Генри Форд продолжал работать, несмотря на то что его состояние оценивалось примерно в сто миллионов долларов США. Среди прочего президент Ford Motor Company занимался газетным бизнесом. Страницы газеты Dearborn (Michigan) Independent стали его рупором. В начале 1920-х он решил отказаться от анонимности и выпустил сборник статей о политике и культуре под собственным именем. Четырехтомный труд носил название «Международное еврейство. Важнейшая проблема мира». Адольф Гитлер держал на столе в приемной стопку этих книг для интересующихся[39]. Это был настоящий Генри Форд, без тормозов. Главы назывались по-разному: «Как действует международная еврейская денежная сила», «Евреи – помощники Бенедикта Арнольда[40]». Глава 47 третьего тома называлась «Еврейский джаз становится нашей национальной музыкой». Эта музыка явно была не по душе любителю стиля кантри со Среднего Запада.
«Популярная музыка – монополия евреев. Джаз – еврейское творение, – негодовал Форд. – Обезьяньи крики, визг джунглей, ворчание, писк и вздохи пещерной любви маскируются несколькими лихорадочными нотами… Неудивительно, что, где бы ни обнаружилось пагубное влияние на общество, везде находишь группу евреев!»[41]
О, кстати: безумные танцы под джазовую музыку, типа чарльстона, ведут к беспорядочным половым связям[42].
Обезьяньи крики? Пещерная любовь? Ошеломленный нападками Форда Юлиан Фус, невысокий худощавый очкарик, пианист, деливший время между Соединенными Штатами и родной Германией, в 1927 году приехал в берлинскую студию вместе со своим небольшим оркестром и записал инструментальную вещицу Let’s All Henry Ford. Пьеса была написана в стиле свингующего чарльстона со странными элементами кантри, скрипичными риффами и завываниями труб. Название пьесы перекликалось с названием джазового хита Let’s All Go to Mary’s House, очень модного несколькими годами ранее.
Информационное и новостное агентство Associated Press называло Фуса «королем берлинского джаза». Он стал первым немецким джазменом, сыгравшим «Рапсодию в стиле блюз» американского джазового композитора Джорджа Гершвина. У него были и другие записи, в том числе Bananas’ Skin Stomp и Auf Wiedersehen, Herr Doktor[43]. В интервью канадской газете Фус говорил, что поначалу немцы считали эту энергичную, не подчиняющуюся строгим правилам музыку «слишком шумной». Но со временем отношение изменилось.
«Сегодня джаз слушают все – за исключением некоторых национал-социалистических ворчунов, которым все еще хочется вернуть венские вальсы, чего, конечно же, никогда не будет».
Германия находилась на грани политических и социальных перемен. Гитлер умело сочетал харизму культа личности с ностальгической ксенофобией. Если перейти на музыкальные термины, его форте[44]представляло собой строго регламентированный венский вальс авторитаризма – полную противоположность свободному и раскованному джазу многопартийной демократии. Штурмовики и эсэсовцы не теряли времени. Они ясно давали понять обществу, что приход к власти Гитлера знаменует рассвет новой, более мускулистой Германии.
А Фус тем временем обосновался в Берлине. Вместе с женой Лили он приобрел ночной клуб, где и сам порой играл на пианино. Вскоре ставший популярным клуб «У Юлиана Фуса» располагался в западной части города, по соседству с отелем «Эдем». Здесь с удовольствием собирались художники, актеры и журналисты. Одним мартовским вечером 1933 года в клуб пришли два штурмовика и набросились на Фуса. Они обзывали его «грязным евреем» и «подонком» и обвиняли в том, что он якобы не вернул долг кредитору. Конечно же, это была ложь. Лили вызвала полицию, и штурмовиков выгнали.
Через две с половиной недели уже шестеро молодчиков (четверо из них – штурмовики) вломились в клуб в пять утра и потребовали выпивку[45]. Фус объяснил, что после трех часов ночи спиртное подают только членам клуба. Это совсем не обрадовало незваных гостей. Двое принялись избивать Фуса с криками «грязный еврей». Фус был весь в крови. Один штурмовик навел на работников клуба пистолет, а другой четырежды выстрелил в стены и потолок. Разбушевавшихся молодчиков вновь пришлось успокаивать с помощью полиции.
Король берлинского джаза действительно был евреем – и в Германии он больше не чувствовал себя в безопасности.
В юности Фус ездил к родственникам в Нью-Йорк. Америка так ему понравилась, что он остался там на несколько лет и в 1916 году получил американское гражданство. Во время Первой мировой войны его даже призвали в армию, но в боевых действиях он не участвовал. Уже тогда Германия находилась на грани безумия, и двойное гражданство стало для него настоящим спасением.
Оправившись после того избиения, Юлиан Фус закрыл свой клуб и в 1934 году вернулся в Нью-Йорк, не имея ни малейшего желания возвращаться в Берлин.
Франц фон Папен просчитался. Адольф Гитлер, став канцлером, «визжать» не собирался. У него были другие планы. Он воплотил их в жизнь всего за месяц. 27 февраля 1933 года около девяти часов вечера вспыхнуло величественное здание Рейхстага. Спасти его было невозможно. На месте пожара полиция арестовала молодого безработного каменщика, нидерландского коммуниста Маринуса ван дер Люббе. Гитлер объявил пожар «знамением Божьим» и сообщил, что поджог, совершенный ван дер Люббе, был частью коммунистического заговора. Лидеры Германской коммунистической партии заявили, что они к этому непричастны, а ван дер Люббе – орудие нацистов. Именно нацисты, утверждала немецкая компартия, заставили юношу поджечь Рейхстаг – так они хотели оправдать истребление своих политических соперников.
Что до ван дер Люббе, он утверждал, что действовал в одиночку. Сомнений в его виновности не было, его осудили и обезглавили. Также арестовали трех болгарских коммунистов, впрочем, за неимением доказательств их вскоре освободили.
Германский парламент обосновался в здании Кролль-оперы – отличная сцена для вагнерианской драмы нацистской политики. Разъяренный тем, что болгарам удалось избежать наказания, Гитлер твердо решил, что отныне все процессы о государственной измене будет рассматривать «народный суд», Volksgerichtshof. Канцлер использовал поджог Рейхстага, чтобы убедить Гинденбурга в необходимости якобы временных ограничений гражданских свобод. Так, была отменена свобода прессы, свобода собраний, свобода слова, неприкосновенность личности и право на приватность телеграфного и телефонного сообщения.
Эти меры стали всего лишь прелюдией к принятию закона о чрезвычайных полномочиях, подписанного уже 23 марта 1933 года. Рейхстаг во всех смыслах признал свое бесправие, предоставив Гитлеру практически неограниченные полномочия. Все стороны жизни были пересмотрены в соответствии с видением мира этого уже совсем не комического персонажа. Согласно «арийскому параграфу» закона о чрезвычайных полномочиях, на государственную службу отныне принимали только людей чистейшего арийского происхождения – в результате тысячи евреев мгновенно лишились работы. Это называлось выравниванием, Gleichsaltung: синхронизация всех сторон немецкой жизни, превращение страны в единое сердце нацизма. Новая политика затронула и культуру. Появился безобразный унизительный термин «негритянско-еврейский джаз». Отныне джаз считался декадентской и противоречащей арийским ценностям музыкой [46]. В кафе и танц-холлах появились таблички «Свинг запрещен» – это стало первым шагом к полному отказу от «декадентщины».
Джазмен Юлиан Фус был не единственным.
Уже в первые дни Третьего рейха сторонники нацистов нападали на евреев и других «врагов государства» практически повсеместно. Всего за два месяца правления Гитлера евреи, имевшие паспорта других государств, подали в свои посольства в Берлине 150 жалоб на насилие[47]. До 600 тысяч евреев – граждан Германии – никому не было дела. Они стали самой легкой добычей. Искать помощи было бесполезно – полиция не торопилась реагировать на жалобы «ублюдков». Рядовые немецкие граждане все видели и слышали – страна полнилась слухами.
13 марта 1933 года банда штурмовиков похитила Макса Ноймана, одного из владельцев семейного универмага в Кёнигсберге, столице Восточной Пруссии. Кёнигсберг находился в шестистах с небольшим километрах к северо-востоку от Берлина. Ноймана жестоко избили, магазин разграбили. Через три дня Нойман скончался от травм.
Двадцать первого марта сорокапятилетний доктор Арно Филиппшталь, еврей и убежденный социалист, принимал в своем берлинском кабинете пациентку – члена нацистской партии. В качестве лечения он прописал ей масло печени трески, но она отказалась его принимать. Тогда доктор в шутку предложил: «Может быть, вам стоит прочесть “Отче наш” или спеть “Песню Хорста Весселя”[48]».
Через два часа штурмовики выволокли Филиппшталя из кабинета, затолкали в машину и отвезли в свои казармы, где целую неделю зверски его избивали. В конце концов он оказался в муниципальной больнице. В истории болезни было записано, что он поступил «в тяжелом состоянии». Филиппшталь впал в кому и через пять дней скончался.
Артур Вайнер был адвокатом и занимал видное место в еврейской общине промышленного города Хемниц в 250 километрах к югу от Берлина. Штурмовики арестовали его в собственной квартире 10 апреля. Через два дня тело Вайнера нашли в песчаном карьере в 72 километрах от города. Его убили выстрелом в голову.
Во внутреннем отчете полиции Хемница перечислен тридцать один случай пыток, совершенных штурмовиками в этом городе с апреля до середины июля. Среди жертв были евреи, однако в первую очередь преследованию подвергались члены профсоюзов, социал-демократы и коммунисты. Вот что говорилось в отчете:
Если задержанный не говорил того, что хотел узнать допрашивающий его член СА, штурмовики избивали его резиновыми дубинками и другими предметами. Такая пытка в ходе допроса повторялась несколько раз. Жертв связывали, раздевали догола и избивали до потери сознания… Им втыкали в ягодицы раскаленные железные пруты, а на ночь помещали в ящики, где тем приходилось сворачиваться, словно змеям… Раны засыпали перцем, а потом промывали уксусом.
Семеро человек из тридцати одного скончались от пыток.
Американская журналистка Дороти Томпсон провела журналистское расследование и написала ряд статей для нью-йоркской газеты Jewish Daily Bulletin. Опубликованные в мае и июне 1933 года, они вызвали большую шумиху в Германии и за рубежом. Томпсон выросла в Нью-Йорке, но в 1920 году перебралась в Европу, долгое время жила в Вене и Берлине. Она успела выйти замуж и развестись с венгерским писателем, имела длительные лесбийские отношения с немецкой художницей, писала о европейской политике для филадельфийской газеты Public Leader, возглавляла берлинское бюро New York Post. В 1928 году она вышла замуж за американского писателя Синклера Льюиса и, как сказали бы тогда, остепенилась. Семья жила в Нью-Йорке и Вермонте.
У Дороти Томпсон было множество стильных шляп, дерзкие манеры и неустрашимая преданность профессии. Запугать ее было невозможно. Говоря журналистским сленгом того времени, она была настоящей «акулой пера». В Jewish Daily Bulletin она писала, что после выборов в Германии развернулась настоящая кампания насилия, в ходе которой «сотни» людей погибли, а «десятки тысяч» были арестованы.
В мюнхенской газете Völkischer Beobachter, или «Народный наблюдатель», которая долгое время была главным рупором нацистской партии, писали об апрельском рейде в одном из кварталов Берлина. Более 120 штурмовиков и полицейских устроили облаву в квартале, населенном преимущественно польскими евреями. По словам немецкого журналиста, все прошло «тихо и спокойно». Томпсон рассказала об этих событиях совершенно иначе. Она писала, что штурмовики ворвались в синагогу, уничтожили свитки Торы, остригли бороды ортодоксальным евреям и жестоко избили всех, кто попался им под руку.
Адрес одной из жертв Томпсон получила от своих друзей в польском консульстве. Вместе с Эдгаром Маурером, берлинским корреспондентом Chicago Daily News, она отправилась по этому адресу. Журналисты поднялись по лестнице и постучали в дверь квартиры. Дверь со скрипом отворилась.
– Кто вы? – шепотом спросила женщина.
– Иностранные журналисты.
– Убирайтесь! – и дверь захлопнулась.
Томпсон не отступала. Наконец женщина смягчилась и впустила незваных гостей. Она сказала, что им нужно поговорить с ее мужем, но того пока нет дома. Они разговаривали. Через некоторое время в гостиную, шаркая ногами, вошел мужчина в больничном халате – муж той женщины.
– В польском консульстве нам сказали, что с вами произошло несчастье, – обратилась к нему Томпсон. – Мы никому не расскажем, что вы нам рассказали.
– Я ничего вам не расскажу, – отрезал мужчина, – но польский консул сказал вам правду.
Он распахнул халат – все его тело было забинтовано, от колен до шеи.
– Я ничего вам не скажу, – повторил мужчина[49].
В начале поездки Томпсон отправила письмо Льюису. Ей хотелось поделиться с мужем, свидетелем чего она стала в Германии. «Все действительно так плохо, как пишут в самых сенсационных статьях… Это настоящий взрыв садистской и почти патологической ненависти, – писала она. – Больше всего меня поражает не столько беззащитность либералов, сколько их немыслимая (для меня) покорность. Здесь нет мучеников во имя демократии»[50].
Любопытно, что в другом письме, которое Томпсон примерно в то же время отправила своей лондонской подруге Харриет Коэн, концертирующей пианистке, спутнице овдовевшего британского премьер-министра Рамсея Макдональда, она высказывалась более откровенно. Возможно, журналистка надеялась, что подруга покажет письмо премьер-министру, убежденному пацифисту. Томпсон писала, что штурмовики Гитлера «с безумным азартом» преследуют евреев и других «врагов государства». «Они избивают их железными прутами, выбивают им зубы рукоятками револьверов, ломают им руки… мочатся на них, заставляют стоять на коленях и целовать Hakenkreuz [нацистскую свастику]… Я чувствую, что начинаю ненавидеть Германию. Мир напрочь прогнил от ненависти»[51].
В конце марта 1933 года генерал Герман Геринг встретился в Берлине с иностранными журналистами. Корпулентный жизнерадостный Геринг исполнял в правительстве обязанности «министра без портфеля». Он подтвердил, что после выборов имели место печальные инциденты с жертвами – поразительное признание. Впрочем, быстро исправился – добавил, что «отдельные акты беззакония» были «незначительными» и в подобных обстоятельствах избежать подобного невозможно. «Лес рубят – щепки летят, – сказал он, прежде чем перейти к традиционным разглагольствованиям. – В ходе национальной революции жертв было не больше, чем в несчастной Германии во время междоусобного конфликта»[52].
Изменения вихрем неслись по стране. Первого апреля прошел однодневный бойкот еврейских магазинов и компаний. На витринах многих магазинов появились наклейки: ярко-желтый круг на черном фоне (международный символ карантина). На других витринах штурмовики красной или белой краской написали «Жид»[53]. Сторонники нацистов вышли на улицы с плакатами «Немцы, защищайтесь!», «Нет покупкам в еврейских магазинах!». Бойкот стал символической демонстрацией силы. Поддерживать еврейские фирмы и магазины пока не запрещалось, но как писали в Völkischer Beobachter, «евреям нужно, понять, что мы больше не намерены торговаться с ними. Мы нанесем удар в самое больное место – по их кошелькам».
Почти все евреи поняли, что происходит. Им было запрещено заниматься рядом профессий, снимать крупные суммы с их же собственных счетов. Они даже страну покинуть не могли – правительство отказывалось выдавать паспорта. «Среди евреев царит страшное отчаяние, – писала британская газета Manchester Guardian. – Им не разрешают ни жить в Германии, ни покинуть ее»[54].
В мае запылали костры из книг. Во всех немецких университетах прошли настоящие митинги. В Берлине около сорока тысяч нацистов собрались на площади перед оперным театром, чтобы разжечь костер, достойный погребальных костров викингов. Пламя взвивалось в ночное небо. Оркестр играл военные марши. Студент в нацистской форме обратился к толпе с требованием сжечь все «негерманские» книги, прежде чем они успеют пагубно повлиять на неокрепшие умы[55].
Пламя пожрало книги Зигмунда Фрейда. Кто-то крикнул: «Он фальсифицировал нашу историю и унизил величайших исторических деятелей!» За Фрейдом последовал пацифистский роман Эриха-Марии Ремарка «На Западном фронте без перемен» – за «унижение немецкого языка и высочайших идеалов патриотизма». Книги сгружали в огонь грузовиками. Томас Манн… Карл Маркс… Американский писатель Эптон Синклер… Гуго Прейсс – а ведь этот человек написал Конституцию Веймарской республики.
Из тени выступил мелкий, прихрамывающий человечек, министр пропаганды Йозеф Геббельс. Он обратился к толпе: «Еврейский интеллектуализм мертв. Национал-социализм проложит свой путь. Душа немецкого народа найдет самовыражение… Прошлое сгорит, а из пламени наших сердец возникнет новое!»[56]
Нацисты устраивали митинги и бойкоты, они сжигали книги, а мир наблюдал и выжидал. Неужели Гитлер действительно задумал все то, о чем говорил до избрания на пост канцлера? Неужели он начнет действовать – или ответственность нового поста умерит его пыл?
У немецкой прессы не было выбора – журналистам приходилось благожелательно освещать деятельность нового правительства. Их иностранные коллеги не испытывали давления государственной цензуры, а потому высказывались о нацистах совершенно откровенно. Дороти Томпсон, Эдгар Маурер и другие писали жесткие статьи, но на каждую из них находился ответ репортера, например Christian Science Monitor, который считал, что Гитлер принес «в темные земли яркий факел надежды» и «лишь малая доля» евреев страдают от этого важного процесса.
В июле 1933 года Анна О’Хейр Маккормик, энергичный репортер The New York Times, получила редкую возможность взять у Гитлера интервью прямо в Рейхсканцелярии. Змей ее очаровал. «Диктатор Германии – скромный и простой человек, – писала Маккормик на первой полосе газеты. – Голос его так же скромен, как и его черный галстук, глаза смотрят открыто, с детским любопытством». Для самых интересующихся читателей журналистка добавляла: у Гитлера «чуткие руки художника»[57].
Гитлер заверил американскую журналистку, что главная его задача – разработать «программу общественных работ», «перерезать красную ленту» и создать сильную национальную идентичность немцев. К сожалению, рейхстаг стал на пути его реформ, поэтому «он исчез». То же относилось и к оппозиционным политическим партиям.
В ответ на «фантастические» обвинения в жестоких преследованиях политических противников и евреев Гитлер заявил, что нацистский переворот прошел исключительно мирно, «без битья стекол».
Все это было откровенным враньем, но машина нацистской пропаганды усердно рождала такую ложь, а общество замерло в испуганном молчании. Отныне распространение «информации, губительной для Германии» считалось преступлением, и суровое наказание следовало незамедлительно. Двадцатипятилетнюю машинистку компании «Кодак» в Берлине Эдит Хаммершлаг приговорили к полутора годам заключения – она сказала коллегам, что слышала о евреях, которым нацисты вы́резали глаза[58]. Моряк с торгового судна из Бруклина, Торстен Джонсон, получил полгода заключения. Во время стоянки в Штеттине он выпивал на берегу и во всеуслышание заявил, что Гитлер – «чехословацкий еврей»[59].
Иностранные правительства занимали умеренную позицию, стремясь избежать конфронтации. Иные действия могли «нарушить дружеские чувства» между государствами и народами, как деликатно выразился госсекретарь США Корделл Халл в меморандуме, обращенном к американским дипломатам в Германии[60]. Частные разговоры были пронизаны страхом и смятением. Через два дня после апрельского бойкота еврейских магазинов генеральный консул США в Берлине Джордж Мессерсмит написал Халлу об усилении репрессий в Германии. «Ситуация складывается таким образом, что рядовому гражданину опасно высказывать неблагоприятное мнение о существующем режиме. Даже в общении с лучшими друзьями рядовые немцы не могут свободно выражать свою точку зрения»[61].