Книга – это зеркало: если в нее заглянет осел, вряд ли в ответ из нее выглянет апостол.
Плодотворно только такое чтение, когда мы читаем что-то с определенной целью. Может быть, с целью обрести силу. Или из ненависти к автору.
Интересы писателя и читателей всегда разные, и, если они совпали, это счастливая случайность.
Многие читатели убеждены в том, что к писателю можно подойти с двойной меркой: при желании они могут быть ему неверны, он им – никогда.
Читать – значит переводить, поскольку опыт у всех людей разный. Плохой читатель, как плохой переводчик: он буквально воспринимает то, что нужно перифразировать, и перифразирует там, где нужна буквальная точность. При чтении важна не столько образованность как таковая, (ценная сама по себе), сколько природное чутье; большие ученые нередко оказывались плохими переводчиками.
Мы часто можем почерпнуть из книги больше, чем хотел автор, но только в том случае, если, повзрослев, знаем, что стремимся к этому.
Как читатели мы похожи на мальчишек, которые подрисовывают усы девицам с рекламных разворотов.
Признак того, что книга обладает литературными достоинствами, – возможность разночтений. Напротив, если кто-то читает порнографию не для того, чтобы прийти в возбуждение, а с любой другой целью, скажем, чтобы узнать сексуальные причуды автора и их подоплеку, то невыносимое однообразие свидетельствует о ее бездарности.
Литературное произведение предполагает несколько прочтений, которые можно расположить в определенной иерархии: одно прочтение объективно “правильней” остальных, другое – сомнительно, третье – объективно неверно и, наконец, четвертое – нелепо, подобно чтению рассказа с конца. Вот почему читатель, оказавшись на необитаемом острове, предпочел бы хороший толковый словарь любому литературному шедевру: по отношению к читателям словарь абсолютно пассивен, и каждый вправе читать его по-своему.
Мы не можем читать неизвестного автора так, как читаем маститых. В книге нового автора мы ищем только достоинства или недостатки и, даже если видим и то, и другое, не замечаем их соотношения. Имея дело с известным автором (если мы вообще способны его воспринимать), мы точно знаем, что не можем наслаждаться его мастерством, не мирясь при этом с досадными промахами. Более того, мы воспринимаем его не только эстетически. Помимо литературных достоинств, его новая книга представляет для нас историческую ценность как творение человека, который нам давно интересен. Он уже не просто поэт или прозаик – он часть нашей биографии.
Поэт не может читать другого поэта, а прозаик – прозаика, не сравнивая их произведений со своими. “Он – мой Бог!”, “Мой прадед!”, “Мой враг!”, “Мой кровный брат!”, “Мой слабоумный брат!”, – говорит он себе.
Пошлость в литературе предпочтительнее ничтожности, как портвейн бакалейщика предпочтительнее дистиллированной воды.
Хороший вкус скорее означает разборчивость, нежели отсев. Поэтому его обладатель, вынужденный отсеивать, делает это скорее с сожалением, чем с радостью.
Удовольствие не всегда безошибочный критерий для критика, но все же наименее ошибочный из всех.
Ребенок читает ради удовольствия, но его удовольствие неразборчиво: он не отличает эстетического наслаждения от радости познания или своих фантазий. В юности мы начинаем понимать, что виды удовольствия бывают разными и не все можно испытывать одновременно, но в юности нам нужна помощь, чтобы во всем этом как следует разобраться. Как и в еде, юность ищет наставника в литературе, которому можно довериться. Юность ест и читает то, что советует авторитет, поэтому иногда ей приходится обманывать себя, притворяться, что она любит оливки и “Войну и мир” больше, чем в действительности. Между двадцатью и сорока годами мы познаем себя, то есть узнаем разницу между случайными ограничениями, которые мы обязаны перерасти, и необходимыми ограничениями нашей природы, которые нельзя переступать безнаказанно. Лишь немногие, познавая себя, не совершают ошибок и не пытаются занять не предназначенное им место. Именно в этот промежуток писателя легче всего может ввести в заблуждение другой писатель или идеология. Когда человек между двадцатью и сорока годами говорит об искусстве:
“Я знаю, что мне нравится”, это значит: “У меня нет собственного вкуса, я разделяю вкусы, принятые в моей культурной среде”; между двадцатью и сорока годами, если человек, действительно, обладает вкусом, он в нем не уверен. После сорока, если мы не утратили нашей подлинной сути, удовольствие вновь становится тем, чем было для нас в детстве, – верным критерием высокого качества книги.
Наслаждение, которое нам дарит произведение искусства, не нужно смешивать с другими удовольствиями, просто они наши, а не чьи-то еще. Все наши суждения, эстетические или нравственные, какими бы объективными они нам ни казались, в какой-то степени рациональное проявление, а в какой-то – обуздание наших субъективных желаний. Если человек пишет стихи и прозу, мечта о Рае – его личное дело, но, как только он ступает на стезю литературной критики, честность требует от него нарисовать свой Эдем, чтобы читатели могли оценить его суждения. Поэтому сейчас я отвечу на составленные мной вопросы, чтобы предоставить сведения, которые я сам хотел бы иметь, читая других критиков.
Пейзаж
Известняковые горы наподобие Пеннин, скалы вулканического происхождения и хотя бы один потухший вулкан. Скалистое морское побережье.
Климат
Английский.
Этнический состав населения
Сильно смешанный, как в Соединенных Штатах, с небольшим преобладанием нордической расы.
Язык
Состоит из смешения нескольких, как английский, с сильно развитой системой склонений.
Система мер и весов
Неупорядоченная и сложная. Десятичная система исключается.
Религия
Католичество облегченного средиземноморского образца. Множество местных святых.
Размер столицы
Идеальное число Платона 5040[2].
Форма правления
Абсолютная монархия; монарх избирается большинством на пожизненное правление.
Источники естественной энергии
Ветер, вода, торф, уголь. Никакой нефти.
Экономическая деятельность
Добыча свинца, угля, химическое производство, мельницы, скотоводство, товарообмен, приусадебное хозяйство.
Транспорт
Лошади, экипажи, речные баржи, воздушные шары. Никаких автомобилей и самолетов.
Архитектура
Государственная – барокко. Церковная – романский или византийский стиль. Гражданская – английский или американский колониальный стиль xviii века.
Домашняя мебель и утварь
Викторианская, кроме кухни и ванных комнат, оборудованных по последнему слову современной техники.
Официальная форма одежды
Парижская мода 1830–1840 годов.
Источники информации
Сплетни. Техническая и образовательная периодика. Газеты исключаются.
Общественные статуи
Знаменитые покойники.
Общественная жизнь
Церковные шествия, духовые оркестры, опера, классический балет. Кино, радио и телевидение отсутствуют.
Если бы я решился записать имена поэтов и прозаиков, которым я действительно благодарен, без чьих произведений моя жизнь была бы беднее, их перечень занял бы несколько страниц.
Но, когда я пытаюсь вспомнить критиков, которым я не менее признателен, я насчитываю лишь тридцать четыре имени. Из них двенадцать – немцы и только двое – французы. Можно ли это считать моим сознательным пристрастием? Да, можно.
Если хороших литературных критиков, в самом деле, меньше, чем хороших поэтов и прозаиков, то по причине нашего природного эгоизма. Поэт, как и прозаик, учится смиренному отношению к предмету своего творчества, то есть к жизни. Критик должен смиренно относиться к авторам, то есть к таким же, как он, людям. Подобного рода самоуничижение дается куда труднее. Значительно легче объявить: “Жизнь сложнее, чем то, что я могу о ней сказать”, нежели признаться: “Произведение г-на N сложнее, чем то, что я могу сказать о нем”.
Многие люди настолько умны, что не пишут книги, не имея к тому призвания, но вместе с тем не становятся критиками.
Писатель бывает глупым, но не настолько, как думают о нем иные критики. Я имею в виду тех, кто, ругая произведение или отрывок, не подозревают о том, что автор давно предвидел каждое их слово.
В чем задача критика? Как я понимаю, он способен оказать мне следующие услуги:
1. Познакомить меня с неизвестным автором или книгой.
2. Убедить меня в том, что я недооценил автора или книгу, поскольку ознакомился с ними недостаточно внимательно.
3. Показать взаимосвязь между данной книгой и произведениями других времен и культур, которую я мог не заметить, так как многого не знаю и никогда не узнаю.
4. Предложить свое “прочтение”, которое поможет мне лучше понять произведение.
5. Осветить некоторые стороны того, что мы называем “мастерством”.
6. Рассмотреть отношение искусства к жизни, науке, экономике, этике, религии и т. д.
Первые три пункта предполагают наличие знаний. Но образованный человек вовсе не тот, кто обладает обширными познаниями: его опыт должен представлять ценность для остальных людей. Вряд ли мы назовем образованным того, кто знает наизусть телефонную книгу Манхэттена, поскольку не можем представить себе ситуацию, в которой к такому человеку пришли бы ученики. Если образованность состоит лишь в большей или меньшей осведомленности, она временна; любой обозреватель в данный момент образованнее, чем его читатель, ибо он читал книгу, которую обозревает, а читатель – нет. Хотя знания, которыми обладает образованный человек, самоценны, он сам не всегда вполне осознает их ценность: зачастую ученик, которому он передает свои знания, разбирается в них лучше учителя. В общем, когда мы читаем образованного критика, больше пользы приносят выбранные им цитаты, чем его комментарии.
Что касается трех последних пунктов, то здесь требуется не высшее знание, а высочайшая интуиция. Критик продемонстрирует высочайшую интуицию, если вопросы, которые он затрагивает, важны и современны, даже если мы не согласны с его ответами на них. На самом деле, лишь немногие читатели могли согласиться с выводами Толстого, которые мы находим в его книге “Что такое искусство?”, но каждый, кто ее прочел, уже не пройдет мимо вопросов, которые поднимает автор.
Единственное, о чем бы я настоятельно просил любого критика, – не говорить мне, что мне следует одобрять, а что порицать. Я не возражаю, когда критик перечисляет любимых и нелюбимых авторов; полезно, в самом деле, узнать, какую литературу он любит или не любит, если я сам ее читал; учитывая разницу во вкусах, можно узнать кое-что и о книгах, которые прочесть не успел. Но он не смеет навязывать мне свои вкусы. Только я несу ответственность за выбор чтения – за меня этого никто не сделает.
Критические замечания самого автора нужно принимать с большой долей иронии. Как правило, они свидетельствуют о его спорах с самим собой: что он собирается делать, а от чего – уклониться. Более того, в отличие от ученого, писатель мало интересуется тем, что делают его коллеги. Поэт, которому за тридцать, еще может быть жадным читателем, но вряд ли он читает современников.
Лишь немногие из нас могут похвастаться тем, что ни разу не обругали незнакомого автора или книгу, зато мы никогда не хвалили того, что не прочли сами.
Заповедь “Не будь побежден злом, но побеждай зло добром” во многих сферах жизни невозможно исполнить буквально, но в искусстве – это общее правило. Плохое искусство неискоренимо, но слабость конкретного произведения имеет преходящий характер: в конце концов, ему на смену придет что-то другое. Поэтому нет нужды нападать на них, ведь все они канут в Лету. Маколей написал эссе о Роберте Монтгомери, и мы по сей день живем с иллюзией, что Монтгомери – великий поэт. Единственное достойное занятие для критика – умолчать о том, что он считает плохим и изо всех сил поддержать то, что считает хорошим, особенно если хорошая вещь недооценена или неизвестна.
Есть книги, незаслуженно забытые, но нет ни одной, которую бы мы незаслуженно помнили.