19 мая 1912 г., воскресенье
Человек не создан для того, чтобы каждый день изобретать колесо. Наоборот, люди состоят из привычек, ритуалов и маленьких радостей, в которых душа каждого с удовольствием находит себе приют. Один утром покупает себе газету, второй по десять минут перед зеркалом выбирает себе галстук, третий отвечает на корреспонденцию, обмакивая в чернила старенькое любимое перо… Лишившись одной из подобных мелочей, человек выбивается из колеи. Готовность к новому и непредсказуемому всегда нужно уравновешивать продуманной дозой знакомой до автоматизма рутины.
Габриэль собирался в Клуб кобальта, и для него такой ежедневной рутиной было утреннее бритьё, вернее, приведение в порядок усов и бороды. На торчащие в разные стороны волосы внимания он не обращал. Сыщик мог надеть вчерашнюю рубашку, но как можно появиться на людях с заросшими щетиной щеками? А поскольку его тело вообще отличалось повышенным волосяным покровом и бриться он вынужден был каждый день, такие минуты полного самоконтроля он регулярно использовал для того, чтобы обдумать текущее дело. При этом Габриэль подстригал себе бородку и напомаживал уголки усов ровно настолько, насколько результат можно было бы интерпретировать как естественное стремление усов воссоединиться с бровями. Впрочем, густые брови тоже не оставались без внимания…
Сегодня, пока брился, Габриэль думал о том, что София фон Шён, конечно, совершала побеги в «парижское декадентство», но делала она это по определённому расписанию. Судя по журналу присутствий пансиона миссис Дженкинс, побеги случались по средам и пятницам. Когда Габриэль её рисовал, она пригласила его в Клуб кобальта именно в пятницу. Значит, по этим дням она точно там позировала…
Что ж, ничего удивительного, что в пансионе не обращали особого внимания на отсутствия девушки. Штрих первый: они были регулярными, а значит, в их основе была какая-то внутренняя закономерность. Штрих второй: София была из благородной и уважаемой семьи, и никто бы не поставил под сомнение её слова о том, что она уходила домой, тем более что на выходные девушки, чьи родители жили в Париже, действительно часто разъезжались по домам. Уйти в пятницу или субботу после полдника и вернуться в понедельник утром – что в этом особенного? Только до того, как отправиться домой, София ещё устраивала себе другие прогулки… Штрих третий: если миссис Дженкинс не смогла внятно указать на подруг Софии, то, может, у неё и не было этих подруг. В пансионе. А вместо этого София успела подружиться с кем-то за его пределами?
Одевшись, Габриэль достал набросок «Анаис Марино», прочитал на обороте адрес Клуба кобальта и направился на улицу Кампань Премьер. В этот воскресный день ему хотелось подышать свежим воздухом, и он пошёл пешком.
Дом, где находилась мастерская загадочного клуба, располагался между кладбищем Монпарнас и парком Люксембург. Он стоял сияющим великаном среди лилипутов. Громаду окон подчёркивала мелкая облицовочная плитка фасада, маленькие овальные просветы над дверьми и розочки в стиле ар-деко. Консьерж велел Ленуару подниматься на последний, четвёртый этаж. Дверь в мастерскую оказалась более красноречивой, чем любая табличка: она была полностью выкрашена в синий цвет.
Ленуар постучался. Кто-то повернул ключ, и перед ним возник невысокий молодой человек с будто размазанными под носом усами и тревожными глазами. Сыщик назвал своё имя и вошёл.
– Винсент П-пьерель, – с лёгким немецким акцентом ответил ему парень.
– Вы из Лотарингии?
– Да… Барди скоро подойдёт. – Художник суетливо подвинул Ленуару стул и продолжил собирать в папку разложенные на широком столе рисунки. Из огромных окон и просветов на потолке на художника падал дневной свет, рисуя вокруг него сияющий ореол. Благодаря белым и синим стенам мастерская казалась очень просторной. Пять современных мольбертов окружали расположенный в углу крутящийся подиум для натурщиц. Рядом с подиумом стояла пузатая печка. Её труба устремлялась ввысь и, преломившись под тупым углом у потолка, скрывалась в верхней части стены.
Ленуар не стал спрашивать про то, кто такой Барди, раз уж тот и сам скоро подойдёт…
– Вы, наверное, по поводу аренды помещения? – спросил Пьерель.
– Нет, я по поводу гибели Софии фон Шён, – понизив голос, ответил Ленуар.
– Аch so… – слегка растерялся художник и засунул руки в карманы. – С-софии фон Шён…
– Она работала у вас натурщицей, не так ли?
– Да, она приходит… Приходила к нам позировать по пятницам.
– Давно?
– Месяца т-три… – Пьерель засуетился, завязал папку с рисунками и сел как подкошенный на стул.
– Вы знали, что она была дочерью посла Германской империи?
– Нет… Она всегда говорила, что работает танцовщицей… Работала…
– Когда она последний раз здесь позировала? – продолжал задавать вопросы Ленуар.
– На прошлой неделе… А на этой не пришла. Сказала, что в среду уже занята. В пятницу её тоже не было – Барди привёл ей на замену итальянку, из тех, кто ищет подработку натурщицами на улице Гран Шомьер…
– А Софию он тоже там нашёл?
– Нет, её привела с собой Анаис…
– Анаис? – удивился Ленуар, вспомнив о том, под каким именем представилась ему София.
– Да, она наша постоянная натурщица, тоже танцовщица. Вернее, просто танцовщица… – проговорил художник.
– Как вы относились к Софии фон Шён? Разве не было заметно, что она непрофессиональная натурщица?
Услышав этот вопрос, Пьерель хотел сначала что-то сказать, потом запнулся и, чуть помедлив, пошёл в угол мастерской, где на подставке стояли разные картины.
– Со… София была… Не знаю, поймете ли вы… Она была настоящей, живой, ещё не перегоревшей… – снова заговорил художник, вытаскивая одну из своих картин. – Судите сами…
Сыщик посмотрел на картину Пьереля. Это был портрет девушки. Рыжий цвет её волос ослеплял большим пятном, и его насыщенность подчёркивалась разными тонами контрастного синего кобальта, создавая иллюзию перспективы. Лицо девушки обводил чёрный контур, и на портрете Пьереля казалось, что от него исходило сияние. Всё внутри картины подчинялось диктату цвета. Палитра была насыщенной и хищно выпрыгивала на зрителя, принимая его за свою добычу. Большим усилием воли Ленуар отвёл глаза в сторону и решил скрыть свою минутную слабость за вопросом:
– Вы, как я вижу, фовист?..
Пьерель с удивлением посмотрел на разбирающегося в искусстве полицейского.
– Да… Нет… Вернее, если для вас фовизм – это язык живописи, то я, конечно, фовист. А если вы считаете фовизм формой искусства, то знайте, что от одного слова «искусство» у меня начинают болеть зубы…
Чувствуя, что на этот раз они явно отдалились от главной темы, Ленуар сказал:
– Кажется, София стала для вас настоящей музой…
– Она стала для меня не просто музой… Она сделала из меня нового художника, мои работы начали покупать галеристы и коллекционеры! – ответил художник, складывая портреты обратно на полку.
– Понятно… А как к ней относились другие члены клуба? Сколько, кстати, художников состоит в вашем клубе?
– Семеро… Не знаю, как её воспринимали остальные, но каждый из нас становился при ней чуть лучше и свободнее. Она вдохновляла нас на то, чтобы разрушать и создавать нечто новое, – сказал Пьерель. Глаза у него горели.
«Какой он ещё молодой», – подумал Ленуар. Затем достал часы и показал их Винсенту Пьерелю.
– Вам знакома эта вещица?
Художник бросил взгляд на часы и вжал голову в плечи.
– Нет. Простите, если у вас больше нет ко мне вопросов, то мне уже пора уходить… – при этом он взял свою папку с рисунками и направился к двери.
– Оставьте мне свой адрес на тот случай, если у меня всё-таки возникнут к вам дополнительные вопросы… – сказал Ленуар тоном, не предусматривающим отказ. Пьерель уже перед дверью продиктовал адрес своей мастерской, а когда собирался уходить, дверь открылась, и Ленуар увидел кучерявого парня с римским носом и большими карими глазами. За ним в дверном проёме темнела ещё одна фигура.
– Барди… – только и смог выдавить из себя Пьерель. – Я зашёл только за своими эскизами.
Новоприбывший обвёл глазами мастерскую и, увидев в руках Ленуара часы, повернулся к художнику.
– Это её часы?! Да как ты смеешь вообще сюда заявляться! – Голос Барди баритоном раскатился по мастерской, наполнив её итальянскими нотками. – Ты катался с ней в Шату, чтобы показать, где писали свои пейзажики Дерен с Вламинком! Ты читал ей стишки про любовь и бегал её провожать! А теперь её мёртвое тело находят в лодке в Буживале! Убийца!
Пьерель сделал два шага назад, но, услышав последние слова Барди, словно преобразился.
– Это я-то убийца? Да я преклонялся перед ней! А ты вскружил девушке голову, – прошипел он, сверкая глазами. – Ты обещал ей «светлое будущее под звёздами свободной от предрассудков любви»! Для тебя она была просто одной из девчонок! Тебе на всех наплевать, Энрико! Если что-то и убило её, так это твоя безнравственность!
– Что, французский петушок ревнует? Да? – Барди толкнул Пьереля, у того выпала из рук папка и все рисунки разлетелись по полу. Итальянец схватил несколько упавших рисунков и, разорвав их на клочки, бросил обрывки в лицо Пьерелю. – Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку! Поздно! Поздно кричать ку-ка-ре-ку! Теперь она мертва!.. И всё из-за тебя!..
Тут душа поэта не выдержала, Пьерель схватил разложенный мольберт и с размаху ударил им Барди по лбу. Хрясь! Барди охнул и закрыл ладонью рассечённую бровь. Тем временем Пьерель уже поднял с пола табурет и снова замахнулся на противника, но Ленуар подскочил и схватил его за плечи.
– Спокойно, господа! Что это за художества?! – грозно прокричал агент Безопасности. – Что за ребячество?!
Пьерель швырнул табурет в сторону и опустился на пол. Барди с ненавистью наблюдал, как тот, ползая, собрал свои уцелевшие рисунки, но попыток мщения не предпринимал. Француз поднялся и выбежал из мастерской.
Ленуар проводил его спокойным взглядом, отмечая про себя, что, вероятно, именно «французского петушка» София фон Шён про себя называла Псом, за верность. А Петухом был этот Барди, который, чертыхаясь, промакивал кровь синим шёлковым платком.
Со стороны двери раздались громкие аплодисменты – в мастерскую вошёл ещё один человек, наблюдавший до этого за происходящим со стороны.
– Энрико, ты был неподражаем! – прокомментировал он.
Итальянец отряхнулся и с недоумением посмотрел на Габриэля Ленуара, словно заметил его только сейчас.
– А вы, собственно, кто такой? – спросил он.