«Еще немного и я сойду с ума», – подумал Росляков, натирая ладони зеленоватым куском мыла. Он посмотрел на себя в зеркало, опустил голову к раковине, подставил кисти рук под струю теплой воды и, смыв мыльную пену, снова посмотрелся в зеркало. Надо бы побриться, но не хочется оставаться здесь лишние пару минут. Там, в ванне, за пестрой клеенчатой занавеской, сидит, опустив руки на бедра, господин Овечкин. Сидит себе и попахивает, сидит и синеет потихоньку.
– Эй, эй ты, – зачем-то сказал Росляков вслух, обращаясь, то ли к своему отражению в зеркале, то ли к безмолвному Овечкину, и прислушался, словно ожидал ответа на свою реплику.
Тишина. Такая гулкая тишина, что слышно, как в квартире наверху льется вода из крана. Росляков встряхнул жестяной цилиндр и, выдавив на ладонь пену для бритья, размазал её по щекам, смочил под струей воды лезвие безопасной бритвы. «Да, так и с ума можно съехать, это запросто», – подумал он. Как все скверно складывается, кажется, из ситуации нет никакого выхода, а Овечкин будет вечно сидеть в ванной, наливаться мертвенной синевой и благоухать. Росляков, рассматривая в зеркале собственную физиономию, принялся бритвой счищать пену со щек и подбородка. Утром или днем сюда ещё можно зайти, через «не могу», через себя, но зайти можно. А вечером один вид двери в ванную комнату уже навевает панический ужас. И вообще в квартире рядом с этим мертвяком находиться невозможно. Каждый раз, переступая порог, Росляков совершал над собой акт нравственного насилия.
– Сволочь ты, Овечкин, – отвечая на собственные мысли, вслух заявил Росляков и заметил, как предательски дрогнула в руке бритва.
Еще порезаться не хватало из-за него. Надо что-то решать, что-то делать. Но что решать и что делать, если этот хрыч Овечкин, пустив себе пулю в висок, все решил за других, распорядился не только своей смертью, но и жизнью оставшихся на этом свете людей? Так что же делать? Задавая себе этот бессмысленный вопрос в тысячный раз, Росляков прекрасно понимал, что ответа на него нет. И все-таки, что же делать?
Вспомнился давний разговор с одним знакомым мужиком, пытавшимся организовать частное бюро ритуальных услуг. Мужик тот стараниями конкурентов скоро разорился, но дело не в этом. Гроб что ли Овечкину купить? Будет у него свое место. Пусть хоть в гробу лежит, не в ванной. Да, пусть лежит в гробу, как покойнику полагается. «У меня друг в гробовой мастерской работает, – сказал тот знакомый мужик. – Цены там у них, конечно, сумасшедшие, не подступиться. Но для своих людей большая скидка. Так что, могу тебе устроить гроб по человеческой цене. Считай, что гроб уже у тебя в кармане». В ту минуту Росляков даже испугался неожиданного предложения, вытаращил глаза и даже замахал руками: «Ты совсем спятил на почве своего банкротства. Я умирать на этой неделе не собираюсь и на следующей неделе тоже не собираюсь. Возьми этот гроб себе. Поставь его в своей квартире, в большой комнате поставь, под люстрой, и отдыхай в нем после обеда».
Теперь неожиданное предложение купить гроб по сходной цене не казалось пугающим, не казалось диким, напротив, упаковать тело Овечкина в сосновый ящик более чем желательно. «Но здесь, в моей квартире, не семейный склеп древнего рода Овечкиных», – поправил себя Росляков. Кроме того, как все это будет смотреться со стороны, что подумают соседи? Молодой человек, в квартире которого никто не умирал, вдруг втаскивает в эту самую квартиру гроб. С какой целью? Он что, смертельно болен и, предвидя собственный скорый конец, решает сам позаботиться об оболочке для бренного тела? Может, и действительно болен, откуда соседям знать такие вещи? Но все равно, это как-то необычно, экстравагантно и, главное, очень подозрительно.
Таких фокусов люди не поймут. Можно попробовать пронести гроб в квартиру тайно, под покровом ночи, в полной темноте. Нет, все равно заметят. Кто-нибудь из соседей, заслышав за дверью странные шумы, обязательно выглянет на лестничную площадку в глазок. Или высунется через окно на улицу. А нам, на тротуаре, корячится с гробом Росляков. Да на следующий день о приобретении Рослякова весь дом будет знать. И, разумеется, участковый. Сообщат бдительные граждане.
Но если даже предположить, что никто из жильцов ничего не заметит, возникает вопрос, как доставить необычный груз до места? На багажнике собственных «Жигулей»? Росляков представил себя за рулем автомобиля, на крыше которого стоит гроб, обитой красной материей и отороченный черным кантом. Еще то зрелище, дикое. Росляков напряг память. Нет, на московских улицах ему ни разу не попадались частные машин с гробами на крышах. Ясно, первый же гаишник остановит: «Права и техпаспорт. Кому ночью везешь гроб?»
Закончив бриться, Росляков сполоснул лицо водой, насухо вытерся мягким полотенцем и перед тем, как взять в руки пузырек с лосьоном, принюхался. По воздуху плыл щекотавший ноздри сладковатый запах тронутой временем мертвой человеческой плоти. За пестрой клеенчатой занавеской, закрывавшей ванну, тяжело жужжала проснувшаяся и неизвестно как залетевшая сюда навозная муха. Он вышел из ванной, плотно прикрыв за собой дверь, разбитой стариковской походкой добрел до кухни, выглянув в окно, увидел припорошенные снегом тротуар, крыши дальних гаражей. Так что же делать?
Росляков рухнул на стул и обхватил голову руками. Этот кошмар рано или поздно должен кончиться. «Когда все эта эпопея с покойником будет позади, надо будет устроить прекрасную вечеринку, – думал Росляков. И пригласить на неё всех-всех, даже тех двух бездомных, что отказались выносить труп. Но до прекрасной вечеринки ещё надо дожить». Росляков покачал головой, удивляясь бездонной глупости собственных мыслей. Все ещё только начинается, большие неприятности впереди, а веселая вечеринка, весьма вероятно, может состояться в переполненной преступниками, отпетыми рецидивистами смрадной камере следственного изолятора. О да, это будет веселая вечеринка: порция баланды и пайка хлеба. И эти деликатесы предстоит съесть стоя на ногах, потому что на шконках для тебя, фраера, места нет.
Он сидел на стуле и, принюхиваясь, водил носом из стороны в сторону. Кажется, противный сладкий запах можно услышать уже на кухне. Попахивает Овечкин. Да что уж там, «попахивает». Смердит – вот подходящее слово.
Так что же делать?
Росляков оставил «Жигули» на стоянке возле гостиницы, вошел в просторный пустой холл, похожий на огромный аквариум. За стойкой администратор со скучающим видом смотрел в экран большого телевизора, укрепленного на стене. Транслировали репортаж с хоккейного матча. Поздоровавшись, Росляков спросил, в каком номере проживает Виктор Васильевич Аверинцев. Портье, оторвавшись от телевизора, лениво полистал страницы регистрационной книги, и назвал номер комнаты. «Если вы в гости направляетесь, давайте сюда паспорт или ещё что-нибудь, – сказал портье. – Надо записать данные». «Я порядки знаю», – Росляков положил на стойку водительское удостоверение.
Поднявшись пешком на четвертый этаж, Росляков нашел нужную дверь и постучал в неё костяшками пальцев. «Открыто», – голос с другой стороны был едва слышен. Опустив ручку, Росляков перешагнул порог номера. Из тесной прихожей хорошо просматривалась небольшая квадратная комната с аскетической обстановкой: узкая какая-то детская кроватка у стены, квадратный стол с двумя стульями, тумбочка и крошечное кресло. Чудом уместившийся в этом кресле отец, поднял глаза от развернутой на коленях газеты и издал странный возглас, то ли он охнул при виде сына от неожиданности, а может, просто искренне обрадовался.
– Не ожидал, – отец поднялся на ноги. – Какими судьбами?
– Судьбами, – бездумно повторил последнее слово Росляков, скинув куртку и меховую шапку, повесил одежду на крючок и прошел в комнату. – Просто приехал и все. Думаю, сидишь сейчас один, скучаешь, словом переброситься не с кем. Вот я и приехал потрепаться.
– Правильно сделал, что приехал, – отец застегнул «молнию» спортивной куртки, сложил газету и бросил её на стол.
Росляков, вдыхая тяжелый запах застоявшегося табачного дыма и какой-то неизвестный лекарственный дух, искал глазами, куда бы присесть, но выбирать было не из чего, и он опустился на неудобный с прямой жесткой спинкой стул. Не зная, с чего начать разговор, придвинул к себе пепельницу из штампованного хрусталя, размял пальцами кончик сигареты. Отец подошел к окну и вытащил спрятанную между двумя рамами полную бутылку коньяка.
– Как знал, что ты приедешь.
– Вообще-то я за рулем, – несколько мгновений Росляков боролся с искушением, он понимал, что на трезвую голову вряд ли сможет сказать самое главное. – А выпить и вообще посидеть мы можем у меня на квартире. Перебирайся ко мне. Сегодня же, прямо сейчас собирай чемоданы.
– Что за спешка? – отец поставил на стол два прозрачных стакана, открыл банку рыбных консервов. – Я смотрю, ты что-то невеселый. Какие-то неприятности?
– Да как сказать, – медлил с ответом Росляков. – Не то чтобы серьезные неприятности. Это как посмотреть.
– На работе что-то стряслось?
– На работе постоянно что-то трясется, – отмахнулся Росляков. – Это, как бы сказать, происшествие… Да, именно происшествие это, оно как раз случилось дома, по месту жительства то есть. Там оно и случилось.
– И что случилось по месту твоего жительства?
– Ну, я же говорю, это не то чтобы серьезная неприятность, это происшествие, как бы это правильно сказать, – Росляков искал, куда то пропавшие нужные слова и тер пальцами сигарету, измельчая табак в пыль. – Ну, короче говоря, в квартире моей, один мужик застрелился. Пулю себе в висок пустил.
Росляков замолчал, уставился на отца, ожидая какой-то реакции. Но отец, плотно усевшись в миниатюрном кресле, лишь молча кивал головой, мол, говори, говори, сынок, а я послушаю.
– Я совершенно не знал этого человека, то есть я его знал, – Росляков окончательно запутался в словах. – Возможно, я говорю какие-то невероятные, дикие вещи, но прошу мне поверить. Вся эта история началась десять дней назад. Мы вместе присутствовали на одной конференции. Поздний вечер, он попросил переночевать. Сказал, что с женой недавно развелся, она пока живет в их бывшей общей квартире. Эту квартиру они планируют разменять. Туда Овечкин идти не хотел, как он выразился, по этическим соображениям. А сам он временно проживает то ли у приятеля, то ли у дяди, в области. Ну, я пожалел человека и сказал, мол, чего уж там, оставайся на ночь.
– То есть ты проявил в его судьбе человеческое участие, а он, свинья этакая, застрелился на твоей квартире? – усмехнулся отец. – Наверняка полы кровью перепачкал, мебель?
– Полы он перепачкал только на кухне, кровь я смыл, это ерунда, – Росляков, наконец, довольный тем, что нужные слова нашлись, закурил. – А застрелился он не сразу. На следующий день я отправился на работу, а Овечкин остался у меня дома. За день выпил целый ящик пива и остался на вторую ночь. Короче, разрешил Овечкину провести ещё одну ночь у меня в квартире. Но он не ушел и на следующий день. Ходил где-то по своим делам, потом опять вернулся ко мне. Я проклинал себя за мягкотелость, но я снова не выставил Овечкина на улицу. Я опять пошел на работу…
– На следующий день он снова выпил ящик пива?
– На следующий день когда я вернулся с работы, он лежал в кухне на боку, а в правом виске была дырка, а в руке… Ну, не совсем в руке, пистолет под столом валялся. Это не важно. Я испугался, что этот труп повесят на меня. То есть первой моей мыслью было обратиться в милицию. Но я не стал горячиться, торопить события, постарался все обдумать спокойно, постарался все взвесить. И решил, что меня притянут за убийство. Найдут, высосут из пальца какой-нибудь мотив, ну скажем, личные неприязненные отношения, что-то из этой оперы. И посадят.
– И что дальше?
– В том то и дело, что дальше – ничего, – Росляков выразительно поморщился. – Труп Овечкина до сих пор в моей квартире, я его в ванную перетащил. Там он и лежит, то есть сидит. Но это не важно, лежит он или сидит. Он воняет, смердит. Скоро этот запах можно будет услышать на лестничной площадке, на верхних этажах. Запах покоя мне не дает, везде преследует. На работе, в транспорте. Даже кажется, что сейчас здесь мертвечиной попахивает.
Росляков покосился на бутылку коньяка и, раздувая ноздри, покрутил головой, словно принюхивался к неуловимому трупному запаху, который он навязчиво ощущал. Отец встал на ноги и приоткрыл створку окна.
– В моем номере покойников пока нет, – сказал он. – И ты не знаешь, с чего это вдруг человек решил свести счеты с жизнью да ещё в чужой квартире?
– Откуда мне знать? Ведь он мне не сказал: «Петя, сегодня вечером я застрелюсь на твоей кухне. Из-за неразделенной любви пущу себе пулю в голову. И прошу прощения за возможный беспорядок». Он такого не говорил, может, сюрприз хотел сделать. Если так, то сюрприз и вправду получился.
– Уверен, что ему никто не помог застрелиться?
– Овечкин оставался в квартире один, по всему видно, гостей у него не было.
– Если гостей действительно не было, считай, тебе уже повезло.
– Так что же мне делать, отец? – Росляков задал мучающий его вопрос и склонил голову набок. – Что мне делать? Ведь это не может продолжаться бесконечно, ну, этот покойник в ванной комнате… И вообще…
– Я не знаю, что тебе делать, никогда не попадал в такое положение, – ответил отец. – Но в будущем постарайся не оставлять у себя на ночь незнакомых людей. Этот вот, твой Овечкин, застрелился. А другой постоялец удавится или отравится. Самоубийства на твоей жилплощади могут стать дурной традицией. И в каждом новом случае тебе придется решать знаменитые вопросы: что делать? и кто виноват?
– Ну, так что же мне делать? – Что делать? – возвысил голос отец. – Ноги брить. Вот что делать.
– Мне не с кем даже посоветоваться.
– Ладно, не мучай себя вопросами. Сейчас поедем к тебе, взгляну на твоего мертвого друга. Вот только хотели посидеть по-человечески, поговорить, выпить, – отец кивнул на нетронутую бутылку, – а ты своим рассказом все застолье испортил. Обождать, что ли не мог, потерпеть немного?
Росляков лишь виновато вжал голову в плечи.
Виктор Васильевич, устроившийся на переднем сидении «Жигулей», отмалчивался и сердито, как показалось сыну, сопел. Росляков, вцепившись в руль, то и дело вздыхал, наблюдая как «дворники» сгребали на стороны залепляющий ветровое стекло тяжелый мокрый снег. «Лишь бы он только согласился помочь», – думал Росляков. На этой мысли все прочие мысли почему-то обрывались. Каким образом может помочь отец в крайне неприятном щекотливом деле, Росляков не знал, но внутренне был уверен, что отец как-то выручит.
«Лишь бы он помочь согласился», – думал Росляков. Он хотел оборвать молчание, завести разговор о пустяках, например, спросить отца, как тот нашел изменившуюся столицу. Но путь пролегал, не по широким украшенным рекламой проспектам, а по не радовавшим глаз окраинам, кривым и грязным улицам, мимо промышленной зоны, мимо унылых заводов, похожих на огромные бараки, мимо забрызганных грязью фонарных столбов и автобусных остановок, мимо необъятных труб тепловой электростанции, пускающих серые выхлопы в такое же серое небо. И Росляков, так и не подобрав легкой приятной темы для беседы, молчал.
Открыв дверь в квартиру, он пропустил отца вперед, сам непроизвольно задвигал носом, замешкавшись на пороге, тщательно вытер чистые ботинки о резиновый коврик и, затравленно оглядываясь на запертые двери соседей, переступил порог. Отец, быстро снявший серый плащ на теплой стеганой подкладке, включил свет, и, не дожидаясь приглашений, прошел в конец прихожей к двери ванной комнаты. Росляков быстро сбросил с плеч куртку и, не снимая обуви, затрусил за отцом, неотрывно глядя в его спину, понимая, что именно сейчас, в этот самый момент, решается что-то очень важное, наступает новой поворот в этой темной истории, а может, во всей его дальнейшей судьбе.
Шагнув вперед, отец протянул руку, двумя пальцами взялся за край клеенчатой занавески. Звякнули крючки на металлическом кронштейне. Отец отдернул занавеску в сторону. Росляков, решивший, что не сможет ещё хоть раз заглянуть в одутловатое, потерявшее человеческие черты, лицо Овечкина, отвернулся к рукомойнику и увидел в овальном зеркале над раковиной собственную бледную, какую-то перекошенную физиономию, показавшуюся совершенно чужой. Он на мгновение скосил глаза на отца, склонившегося над телом, и снова отвернулся.
– Ну, что там? – дав петуха, спросил Росляков.
– А что тут может быть? – вопросом на вопрос ответил отец. – Лежит человек и даже не дышит. Кстати, ты давно его видел?
– Дня три-четыре назад.
– За эти три-четыре дня он сильно изменился. Скоро течь начнет.
– Как течь?
– Ну, как текут покойники, пролежавшие несколько дней, – отец повернул голову Овечкина и стал внимательно рассматривать пулевое отверстие в правом виске. – Большая дырка.
Росляков на всякий случай, чтобы вдруг не лишиться чувств, не упасть от накатившего тяжелой удушливой волной запаха, ухватился рукой за стояк отопления и против воли, снова покосился на отца, склонившегося над ванной. Кажется, ещё минута пребывания здесь, и не останется сил бороться с собой, он действительно лишиться чувств или блеванет на этот рукомойник, на зеркало, на пол. «Господи, когда же отец закончит рассматривать этот синий труп?» – Росляков прикрыл глаза и стал дышать раскрытым ртом.
– Пистолет я в письменный стол положил, там он сейчас валяется, – сказал он.
– В письменном столе ему самое место, пистолету, – отец ещё мог шутить.
Отец выпрямился, задернул штору. Росляков, пятясь задом, вышел из ванной, прошел в кухню и, наклонившись над мойкой, долго пил воду из крана. «Если отец сейчас скажет „нет“, – думал он, – то погибло все. Журналистская карьера, благополучная жизнь, считай, все в прошлом. Но черт с ней с карьерой и этой благополучной жизнью. Если ничего нельзя исправить, пусть будет так, как скажет отец. Как он скажет – так и будет». Росляков вытер мокрые губы ладонью и упал на стул у окна. Отец, распахнув пиджак, устроился за столом, прикурил сигарету и, не выражая никаких эмоций, будто чуть ли не каждый день осматривал лежалые трупы, стал пускать дым в потолок.
– Разумеется, я сделал глупость, – Росляков старался говорить спокойно, он тоже раскрыл сигаретную пачку, заметив, как мелко дрожат пальцы. – Надо было сразу же вызывать милицию.
– Возможно, ты сделал самую разумную вещь в своей жизни.
– Ты так думаешь? – воспрял Росляков.
– Но радоваться все равно нечему, – сказал отец. – Главные заботы впереди. Мне понадобится твоя машина, пила или ножовка и острый нож.
– А зачем тебе пила?
Испытав новый приступ волнения, Росляков вдруг заговорил низким утробным голосом чревовещателя.
– А ты подумай, зачем.
– А топорик не подойдет? – Росляков откашлялся. – У меня есть довольно большой острый топорик для разделки мяса.
– Возиться придется долго, соседи могут услышать, топор не годится, – сказал отец. – Мне понадобятся ножовка и длинный острый нож. Если у тебя этого нет, езжай сейчас же, купи и вернись. Еще понадобиться фотоаппарат «Полароид». Нужно сфотографировать труп. У тебя есть фотоаппарат?
– У меня обычный, «мыльница».
– Нужен «Полароид». Не понесешь же ты отснятую пленку проявлять и печатать снимки в фотоателье.
– Мне карточки этого синяка в семейном альбоме не нужны. Нет, совсем не нужны.
– И мне они не нужны. Что за фрукт этот Овечкин, мы не знаем, но совесть его точно не чиста. Ушел ли он из жизни по собственной инициативе или ему помогли, мы тоже не знаем. По одному пулевому отверстию в виске это не определить. Возможно, Овечкина будут искать. Живого для того, чтобы убить. А мертвого для того, чтобы убедиться в том, что он действительно мертв. Фотографии могут пригодиться.
– Я сейчас же куплю «Полароид», – кивнул Росляков. – Что ещё нужно?
– Пассатижи и бритва.
– А это ещё зачем?
Теперь Рослякову показалось, что у него кружится голова, что поднялась температура.
– Ну, если ты хочешь знать подробности, скажу, – отец погасил сигарету в пепельнице. – Наша задача – удалить все лишнее. А пассатижи или клещи нужны, чтобы удалить Овечкину зубы. Бритва для того, чтобы срезать с тела родимые пятна, бородавки, татуировки и всякое такое. По зубам, родинкам или бородавкам судебные эксперты могут идентифицировать труп. А это плохо, совсем плохо, если труп, вернее, то, что от него останется, идентифицируют и установят личность Овечкина. Ниточка потянется прямо к нам. Теперь понял?
Росляков, вжавшись в стул, вздрагивал от слов отца, как от ударов.
– Теперь понял, – кивнул он и задал обжигающий душу вопрос. – Я должен буду тебе помогать? Ну, в этой операции? На подхвате, инструменты подавать и все такое?
– В этой операции? – переспросил отец и усмехнулся. – Ты еле на стуле сидишь, того и гляди, с него свалишься. Какая уж от тебя помощь. Помрешь чего доброго со страху во время этой, как ты выражаешься, операции. И что мне тогда делать с двумя трупами, твоим и Овечкина? У тебя хоть деньги есть?
– Есть, – закивал Росляков.
– Тогда езжай за покупками, – сказал отец. – Вернешься, оставишь мне машину и отправишься ночевать к своей матери. Все, топай. И не трясись ты. Что случилось, то случилось. Нужно думать, как жить дальше.
– А как ты себя чувствуешь? – запоздало вспомнил Росляков.
– Нормально, сегодня нормально, – отец почему-то нахмурился.