Дверь казармы неприятно хлопнула.
– Так, я не понял! Дневальный! Где команда «Смирно!»?
Этот голос был мне знаком. Один из старослужащих нашей части, младший сержант по званию и «дедушка», если следовать неписанным правилам дедовщины в армии.
Навстречу ему вышел дежурный по роте.
– Сизый, хорош духов тиранить, – обратился он к вошедшему. – Айда лучше в каптёрку, пока чайник горячий.
– Погоди, – ответил Сизый. – Я осмотрюсь немного. Тут, кажется, кто-то из ВХО-шников завалялся.
Он подошёл к моей кровати и скомандовал:
– А-ну, подъём!
Сизый, он же младший сержант Сизов, невзлюбил меня с первого же дня моего пребывания в части. Срочников с высшим образованием вообще не любили, потому что, в отличие от молодых людей без соответствующего диплома, они служили всего лишь год вместо двух. Годичников, так нас называли, было немного, но нам доставалось больше всех. То ли от зависти, то ли от того, что нас считали не такими как все. Сохранить лицо перед такими субъектами, как Сизый, для меня было делом принципа.
Я вставать не торопился. Приподнялся, вопросительно посмотрел на него.
– Я не понял! – негодующе сказал Сизый, повышая голос. – Тебя чё, душара, попёрло? Подъём, была команда!
После этих слов он пихнул подошвой сапога край двухъярусной кровати, давая понять, что я испытываю его терпение. Поняв, что полежать он мне всё равно не даст, я стал подниматься и слезать со своего яруса.
Меня спасало то, что Сизов служил не в нашей роте. Он частенько заглядывал к нам в гости, проведать земляка из Красноярска, сержанта Кокарева, который, к слову сказать, в данный момент и дежурил по роте. Чаще всего его визиты заканчивались посиделками в кладовой-каптёрке, где он со своим земляком проводил время за игрой в карты, крепким чаем с гостинцами, присланными с «гражданки» и курением хороших сигарет, купленных в городе.
Кокарев молча наблюдал эту картину, контролируя развитие неприятной ситуации.
– Хрена ли так медленно? – с ещё большим негодованием в голосе спросил Сизый. – Отставить! Отбой!
Я решил на свой страх и риск проигнорировать эту команду. Если завяжется драка, чего пока не случалось, то буду отбиваться. Но подчиняться командам «левого» сержанта я не стану, а уж тем более вставать в упор лёжа или на «полтора».
– Я не понял, воин! Ты чё, решил болта забить на дедушку? – не унимался Сизый.
Я молчал, подбирая слова. Можно было попытаться грамотно объяснить, что я не собираюсь выполнять ничьи команды, кроме своих непосредственных начальников (так предписано по уставу), а дедовщина в нашей части практически искоренена, так что пусть «дедушка» идёт отдыхать в каптёрку с миром. Сизый вряд ли бы понял мой интеллигентный язык, он привык жить по принципу «кто сильнее, тот и прав». Ответить его языком, а иначе говоря, послать его куда подальше, мне не хватало духу. Мы были в разных весовых категориях, и случись рукоприкладство, я бы огрёб от этого здоровенного детины до самого увольнения в запас. Задирать его было не в моих интересах.
– Смирно! – крикнул дневальный с тумбочки, отдавая воинское приветствие и вытягиваясь по струнке.
Все находящиеся в помещении замерли на месте, а Кокарев убежал встречать докладом вошедшего в роту старшину – прапорщика Дадонова. Через минуту послышался ответ: «Вольно», дневальный с тумбочки повторил команду во всеуслышание.
– С тобой, сука, я позже поговорю! – сказал мне сквозь зубы Сизов и отошёл от меня, направляясь к выходу. Экзекуции не вышло.
– Сизый, ты тут какого хрена забыл? – спросил его старшина, заметив того проходящим по «взлётке» – проходу между кроватями.
– Да, вот, товарищ прапорщик, решил земелю попроведать, – заискивающе ответил «дедушка».
Интонация в его голосе резко сменилась, теперь младший сержант был самой добротой и дружелюбием. Ещё бы – наш Дадонов в некоторых случаях за словом в карман не лез, а порой мог и отвесить добрую оплеуху, чуть что не так.
– Знаю я ваши «попроведать», – строго ответил прапорщик. – Будете опять чаи гонять по полдня.
Он повернулся к дежурному по роте:
– Кокарев! Строй всех, кто есть, на обед! – он снова обратился к Сизому. – А ты, давай, дуй в свою роту. И тоже обедать. Нехрен мне тут дисциплину подрывать. Сначала они чаепития устраивают, а потом валяются в санчасти с желудками. Понял меня?
Сизов лениво ответил:
– Так точно! Разрешите идти?
– Ты ещё тут? Бегом давай! – прикрикнул на него прапорщик. – Разрешения он спрашивает.
Пока старшина гонял дежурного по расположению роты, я оделся, привёл себя в порядок и вышел в курилку во дворе. Все, кто находился в роте в данный момент, а это был суточный наряд, ВХО-шники и те, кто оставался на хозработы, были уже здесь и спокойно ждали построения. Кто-то курил, кто-то общался, кто-то просто сидел, уставившись в одну точку. Наконец, вышел сержант Кокарев и скомандовал:
– Взвод, стройся в колонну по три.
Мы послушно выстроились и по команде сержанта зашагали в столовую.
Шёл пятый месяц моей службы, и подобная жизнь стала для меня привычной. Я поступил сюда летом 2006 года, после того как прошёл курс молодого бойца. Часть находилась на окраине Ижевска, в районе с говорящим названием «городок Машиностроителей».
Кто-то из местных сослуживцев рассказывал, что во времена становления местного автозавода здесь активно строилось жильё для работников. В девяностые началась суматоха, связанная с приватизацией предприятий, автозавод то прекращал деятельность, то вновь возобновлял. К нынешнему времени по факту осталось только название, машиностроители же разбрелись в поисках лучшей жизни по всей стране. Сам по себе район состоял преимущественно из двухэтажных деревянных домов и очень напоминал мне родной Пыть-Ях.
Часть, в которой я служил относилась к Спецстрою России. Это была наполовину гражданская, наполовину военная структура, подчинявшаяся всё-таки Министерству Обороны. Солдаты-срочники, служившие здесь, каждый будний день выезжали на строительство объектов, ведомых как раз Управлением Спецстроя России. Большинство трудилось разнорабочими, но наиболее ответственные бойцы были и стропальщиками, и плотниками-бетонщиками, и даже каменщиками. Мне же по воле случая и в силу моего профессионального музыкального образования довелось нести службу в оркестре, который репетировал в клубе части.
Утро начиналось с подъёма в 6:30. Как и во всех войсковых частях, полчаса отводились на зарядку, водные процедуры и приведение расположения в соответствующий порядок. После завтрака был утренний развод личного состава на плацу, откуда все четыре роты под «Прощание славянки» отправлялись на погрузочную площадку у КПП, чтобы устроиться в «шарабанах». Так солдаты называли старенькие тентовые грузовики ЗИЛ-130. После окончания погрузки офицеры садились по кабинам рядом с водителями, дежурный по КПП поднимал красный флажок, оркестр снова давал «Прощание славянки», и грузовики колонной отправлялись на объекты.
После развода мы возвращались в клуб, ставили инструменты и строились в шеренгу перед командиром отделения – сержантом Зайцевым. Он же раздавал указания и ставил задачи. Мы следили за порядком в клубе, реже отправлялись на хозяйственные работы на территории части, ещё реже – репетировали. Обычно оркестры собираются два-три раза в неделю, в зависимости от репертуара и концертного расписания. Но не мы. Наши музыканты были слишком заняты, чтобы регулярно заниматься на инструментах. Поэтому в первую неделю мне давали по полдня – с утра и до обеда – на разучивание партий четырёх маршей и гимна России. Через неделю Зайцев послушал всех новичков, а нас было четверо, удовлетворённо покивал головой и со следующего дня отменил регулярные занятия.
Как и все солдаты, мы ходили в суточные и ночные наряды. Суточные наряды по роте были рутиной. Ничего сложного – час-два стоишь на тумбочке у входной двери, при этом, если стоишь ночью, спать нельзя. Потом меняешься, но не бежишь отдыхать, а хватаешься за ведро и тряпку. В казарме всегда должны быть чистота и порядок, как в больнице. Да что там, больница, в сравнении с нашим помещением после парко-хозяйственного дня с мыльной пеной, выглядела рассадником антисанитарии. Это при том, что в расположении никогда не разувались у входа. В общем, расслабляться дневальному было некогда.
Ночной наряд по охране ВХО был моим любимым. Привыкший к ночной жизни, я легко мог отстоять дежурство, а потом не спать целый день. Было тяжело, но мне не привыкать. Время с девяти вечера до половины седьмого утра шло не спеша, и его с лихвой хватало, чтобы подумать о планах на жизнь после службы, творчестве, любимой девушке. Иногда удавалось даже что-то сочинять, заучивая строчки на ходу, потому что под рукой не было ни ручки, ни листа бумаги. Перед нарядом полагалось два часа сна, а после наряда – четыре, и в этом была прелесть ночных дежурств. Ночью у меня было время, чтобы побыть наедине с собой, а днём я забывался во сне, в то время, как казарменная жизнь пролетала мимо.
Оркестранты обладали ещё одной привилегией – мы чаще других выбирались из части в город. Раз или два в месяц весь оркестр в составе десяти человек выезжал на торжественные мероприятия. По такому случаю у нас всегда имелась парадная форма одежды, аксельбанты, белые ремни и перчатки. За ночь до выезда медные инструменты до блеска натирались пастой ГОИ (это было лучшее средство для борьбы со следами окисления), а рядовой Герасимов брался за четырёхгранный ключ, чтобы натянуть кожу на большом барабане. Больше всех повезло ефрейтору Капусте – он играл на малом барабане, за которым практически не надо было ухаживать. Болты на ободке инструмента подтягивались им каждый раз перед тем, как нужно было выходить играть.
По выходным в клубе части крутили кино. Главным киномехаником был барабанщик Герасимов, а в помощники ему вызвался трубач Камашов, парнишка из моего призыва. Кино было на раритетной плёнке «Свема», её крутили на здоровенных бобинных киноаппаратах. После показов её вручную перематывали и складывали в железные банки. Два раза в неделю Герасимов и Камашов ездили в городской кинофонд. В понедельник они отвозили туда уже показанные в части фильмы, в четверг – привозили два новых на выходные. Каждый фильм вмещался в две железные банки весом 15 килограмм каждая, поэтому «киношники» всегда отлучались в город вдвоём.
Формально в кинофонд должны были ездить киномеханики. На практике этой привилегией пользовались все, кто служил в нашем отделении, взамен привозя в клуб какой-нибудь «подгон». Обычно это были конфеты или любые другие кондитерские изделия. В ходу были и хорошие сигареты. С ними вообще были трудности, потому что табак, выдаваемый солдатам из довольствия был такого низкого качества, что его не то, чтобы курить, его поджечь было невозможно. Запах у такого табака был соответствующий. Одно время мы как-то договаривались, что если не бросим курить вовсе, то уж точно не будем прибегать к «уставу» (так мы называли выдаваемые в части сигареты).
В общем, казалось, что мне повезло. Служба не напрягает, если не брать в расчёт рутину. Есть возможность выбраться из части с оркестром или самостоятельно, прихватив с собой банки с плёнкой. Кормили сытно, если повара не халтурили, то даже вкусно. А в нарядах была возможность побыть наедине с собой и подумать. Особенно в ночном. Во время курса молодого бойца нас, «духов», обычно пугали те, кто постарше, фразами из разряда: «Не дай Бог вам попасть после учебки служить в Ижевск. Там не сладко служится. Напрягают физически. На стройке постоянно всё бегом-бегом. Офицеры вообще звери», и прочими сказками.
Возможно, так и было, но на оркестрантов это не распространялось. У нас была своя, закрытая тусовка, которая подчинялась непосредственно командиру нашей роты или заместителю командира части по воспитательной работе. Имея приказ последнего, можно было по уставу вообще отказать в выполнении приказов любых иных офицеров и сержантов нашей роты. Для этого в уставе была предусмотрена устная форма доклада. И когда подобные ситуации случались, меня всегда забавляло, как наш ротный, капитан Литвинов, был вынужден топать в клуб к замполиту, майору Сомову, чтобы выдернуть кого-нибудь из оркестра для выполнения поставленной задачи.
У нас же в отделении существовали свои правила внутреннего распорядка, была собственная система поощрений и наказаний. Если отличился – могли наградить ближайшей вылазкой в кинофонд. Или разрешали провести время в комнате психологической разгрузки, где стояли чайник и телевизор. Если провинился – загружали задачами так, что забывались и еда, и сон. Просто некогда было даже думать об этом. Невыполнение задачи означало очередную провинность, а это значит, предстоял очередной круг исправления.
Периодически солдат посещали родственники и друзья. В части было предусмотрено время приёма посетителей, возле КПП обустроили гостевое помещение, где можно было присесть за отдельным столиком, выпить чаю и пообщаться. Если родственники приезжали издалека и позволял распорядок части, то солдата могли отпустить на сутки в увольнение. Естественно, под ответственность самих родственников.
Раз в неделю ко мне заглядывала Алинка – моя студенческая приятельница, с которой у нас были очень тёплые отношения. На первом курсе меня даже угораздило влюбиться в неё и тогда я летал от счастья. Почему, сам не знаю. Может быть, меня тогда опьяняла близость этой девушки. Мы учились в одной группе, ходили на одни и те же пары, где постоянно сидели вместе. Помню, как завкафедрой строго смотрела на нас, стоило нам устроиться рядом. Дурачились и получали по шее мы тоже вдвоём. Вернее, как? Дурачилась больше она, а я получал. За двоих. Мы с ней жили на одном этаже в общежитии, и часто готовили, и ужинали вместе. Любимое студенческое блюдо – варёная картошка, приправленная сливочным маслом, кетчупом, майонезом, а в прикуску к ней были домашние разносолы. Сейчас бы такое в нашей столовке.
Я не понимал до конца, каким образом Алина оказалась в Ижевске. Возможно, она почувствовала необходимость выйти из зоны комфорта, сменить на время город, чтобы пережить расставание с молодым человеком. Она всем говорила, что ей предложили курсы повышения квалификации по телевизионной журналистике, на которые она легко согласилась. Алина тактично отмалчивалась на тему своей личной жизни, но я знал, что летом, как раз, когда меня призвали, она рассталась с парнем. Просто взяла и прекратила всяческие отношения, включая общение. Я остановился на предположении о том, что она решила пожертвовать бесперспективной студенческой любовью ради взрослой жизни и карьеры. Как бы там ни было, я радовался, что Алинка была рядом.