Камера была тесной и грязной. Семь двухъярусных нар, вместо положенных трёх, едва умещались вдоль стен. В левом углу на небольшом расстоянии от крайних нар располагалась параша. Хотя она была засыпана хлоркой и прикрыта деревянным щитом, из неё сочилась вонь, растекаясь по всей камере.
Посредине камеры стоял истыканный и поцарапанный острыми предметами деревянный стол, на котором в беспорядке были разбросаны обрывки старых газет, скомканные пачки из-под папирос, консервные банки с грудой окурков и много другого мусора.
Обычно за столом сидели блатные и играли в карты. Со вчерашнего дня блатных не стало, их отправили на пересыльный пункт в Пермь. Мусор после них никто не убирал.
В КПЗ находилось одиннадцать человек, все они были арестованы за контрреволюционные террористические намерения или по другим политическим мотивам. Большая часть арестованных состояла из спецпоселенцев, высланных из родных мест при коллективизации в конце 20-х годов. Они не догадывались, что попали в так называемый «лимит на репрессии».
План на разоблачение «врагов народа» с некоторых пор стал устанавливаться для территориальных управлений НКВД лично Николаем Ежовым. Местным руководителям НКВД разрешалось увеличивать разнарядку на аресты «политических». Лимит на арест «антисоветских элементов» на второе полугодие 1937 года по стране составил почти 260 тысяч человек!
В камере находилась разномастная рабочая публика. За семь-восемь лет принудительной трудовой деятельности поселенцы выше статуса чернорабочего подняться не смогли. Некоторые из них были знакомы между собой, другие сблизились уже в камере. Они собирались по два-три человека, усаживались на нижних нарах, о чём-то приглушённо разговаривали. Все эти люди наивно полагали, что арестованы ошибочно, что следователь вот-вот разберётся в досадном недоразумении, и их незамедлительно отпустят на свободу. Но внутри каждого из них сидел страх ожидания.
Никого их этих людей Марк не знал и не предпринимал попыток к знакомству. Они его не интересовали. Да и разговаривать с кем-либо ему не хотелось совсем. Весь день он лежал на дощатых нарах и вставал лишь тогда, когда приносили пищу или требовалось по нужде. Побаливало избитое тело. Бражников, получив согласие на «тихое» рукоприкладство, перед дверями камеры успел-таки «поработать» с ним, прежде чем отворил её.
Марк был единственным арестантом, который знал истинное положение вещей. Знал, что никто из арестованных не будет оправдан, все они уже обречены на страдания в лагерях. О том, что творится в органах НКВД, ему поведала дочь Раиса. В середине лета она приезжала в гости.
… В июне 1931 года, когда семью раскулачили и выслали на Урал, Раисе было семнадцать лет. Через год в Чусовом начался страшный голод. Семья Ярошенко оказалась в бедственном положении. На крохи, которые Марку удавалось заработать, прокормить детей было практически невозможно. Списавшись с родной сестрой, которая жила в Луганске, он решился отправить к ней старших дочерей – Раису и Фросю. Двое младших детей – Васса и Ваня, – оставались с ним. С большим трудом удалось насобирать денег на билет до Москвы.
– Доедете до Москвы – сразу идите в отделение милиции, – проинструктировал он Раису. – Скажете, что родители у вас умерли от голода, а вы решили вернуться к родственникам на Украину.
Рискованный замысел удался, дочери без проблем добрались до Луганска. В Москве их продержали в отделении милиции несколько дней, составили протокол со слов Раисы, а потом, вручив один билет на двоих, посадили в поезд.
Сестра Марка – Ксения – была бездетной, работала с мужем на заводе, жили они в небольшом частном доме на окраине Луганска. Раисе удалось устроиться на работу, а Фрося пошла в школу. В 1936 году она окончила семь классов, и по настоятельной просьбе матери Раиса привезла её назад в Чусовой. Сама же вернулась назад.
Через год Раиса вновь решила навестить родственников. Она и рассказала о том, что услышала в поезде…
… Глубокой ночью, на какой-то станции перед Свердловском в вагон вошли двое мужчин в полувоенной форме и присели с краю у окна. В руках одного из них был увесистый портфель. Раисе досталось место у двери в тамбур, из него доносился стук колёс, она долго не могла заснуть.
Приоткрыв глаза, Раиса видела, как эти двое дождались момента, когда тронулся поезд, и отправились в тамбур. Они пробыли там до самого Свердловска, постоянно о чём-то оживлённо говорили, иногда горячо спорили. Раиса догадалась, что там они распивали водку, потому что через приоткрытую дверь в тамбур иногда доносился звон стакана о бутылку. Пока шёл поезд, разобрать слова было невозможно, но, когда он останавливался, Раиса становилась невольной свидетельницей разговора подвыпивших мужчин.
Вначале они говорили о какой-то поездке в Москву, потом стали обсуждать лесозаготовки, и на этом монотонном разговоре Раиса незаметно задремала.
Очнулась, когда поезд, лязгнув буферами, остановился на небольшом полустанке. Мужчины всё ещё находились в тамбуре и продолжали бубнить.
– Ну и как ты справляешься с планом? – донеслось до неё.
– Пока вписываюсь в лимит, – приглушённо хохотнул другой мужчина. – В моей округе достаточный резерв, чтобы не оказаться в числе отстающих, – мужчина опять негромко рассмеялся.
– За счёт спецссылы?
– Да, сажаем бывшее кулачьё. Помогаем им найти дорогу в лагерь. Отдохнули в таёжной тиши после коллективизации, пора и под лай собачек потрудиться на благо страны. Разоблачать антисоветский элемент проще пареной репы. Доносы на них поступают регулярно.
– У нас ссыльных тоже достаточно, но с доносами трудновато, приходится подталкивать «бдительных» граждан. – Мужчина сделал ударение на предпоследнем слове. – Сажаем за пустяки на недельку, они со страху пишут то, чего и не было.
– А тройковый суд как? Проверяет обвинения? Возвращает на доследование, если кто-нибудь вздумает правду отстаивать?
– Пока таких случаев не было. Да и есть ли время у оперативной тройки копаться в делах классовых врагов? У них тоже всё поставлено на поток, судят списком. План Николая Ивановича Ежова исполняется неукоснительно.
– Ты прав, – после паузы вновь послышался голос того мужчины, который задавал вопрос о тройковом суде. – Попробуй разоблачить врагов меньше установленного лимита! Сразу обвинят в связях с троцкистами, или заподозрят в попустительстве уголовной преступности.
– Да-а, и нашего брата чистит железный нарком. Всем вокруг раздал ежовые рукавицы для работы.
– Интересно, долго продлится такая чистка?
– По всей вероятности, пока не пересажаем всех врагов народа.
В это время брякнули поочерёдно сцепки вагонов, затухнув в конце состава. Колёса неслышно сдвинулись с мёртвой точки, и уже через минуту застучали на стыках рельс в обычном ритме. О чём дальше шёл разговор в тамбуре, Раиса разобрать уже не смогла. Но и того, что она невольно подслушала, было достаточно, чтобы лишиться сна до конца пути. Она лежала с открытыми глазами и думала об отце.
«Если всё, что я услышала – правда, то ареста отцу не миновать, – пронеслось у неё в голове. – Рано или поздно очередь дойдёт и до него. Что можно сделать, чтобы отца не посадили? Может, укрыться ему на время где-нибудь? Но где и как? Уехать со мной на Украину он не может, запрещено. Если сбежит – арестуют маму, будут допрашивать, в конечном итоге допытаются. Найдут отца и расстреляют, не пожалеют. Судя по разговору, убить человека этим людям – что порубить кочан капусты. Отрешить отца от церкви, чтобы не было лишнего повода для ареста? Не получится. Отец на виселицу пойдёт, но церковь посещать будет. Да это и не выход. Невозможно остановить запущенную сверху машину. Разве может человек удержаться на краю пропасти, если земля под ногами зыбкая? – Раиса поёжилась, представив на миг, как эти двое, похохатывая, оформляют ордер на арест отца. – Какие же они подонки!»
До конечной станции она не сомкнула глаз. Лежала и размышляла о различных вариантах как уберечь отца от ареста, но каждый раз её мысли заходили в тупик. Выхода найти так и не удалось…
Раиса пробыла в Чусовом почти месяц, и каждый день убеждала отца, чтобы он позаботился о себе.
– Папа, нельзя сидеть сложа руки, – проговорила дочь на следующее утро после приезда. – Нужно что-то делать!
– Знаю, что надо, но не знаю – что. В том-то и беда, доченька, что от сумы и тюрьмы нет рецепта, – ответил Марк, и на этом разговор прекратился.
Раиса не успокоилась, подключила к разговору мать. Через пару дней они уже вдвоём наседали на него. Обычно Евдокия не вмешивалась в дела Марка, вела домашнее хозяйство, занималась ребятишками и скромно помалкивала. Под нажимом Раисы она робко спросила:
– Марко, вдруг тебя арестуют? Как нам жить без хозяина в доме? Подумай о детях, – из глаз Евдохи выкатились росинки слёз. – Не ходи в церковь, не гневи власть своей непокорностью.
– Правда, папа, не ходил бы ты в церковь, не мозолил лишний раз глаза доносчикам, – упрашивала Раиса. – Молись дома, кто тебе запрещает? Неужели нельзя обойтись без церкви?
В тот раз он ничего не ответил дочери, весь день ходил, подыскивая нужные слова. Как объяснить ей, отрицающей существование Бога, о своих чувствах, которые он испытывает каждый раз, переступая порог церкви? Сможет ли она понять его душевное умиротворение в стенах храма? Как донести до неё суть своего благочестия?
На следующий утро, когда вопрос повторился, он нашёл, что сказать.
– Видишь ли, доченька, дело не только во мне…
Марк вспомнил, как после этих слов он вдруг замолчал, обдумывая заново начало разговора, хотя накануне ответ, казалось, был готов.
Раиса не выдержала паузы, спросила:
– Прости, папа, но я не поняла. Что значит: дело не только в тебе? Арестуют ведь тебя, а не чужого дядю. Потом осудят, не разбираясь, под предлогом какой-нибудь антиреволюционной пропаганды. А тот, в котором это самое дело – будет гулять на свободе?
– Ты правильно сказала вчера, Раечка. Молиться можно и дома. Но Божий храм – это не просто молельная комната, не просто помещение, в котором верующие могут собираться группами для общения с Богом, – Марк на секунду умолк и задумался, а затем продолжил уже более уверенным голосом:
– Понимаешь, доченька, в храме царит особый мир и таинственное благоухание Православия, которое создано тысячи лет назад. Всё это время храм являлся единственным местом, где человек начинает задумываться о сотворении мира, кается в свершённых грехах, просит помощи у Бога. В храме слабые люди обретают силу, а заблудшие – веру. Большая роль в этом процессе отводится песнопению, церковному хору. Бог наградил меня сильным и красивым голосом и привёл в храм, чтобы я мог радовать своим пением прихожан.
– Боже мой, папа, о чём ты говоришь? – Раиса поежилась, взглянув на отца. – Когда тебя арестуют, церковь сразу закроется, да? Не сможет существовать без тебя?
– Жаль, что ты меня не поняла, дочка, – с сожалением ответил он тогда, и больше они не возвращались к этому вопросу.
Отпуск закончился, но дочь не вернулась на Украину, посчитав, что здесь она будет нужнее для семьи. В отличие от родителей, у неё теперь был паспорт, она трудоустроилась на заводе и получила отдельную комнату в бараке. Жизнь потекла дальше. Марк продолжал работать на угольных печах, Евдокия трудилась в артели по изготовлению предметов из лыка.
Первой жертвой репрессий стал сосед по бараку – Шпак Тимофей Николаевич. Он проживал у них за стенкой с женой Надеждой и двенадцатилетней дочерью Валей. Жили они тихо, замкнуто, ни с кем особо не общались.
Тимофей был маленького роста, худой, с тонкой, как у цыплёнка, шеей и впалыми щеками. Во внешности невзрачного мужичонка было одно достоинство – густые чёрные усы с закрученными концами, которые он периодически подправлял пальцами. Жена, в противовес супругу, была полной, пышногрудой и круглолицей брюнеткой с длинной косой, на полголовы выше его ростом. Также, как и Тимофей, она общалась с соседями лишь в случае крайней необходимости.
Марк слышал, как в три часа ночи в дверь соседа требовательно постучали. Потом скрипнула несмазанная дверь, и тут же прозвучал басовитый голос:
– Шпак Тимофей Николаевич?
– Да, – ответил негромко сосед.
– Вы арестованы, собирайтесь.
– За что? – послышался испуганный голос жены Шпака.
– За расхищение социалистической собственности.
Тимофей Николаевич работал в лесосплавной конторе. Иногда он, возвращаясь с работы, приносил за плечами вязанку древесных отходов и немного щепы для растопки печи. Делал это, не таясь, будучи уверенным, что ничего противозаконного он не совершает, не спеша развязывал верёвку на вязанке, складывал обрезки в поленницу под крышей общего сарайчика, щепу нёс в дом, чтобы подсушить на печи.
Несколько минут Марк лежал в постели, прислушиваясь к звукам за стеной. Затем встал, на цыпочках прошёл к двери, с осторожностью выглянул в коридор. Шпака в этот момент уже уводили под конвоем. В свете единственной на весь коридор электрической лампочки в пятнадцать ватт Марк видел лишь спины двух человек в шинелях. Щуплый сосед шагал между ними с низко опущенной головой и теперь казался ещё ниже ростом, со спины был похож на подростка.
Жена Тимофея, в ночной сорочке, с зарёванным лицом, застыла в дверях истуканом и провожала мужа затуманенным, каким-то безумным взглядом. Когда за конвоем захлопнулась входная дверь, она перевела взгляд на Марка, тихо произнесла, словно извиняясь за причинённые неудобства:
– Вот…Тимошу… увели…
В её больших, сочащихся слезами глазах, стояли испуг, безысходность и непонимание одновременно.
Марк почувствовал, что в сложившейся ситуации следует как-то утешить соседку, сказать, наверно, какие-то обнадёживающие слова. Но такие слова, как на грех, не приходили в голову. Он нелепо торчал в коридоре, держась за дверную ручку, и молчал. Потом, наконец, опустив глаза, выдавил из себя через силу:
– Это ошибка, я в этом уверен. Завтра следователь разберётся во всём и вашего мужа отпустят домой.
– Правда? – с недоверием спросила жена Шпака.
– Правда, – покривил душой Марк, – идите спать, вам нужно отдохнуть.
Он вернулся назад в комнату, лёг в постель.
– Арестовали? – спросила шёпотом жена.
– Увели под конвоем, – тоже шёпотом ответил Марк.
До самого утра они с Евдохой не сомкнули глаз.
Дней через десять арестовали ещё одного жителя барака – Краснюка Игната. Ни Тимофей Шпак, ни он, домой больше не возвращались. Третьей жертвой должен был стать Никита Ищенко, но ему на момент ареста просто повезло. Среди ночи он отправился в туалет, который располагался в нескольких десятках метров от барака. Справив нужду, он услышал шаги людей, идущих к бараку, и затаился в сортире.
– Где ваш муж? – спросил офицер НКВД, не обнаружив Никиту Ищенко дома.
– Не знаю, – равнодушно ответила жена, зевая. Она была боевой женщиной и хорошей актрисой, за словом в карман не лезла. Никита рассказывал Марку, что родом она из Одессы, из семьи рыбаков.
– Как так не знаешь? Муж он тебе всё-таки.
– Муж – объелся груш! С работы не приходил ещё, шляется, чёрт знает, где-то. Почём я знаю, куда его занесло на этот раз! Может с бабами развлекается, может с мужиками самогонку хлещет, откуда мне знать? Привыкла уже к его загулам. Иногда он, сволочь, по несколько дней не появляется дома. Вот только вернётся – я ему задам! Всю морду расквашу, заразе! Вы так и знайте!
Когда конвой ушёл, Никита вернулся в барак.
На следующий день у него с Марком состоялся разговор.
– Уезжать надо отсюда, срочно, – сказал Никита Ищенко. – Не взяли сегодня – возьмут завтра. И тебя, Марк, не обойдут стороной, не надейся.
Марк задумался, спросил:
– И куда ты?
– В Среднюю Азию подамся, к родственнику своему. Там-то уж точно не найдут. Там чекисты по кишлакам не рыщут, далековато для них пускаться в такие походы и опасно – могут убить.
– Наверно, ты правильно решил, – в раздумье проговорил Марк. – Но мне с семьёй отправляться в неизвестность слишком рискованно. Без паспорта, да и денег на дорогу сейчас нет.
Никита насмешливо оглядел Марка, усмехнулся:
– Ты подожди, когда эти деньги появятся. А ещё лучше, сходи к начальнику НКВД и напиши заявление об отсрочке своего ареста. Он добрый мужик, поймёт тебя.
– Скажи, ты сможешь подыскать для моей семьи жильё там, в Средней Азии? – спросил Марк, не обращая внимания на язвительные слова Никиты Ищенко. – Конечно, когда устроишься сам. К тому времени я постараюсь собрать денег на дорогу.
– О чём разговор, Марк! Пришлю письмо как можно скорее. Только вот станет ли ждать НКВД?
После ареста мозг Марка Ярошенко начал работал в каком-то авральном режиме, мысли крутились в голове круглосуточно. Память воспроизводила ушедшие события с удивительной подробностью, извлекала из потаённых уголков каждую фразу разговоров, каждое слово, звук и интонацию. Сон не одолевал его даже ночью. Это было каким-то наваждением.
…Он немного не успел по времени, чтобы укрыться в Средней Азии. Письмо от Никиты Ищенко пришло за день до ареста. В нём он сообщал, что устроился с семьёй у родственников в Туркмении, в местечке Дарган-Ата, что на берегу реки Амударья. Писал, что, невзирая на жару, жить можно, с голоду не умирают, об органах НКВД там никто и не слышал, паспорт не нужен, поскольку их там никто в глаза не видал. Но самое главное – Никита подыскал жильё для их семьи. Адрес был написан на отдельном листочке.
После прочтения письма лицо Евдохи сразу посветлело, она спешно принялась собирать вещи. Оставалось приобрести билеты и сесть в поезд. Дочь Раиса в заводоуправлении умудрилась отпечатать справку и даже поставить на ней какую-то серьёзную печать, удостоверяющую отъезд семьи Ярошенко за пределы города сроком на три недели. Приобретение билетов и отъезд Марк собирался провернуть одновременно в свой выходной день, 14 октября, но не успел. Накануне ночью его арестовали…
С вечера они с женой долго не могли заснуть, лежали в постели и переговаривались шёпотом, обсуждали предстоящую поездку. Дети – Ефросинья, Василиса и Иван спали в другой половине комнаты, отгороженной от родителей фанерной перегородкой. Вместо дверей в проёме висела старая штора, приобретённая по дешёвке на рынке.
– Что-то страшно мне, Марочко, – в который уже раз шептала на ухо Евдокия. – Сердце мое заходится почему-то. Как будто чует что-то неладное.
– Давай останемся, не поедем.
– Нет-нет, Марочко, поедем. Поедем от греха подальше. Только б все было славненько.
Евдоха последние годы за пределами барака говорила только на русском языке, но дома, в момент волнения забывалась, начинала лопотать, смешивая украинские и русские слова. Дети разговаривали, как и сам он, исключительно на русском языке. Шесть лет они проучились в русской школе и практически забыли родной язык.
– А школа там есть?
– Должна быть, – убежденно проговорил Марк. – Советская власть существует почти двадцать лет, как же не быть там школе? Пойдут наши дети учиться, не беспокойся. И вообще, хватит балакать, пора спать. Вон, утро скоро в окно пробьётся.
Евдоха умолкла и устроилась поудобнее на плече Марка.
В этот момент и раздался стук в дверь, в их дверь.
– Ой, Марочко! – испуганно вскрикнула Евдоха и резко поднялась в постели. – Это к нам… – прошептала она, зажимая рот ладошкой.
– Эх, Евдоха, не успели мы… уехать … – проговорил Марк горестно, медленно сползая с кровати, будто пытаясь в последнюю минуту запомнить запахи супружеского ложа и преимущества кровати перед тюремными нарами.
– Не открывай, Марочко, может, уйдут…
– Не уйдут, раз пришли, – сказал Марк.
Стук в дверь повторился. Стучали громче и более настойчиво. За дверями были слышны приглушённые голоса.
Марк, чтобы не разбудить детей, поспешил к двери в нательном белье, откинул вверх металлический крючок, на который они запирались на ночь. Дверь тотчас рванули из коридора, распахнув до отказа.
Перед Марком стояли два милиционера, один из которых был Бражников, как потом выяснилось. Без объяснений он схватил Марка за рукав рубахи и рывком вытащил в коридор.
– Пошли, – рявкнул Бражников, и ткнул Ярошенко кулаком между лопаток. – Ты арестован!
– Дайте хоть одеться, – сказал Марк. – Не босиком же я пойду, в самом деле.
– Пусть оденется, – робко обронил офицер своему подчинённому, сделав ударение на первом слове, и от этого его обращение прозвучало, как просьба, а не приказ старшего по званию. По голосу чувствовалось, что при арестах верховодит Бражников, а вовсе не офицер, как требует того служебная иерархия.
– Не околеет, кулацкое отродье, – злобно прошипел Бражников, но остановился.
В этот момент заголосила, завыла волчицей жена Марка. Она в два прыжка подскочила к вешалке, сдернула с крючка брюки и пиджак, подхватила сапоги и опрометью бросилась к мужу. Бражников нехотя отступил на шаг в сторону, позволил арестованному лишь обуться на босу ногу.
– Пшёл! – опять рявкнул он, однако на сей раз его кулак не прошёлся по спине арестованного.
Рыдающая Евдоха, не способная вымолвить ни слова, задыхаясь от всхлипываний и судорожно глотая воздух, протянула мужу одежду. Он взял пиджак и брюки, скрутил валиком и сунул под мышку. Уже на ходу сказал жене:
– Прощай, Евдоха, и береги детей. Чует моё сердце, не скоро я к вам вернусь…
Фрося и Ваня спали крепким сном, а четырнадцатилетняя Васса все-таки пробудилась от истеричного рыдания матери. Она осторожно отдёрнула штору и выглянула в родительскую половину. На детском лице отражался испуг. Не понимая со сна, что происходит, Васса прошагала к распахнутой настежь двери. Увидев в коридоре двух милиционеров и отца, шагающего в нижнем белье, она сообразила, что случилось, и закричала:
– Папа! Папочка! Подожди, я с тобой!
Дочь нырнула босыми ногами в галоши и побежала за отцом. Мать упала на колени посредине коридора, и, раскачиваясь вперёд – назад, причитала со стоном:
– Марочко, родной мой… как же теперь без тебя? Что ж они с нами сделали? Разве мы враги? Какой же ты враг, Марочко? Любимый мой!
Васса прошмыгнула мимо матери и помчалась догонять милиционеров с отцом. Настигнув конвой, она пристроилась позади офицера, и, размазывая кулаком слёзы на лице, принялась канючить:
– Дяденька милиционер, отпустите моего папу. Он ни в чём не виноват, за что вы его арестовали? Мы же помрём без него, дяденька милиционер, я вас очень прошу: отпустите папу!
– Ступай домой, девочка, – не выдерживая причитаний, проговорил офицер. – Ничего с твоим папой не произойдёт. Он побудет у нас… некоторое время и вернётся. Иди домой.
– И, правда, доченька, возвращайся в барак. Проводила меня немножко и хватит, застудишься ещё, – обратился Марк к дочери.
Васса не верила ни единому слову милиционера и продолжала плестись за конвоем, с детской наивностью полагая, что сможет разжалобить его.
– Дяденька милиционер, верните нам папу, нам будет очень плохо без него! Пожалуйста, отпустите его! – слёзы текли по её лицу ручьём.
– Ах ты, сучка бестолковая! – вспылил Бражников, повернувшись к дочери Марка. – Марш домой! – он замахнулся на девочку прикладом винтовки. – Иначе пришибу!
Василиса опешила, скрестив перед лицом руки для защиты. Бражников, ухмыльнувшись, повесил винтовку на плечо и зашагал дальше. Василиса постояла с минуту на одном месте, затем повернулась, и, всхлипывая от обиды, побрела назад…
… Всё это раз за разом вспоминал Марк, лёжа на нарах.
Через два дня в камеру втолкнули ещё двух арестованных.
– Вот вам до комплекта, принимайте новеньких, – съязвил Бражников, прогромыхав железными дверями среди ночи.
Двое мужчин, озираясь по сторонам, сделали несколько неуверенных шагов по камере и остановились в нерешительности.
Один из них, тот, что стоял впереди, был чуть выше среднего роста, коренаст, с короткой стрижкой. На смуглом лице с выпирающими скулами и крючковатым носом усматривалась насторожённость. Он был сильно растерян, стоял, ссутулившись, длинные руки с непомерно большими ладонями безвольно висели вдоль тела, как две плети на перекладине.
Другой арестант выглядел живее, был более подвижен. Он шустро просеменил к пустующей шконке на втором ярусе, забросил туда тощую котомку, и, пыхтя, начал взбираться наверх. Мужчина был маленького роста, толстенький, с длинными жиденькими волосами цвета соломы, разбросанными на голове в разные стороны.
– Что вы стоите истуканом, милейший, – обратился он к смуглолицему арестанту, продолжающему торчать посреди камеры. – Забирайтесь на нары и отдыхайте до утра. Утром вас отведут к следователю, после допроса вы получите свой матрац, так здесь заведено. Сейчас извольте не тревожить сон остальных.
Длиннорукий мужчина будто ждал этого распоряжения, онемение его прошло, он двинулся к единственно свободной шконке, одним махом запрыгнул наверх и затих.
Пробудившиеся сокамерники с полусонным безразличием оглядели вновь прибывших людей и, перевернувшись на другой бок, продолжили тюремный сон – вязкий и тревожный.
«Вот ещё две жертвы выхватил вихрь революции, – подумалось Марку. – Куда-то он их занесёт, в какое горнило бросит? Наверно, и у них есть дети, и они сегодня тоже осиротели, как осиротели мои собственные дети два дня назад».