясь позаковыристей изобразить ближайшее будущее. Понятное дело, действительность его жестоко переиграла, но роман всё равно остался занимательным, хотя бы ароматом времени, когда мир ещё был большим и понятным. В десять она проглотила дозу успокоительного: невинный препарат, не вызывающий привыкания, с небольшим побочным эффектом – иногда случались яркие и странные сновидения. Но Дора, с её-то профессией, дорожила любыми неожиданными переживаниями. Она запила капсулу водой и к одиннадцати потушила лампу.
Проснулась около часа ночи, рывком села в постели и включила свет. Потянулась к столу и нашла листочки с вчерашними записями. Посмотрела на столбики цифр – так и есть, ошибка. Дора забыла отнять от общего срока «потерянных дней» примерно семьдесят пять. Пятнадцать месяцев, когда у неё не было месячных. Время, которое была беременной, а потом кормила грудью. Этот период она совершенно позабыла. Как и следующие семнадцать лет.