В игре пошла жара, и миссис Олински тоже стало жарко. Она сидела на своём месте в проходе и ждала.
Слева от неё сидел доктор Рой Клейтон Ромер, районный инспектор школ. И доктор Ромер, и миссис Олински не сводили глаз с уполномоченного. Человек на подиуме – это главная фигура, герой дня, калиф на час.
Он был облачён в тёмно-синий, идеально сидящий, в тонкую полосочку костюм и белоснежную рубашку. Из рукавов пиджака выглядывали французские манжеты. Миссис Олински не знала, до какой степени французским манжетам положено выглядывать из рукавов по этикету, но не сомневалась, что манжеты уполномоченного выглядывали ровно на столько, на сколько положено, с точностью до миллиметра – хоть штангенциркулем замеряй. Французские манжеты были скреплены ониксовыми запонками; галстук в красную полоску завязан идеальным узлом. Софиты озаряли пышные, безупречно уложенные волосы, подкрашенные в оттенок персиковой косточки. И костюм, и причёска ясно говорили: человек хочет, чтобы на него не просто смотрели, – он хочет, чтобы его пожирали глазами.
Доктор Ромер делал именно это. Он пялился на человека на подиуме не отводя глаз, он не мог бы их отвести, даже если б хотел. Миссис Олински вспомнила «Алису в Стране чудес». «Не смотри на меня так!» – сказал Король Чеширскому Коту, а Алиса на это заметила: «Котам на королей смотреть не возбраняется». И миссис Олински захотелось сказать доктору Ромеру, что котам на королей смотреть не возбраняется. Но публике запрещено было открывать рот.
После того как Души выиграли чемпионат Эпифанской средней школы, доктор Рой Клейтон Ромер нанёс визит миссис Олински и спросил – угадайте что? – почему она выбрала в команду именно этих детей. Она всё ещё не знала почему (и не узнала, пока всё не кончилось), но к этому моменту, благодаря блестящей победе Душ (хотя о том, что они Души, она тоже пока не знала), она уже не так робела.
Доктор Ромер объявил, что у него только что завершился трёхдневный семинар по мультикультурализму для педагогов и работников сферы образования. Миссис Олински всегда развлекало, когда учителя именовали себя «педагогами» и «работниками сферы образования». Поэтому, когда он спросил, по какому принципу она набирала команду, миссис Олински наморщила лоб и ответила со всей серьёзностью:
– По принципу мультикультурализма. Один шатен, один блондин, один рыжик и один жгучий брюнет.
Доктора Ромера это совсем не развлекло. Он прочёл миссис Олински краткую лекцию о смысле понятия «мультикультурализм».
– А-а, – сказала она, – тогда у нас в любом случае всё хорошо, доктор Ромер. Можете сообщить налогоплательщикам, что в команду Эпифанской средней школы входят один еврей, одна наполовину еврейка, один белый англо-саксонский протестант и один индиец.
– Евреи, полуевреи и белые протестанты не имеют никакого отношения к мультикультурализму, миссис Олински. А вот индеец имеет. Но мы, видите ли, больше не называем их индейцами. Мы зовём их коренными американцами.
– Его мы так не зовём, – ответила она и хотела добавить: «Потому что он не индеец, а индиец», но не успела, потому что доктор Ромер возмущённо сказал:
– Миссис Олински, вот вам бы понравилось, если бы вас называли калекой?
И миссис Олински сдалась. Все считали, что слово «калека» должно её ранить. Она не сумела бы – и не стала бы пытаться – объяснить доктору Ромеру, что ранит не слово само по себе, а то, как оно сказано. Потому что, несмотря на все семинары, доктор Ромер ни за что бы не поверил, что калеки – мультикультурная группа и некоторые из них даже умеют шутить.
Рыжиком в мультикультурной группе миссис Олински была Надя.
Родись она на пятьсот лет раньше, Рафаэль писал бы с неё своих херувимов. Лицо её обрамляли ярко-рыжие завитки, нос покрывала россыпь веснушек, а сама Надя была округлой, как идеальной спелости персик. Веснушки Рафаэль, наверное, замазал бы, и это было бы с его стороны большой ошибкой. Всё равно что смахнуть корицу с тоста с корицей.
Первые несколько недель учебного года Надя почти не открывала рта. Все шестиклассники были в Эпифанской средней школе новенькими – как и сама миссис Олински, – но Надя казалась совсем уж одиночкой – как и сама миссис Олински. Обе выжидали и наблюдали, не спешили проявлять дружелюбие, не спешили проявлять себя.
А потом, в середине октября, в понедельник, Надя Даймондстейн вошла в класс и с улыбкой спросила: «Миссис Олински, вам не кажется, что осень – самое расчудесное время года?» И миссис Олински сказала, что да, осень – её любимая пора, и призналась Наде, что иногда чувствует себя виноватой: может быть, нужно сильнее любить весну с её обещаниями, что лилии вновь расцветут?
С тех пор каждое утро Надя, входя в класс, улыбалась и приветствовала миссис Олински словом из своего южного прошлого. Слово было: «Хей!»
Миссис Олински понимала, что Надя Даймондстейн не просто ослепительно красива – она ещё и настоящая звезда.
Уполномоченный по образованию вытащил следующий вопрос. Глядя поверх очков, он медленно развернул листок.
– Вопрос состоит из двух частей, – сказал он. – Чтобы заработать очко, нужно ответить на обе части. – Он опустил взгляд и прочёл: – «Как называется самая богатая водорослями часть Атлантического океана и каково её значение для экологии нашей планеты?»
Надя Даймондстейн нажала на кнопку.
Мой дедушка – худой и стройный, среднего роста, с густыми бровями, серебристыми, как вереск. Он живёт во Флориде, в кооперативной высотке на берегу океана. Живёт он там со своей новой женой, которую называет Марджи. Мне было сказано звать её Маргарет, не тётя Маргарет и не миссис Даймондстейн. Мне кажется, это неуважительно – называть просто по имени женщину, которая по возрасту годится мне в бабушки, но я делаю как мне сказали.
Прошлым летом, как раз перед женитьбой дедушки на Маргарет, родители мои развелись, и мы с мамой переехали в штат Нью-Йорк, где прошло её детство. Мама сказала, что ей в жизни остро не хватает осени. А я и не думала, что увижу осень – в Нью-Йорке или ещё где, – потому что, даже когда мы проводили каникулы в каком-нибудь месте, где осень в принципе бывает, в конце лета всё равно приходилось оттуда уезжать, чтобы успеть к началу учебного года. Во Флориде он начинается ещё до Дня труда. И, что бы там ни говорил календарь, во Флориде круглый год лето.[1]
В ходе развода была достигнута договорённость, что я буду проводить с папой День благодарения, весенние каникулы и один месяц летом. Рождество он оставил маме, потому что это её праздник, не его. Я – плод смешанного, межрелигиозного брака.[2]
В это лето – первое лето после развода – своё право на общение с ребёнком папа решил реализовать в августе. Он встретил нас в пятницу рано вечером. Нас – это Джинджер и меня. Джинджер – моя собака. Не знаю, кто больше обрадовался, увидев меня в аэропорту, – папа или Джинджер. Потому что перед вылетом мне пришлось сдать её в багажное отделение, и вот это было самое плохое.
Папа всегда был нервным, но после развода он стал окончательно и безнадёжно нервным. Ему трудно было учиться жить одному. Он продал дом, в котором мы жили все вместе, когда были одной семьёй, и переехал в жилой комплекс «для жизнерадостных одиночек в активном поиске», но только папа мой жизнерадостен примерно как старые ворота на ржавых петлях и ровно настолько же способен к активному поиску.
В первые полтора дня после моего приезда папа нависал надо мной, как телевизионный дирижабль «Гудьир» над стадионом «Апельсиновая чаша» (это тут, во Флориде, в Майами). Это нависание не нравилось ни ему, ни мне, но он не знал, что ещё со мной делать, а я не знала, что ему сказать, кроме как попросить не нависать, – но это, похоже, было единственное, что ему хорошо удавалось.
В воскресенье мы поехали к дедушке Иззи и Маргарет.
Дедушка Иззи очень мне обрадовался. Глаза у него под этими кустистыми бровями ярко-синие, как внезапно мелькнувшая изнанка птичьего крыла. Глаза – это в нём всегда было самое живое, но, когда бабуля Фрида умерла, дедушкины глаза, казалось, умерли вместе с ней. Однако с тех пор, как он женился на Маргарет, они опять стали ярче и словно излучают собственный свет. Дедушке шестьдесят девять лет, и он влюблён.
Маргарет – низенькая и блондинистая. Она абсолютно не похожа на мою бабулю, зато как две капли воды похожа на тысячи других женщин, поселившихся в южной Флориде. В штате Флорида огромное количество блондинистых вдов, и все совершенно одинаковые, хоть новую породу регистрируй. Как и все они, Маргарет одевается чудовищно: брючные костюмчики пастельных цветов с поясом на резинке или белые штаны и блузы навыпуск – яркие, вырвиглаз, с крупным рисунком. Очки свои – бифокальные, в голубой оправе – она носит на золотой цепочке на шее. Они все так делают. Маргарет не толстуха, хотя уж точно не худышка. В талии она совсем круглая и в зелёном брючном костюме из полиэстера напоминает яблоко сорта «Грэнни Смит»[3]. Хотя дедушка Иззи сказал бы, что это сорт «Делишес».[4]
Дедушка Иззи и Маргарет похожи на парочку из детского стишка: худющий муженёк, который не ест ничего жирного, и толстушка-жёнушка, которая не ест ничего постного. Дедушка Иззи говорит, что Маргарет – зафтиг, что на идише означает «приятно пухленькая», этакая пышечка. Ему всё в ней нравится. Он просто удержаться не может, чтобы не ущипнуть её – или себя, словно не веря, что ему выпало счастье на ней жениться. Такие откровенные проявления влюблённости вообще-то могут и смущать девочку предпубертатного возраста, не привыкшую находиться в обществе супругов, которые друг другу нравятся.
В воскресенье мы поехали на бранч в одно из тех гигантских заведений, где меню маленькое, а порции огромные, и каждый посетитель почтенного возраста уходит с пенопластовой коробочкой, в которой забирает домой всё, что не смог доесть. Нам пришлось ждать, пока нас усадят, потому что для флоридских пенсионеров воскресный бранч – очень важная традиция. Папа дважды спросил девушку-администратора, сколько ещё нам ждать. Дедушка Иззи и Маргарет пытались объяснить папе, что они совсем не против подождать, поскольку часть плана состояла в том, чтобы провести время вместе, а это можно делать и в ресторане. Но папа, видимо, так здорово научился нависать на малых высотах, что уже не мог делать ничего другого.
Когда нас наконец усадили, всё получилось очень неплохо. Маргарет заказала бельгийские вафли, и ей не понадобилась пенопластовая коробка для остатков, потому что остатков не было: она съела всё, что лежало на тарелке, включая клубничное варенье, искусственные взбитые сливки и всё-всё-всё. И кофе без кофеина она заказывать не стала – выдула три кружки обычного.
Ко мне Маргарет не проявила никакого интереса. Я думала, она начнёт расспрашивать, как мне нравится наш новый дом в Эпифании, потому что именно в этом городе она жила, пока не переехала во Флориду. Может, она думала, что и я не интересуюсь ею, потому что я не стала расспрашивать об их свадьбе, на которой ни мамы, ни меня не было. Но я считаю, что взрослые должны первыми задавать вопросы, и к тому же мы с мамой получили полный и подробный отчет от Ноа Гершома, который в силу непредвиденных обстоятельств оказался на этой свадьбе шафером. Рассказ Ноа об этих непредвиденных обстоятельствах показался мне не таким забавным, как ему самому, но по ряду причин я решила об этом умолчать.
Одна из этих причин состояла в том, что моя мама работает у доктора Гершома, а он – папа Ноа. Моя мама по профессии зубной гигиенист, а доктор Гершом – дантист. Мы, в частности, потому и переехали, что мама нашла в Эпифании работу. Конечно, она отличный гигиенист, и доктору Гершому очень повезло, но тем не менее я решила не говорить Ноа, что его рассказ о свадьбе моего дедушки не так уж сильно меня развеселил.
Папин жизнерадостный жилой комплекс находится очень далеко от района, где мы жили раньше. Я позвонила двум бывшим друзьям, но договориться о встрече оказалось не так-то просто. Когда-то наш распорядок дня совпадал, а теперь – как будто мы в разных часовых поясах. Оказывается, география имеет значение.
Когда мы наконец встретились, я думала, нам будет весело. Но нет. То ли я изменилась, то ли они, то ли и то и другое. Я решила не повторять этот опыт. Наверное, многие дружбы зарождаются и поддерживаются по чисто географическому принципу. Я предпочитаю общество Джинджер.
Похоже, работа – единственное, что не даёт папе рассыпаться на куски; но, оставляя меня дома одну, он явно чувствовал себя виноватым и потому нервничал ещё сильнее, если это, конечно, вообще возможно. Половину времени я проводила в бассейне его жизнерадостного комплекса – днём там почти никто не плавал. Ещё я читала, смотрела ток-шоу и гуляла с Джинджер вокруг поля для гольфа, которое примыкает к комплексу. Мне было хорошо и спокойно, потому что папа надо мной не нависал, но ему, конечно, я об этом не говорила.
Дедушка Иззи звонил каждый день. Он предлагал приезжать в жизнерадостный комплекс и забирать меня к ним – но не сразу после того, как папа уезжает на работу, а после утреннего часа пик, чтобы не было пробок. Все пенсионеры в южной Флориде ждут окончания утреннего часа пик; поэтому, выезжая наконец на шоссе, они создают новый час пик с новыми пробками. Но я отказалась. Тогда в четверг, после моей неудачной встречи с бывшими друзьями, дедушка позвонил с новым предложением. Он попросил папу завезти меня к ним с утра пораньше, а уж потом ехать на работу. Потому что приехал Итан, внук Маргарет, мой ровесник, и дедушка решил, что, если я тоже к ним приеду, это будет хорошо для нас обоих. Я подумала, что под «нами обоими» он имеет в виду меня и Итана, но, может быть, он имел в виду меня и папу, потому что, когда папа повесил трубку, на лице его было написано огромное облегчение.
У меня было только одно условие: чтобы мне разрешили взять с собой Джинджер. Во многих пенсионерских многоэтажках правила запрещают не только держать собак в квартирах, но и приводить в гости; к тому же я не знала, как Маргарет относится к собакам. Но дедушка Иззи сказал, что Джинджер никому не помешает. Ещё бы. Она никогда в жизни никому не мешала. Джинджер – гениальная собака.
Не знаю, то ли во мне просыпается интерес к мальчикам, то ли я бы в любом случае помыла голову и надела новую блузку. Возможно, я перехожу из предпубертатного возраста в пубертатный, а может, мне просто стало любопытно, что там за Итан такой. Например, почему в воскресенье в ресторане Маргарет не сказала, что он приезжает? Она, правда, упомянула, что у неё есть внук моих лет, но больше почти ничего о нём не говорила. Большинство бабушек, принадлежащих к тому же виду, что и она, таскают с собой фотоальбом размером с кофейный столик в дамских сумочках размером с чемодан. То ли Маргарет – всё-таки редкий подвид бабушек, то ли этот Итан забабахал себе странную причёску. Когда бабушки недовольны внуками, дело, как правило, в причёске. Или в музыке. Или в том и другом. Она наверняка узнала о его приезде как минимум две недели назад, ведь обычно авиабилеты покупают заранее, чтобы получить скидку.
Дедушкина пенсионерская многоэтажка – в трёх городах к северу от папиного жизнерадостного жилого комплекса. На шоссе между ними очень плотное движение, «тянучка». Папа плохо рассчитал время, и мы приехали, когда они уже отправились на утреннюю прогулку. Папа отдал мне ключ, и я сама вошла в квартиру. На холодильнике была записка – что они пошли к черепахам и чтобы я располагалась и чувствовала себя как дома. Записка была написана почерком Маргарет. Очень чётким: а и о не перепутаешь. Это был гладкий, ровный, округлый почерк, каким писали учителя старого поколения – а Маргарет, до того как выйти на пенсию, была сперва именно что учительницей, а потом директором начальной школы.
Мы с Джинджер сидели на балконе и смотрели, как они втроём подходят к дому. Итан был ростом почти с Маргарет и почти таким же блондинистым, но не по той же причине. С балкона – с третьего этажа – он казался вполне нормальным здоровым мальчиком предпубертатного возраста. Правда, о здоровье нервной системы не всегда можно судить по внешнему виду человека – конечно, если этот человек не мой папа.
Когда они вошли, я увидела, что все трое в большом волнении.
Хотя Итан – внук Маргарет, познакомил нас с ним дедушка, потому что Маргарет сразу направилась к письменному столу и, порывшись в ящике, достала большую тетрадь – что-то вроде полевого журнала.
– Итану повезло, – сказал дедушка. – Он тут всего второй день – а вечером мы уже будем выкапывать одно из наших гнёзд.
Он имел в виду черепашьи гнёзда. Именно черепахи сблизили их с Маргарет.
Когда бабуля Фрида умерла, дедушка Иззи продал их маленький домик и переехал в Сенчури-Виллидж. И в следующие два года он каждое утро, очень рано, пока ещё было не жарко, ехал на машине на пляж и совершал моцион. В Сенчури-Виллидж очень многие совершают моцион по пляжу: там есть специальная дорожка, на которой отмечены каждые полмили пути. Чуть больше года назад, весной, он заметил блондинку приятной пухлости – зафтиг, – которая заканчивала прогулку ровно в то же время, когда он начинал; так что он стал приезжать всё раньше и раньше, пока наконец в один прекрасный день они не вышли из своих машин одновременно. Он представился и спросил, не хочет ли она прогуляться вместе. А она в ответ пригласила его на черепаший обход.
Он принял приглашение, даже не зная, что это такое и куда идти.
И с тех пор они так и ходят на черепашьи обходы вместе.
Маргарет сверилась со своим полевым журналом.
– Мы перенесли сто семь яиц, – сказала она.
– И теперь мы за них в ответе, – сказал дедушка Итану, а тот кивнул с понимающим видом, и это привело меня к мысли, что они уже объяснили ему всё про черепах.
Морским черепахам нужны песчаные пляжи, а во Флориде пляжи тянутся на много миль. Вдоль всего побережья черепахи-самки выходят из океана, ползут по песку, роют ямки и откладывают яйца – штук по сто за один раз. Они сначала ластами выкапывают ямку, потом ластами же засыпают кладку песком и после этого возвращаются в океан. Самка делает от трёх до пяти кладок за сезон, потом возвращается в воду и не выходит на берег ещё два-три года, пока не будет готова снова откладывать яйца.
Черепашата вылупляются примерно через пятьдесят пять дней после кладки.
С первого мая, когда появляются первые кладки, и до ночи Хэллоуина, когда вылупляются последние черепашата, по берегу определёнными маршрутами ходят черепашьи патрули. Патрульных учат распознавать на песке отметины от ласт черепашьих мам.
Примерно в половине случаев мама-черепаха откладывает яйца в опасных местах – на линии высокого прилива, где их может смыть волной, или там, где их могут растоптать люди или раздавить машины. Черепашьи яйца – излюбленное лакомство птиц, крупных рыб и особенно енотов. Людям, получившим лицензию Министерства охраны окружающей среды, разрешено переносить гнёзда в более безопасное место. Над всеми найденными гнёздами – и над теми, которые перемещают, и над теми, которые оставляют на месте, – они втыкают колышек с табличкой, гласящей, что разорять гнёзда запрещено законом. За нарушение – штраф до 50 000 долларов и/или тюремное заключение сроком до года. Таблички ярко-жёлтые, и на них очень хорошо видно, что это именно «и/или», а не просто «или».
Логгерхед – вид под угрозой исчезновения. Это ещё не так плохо, как исчезающий вид, но близко к тому. В прошлом году я с подсказки дедушки Иззи выбрала себе тему для научного доклада: «Морские черепахи Флориды». Мы с ним вместе их изучали. Сопровождали Маргарет на её черепашьих обходах. (Тогда я ещё называла её «миссис Дрейпер». Мне и в голову не могло прийти, что всего через несколько месяцев мы с ней почти что породнимся.) Я получила высший балл, а дедушка стал лицензированным волонтёром. Маргарет им уже была на тот момент, когда они познакомились.
Я сохранила тот свой доклад. Он начинался так: «Что, по-вашему, труднее: назвать по именам всех семерых гномов из “Белоснежки” мистера Уолта Диснея – или перечислить все пять видов морских черепах Флориды?» Дедушка сказал, что это просто отличное начало доклада. На обложке я нарисовала представителей всех пяти видов: логгерхед; зелёная черепаха; кожистая черепаха; бисса; атлантическая ридлея. Обложку моя учительница отметила особо, назвав её «совершенно замечательной». Я подумала, что в шестом классе, когда нужно будет делать проект об истории Флориды, я нарисую другую обложку – с картой флоридских пляжей – и использую доклад ещё раз. Тогда я ещё не знала, что, когда перейду в шестой класс, я буду жить в разведённой семье и в штате Нью-Йорк.
Дедушка Иззи сказал:
– Надя, может, останешься? Тебе же всегда нравилось смотреть, как выкапывают кладку. Итан тоже идёт. – Он глянул на Итана вопросительно, предлагая ему подтвердить приглашение. Итан слегка кивнул. – Будет как в старые добрые времена, – добавил дедушка.
Как дедушке Иззи вообще могло прийти в голову, что хоть что-то будет как в старые добрые времена? В старые добрые времена, которые были, прямо скажем, не так уж давно, я бы с удовольствием – даже с огромной радостью – выкапывала черепашье гнездо. В старые добрые времена Маргарет была ещё миссис Дрейпер, и я понятия не имела, что у неё есть внук Итан, а если бы имела, то мне было бы наплевать.
– Когда? – спросила я.
– После заката, как обычно, – ответил дедушка удивлённо, потому что он прекрасно знал, что я прекрасно знаю.
– Очень жаль, – сказала я. – Но папа заедет за мной до ужина, и он очень огорчится, если я не буду ужинать с ним.
Дедушка сказал, что он сейчас позвонит папе на работу и попросит его пойти с нами, чтобы он тоже мог посмотреть. И не успела я сказать правду – что я просто не хочу, – как он уже позвонил папе и они обо всём договорились. Я разозлилась, но про себя.
После обеда мы вчетвером пошли в бассейн. Джинджер мне пришлось оставить в квартире, потому что в бассейн с собаками нельзя. Купальник я к дедушке не захватила, так что мне пришлось сидеть на лавочке, пока они все плавали. Маргарет сказала, ей ужасно жаль, что у неё нет купальника, который она могла бы мне одолжить.
– Мои тебе, боюсь, не подойдут. – Думаю, она пыталась пошутить, потому что сказала она это с улыбкой.
Не знаю, кому вообще могли бы подойти купальники Маргарет, кроме неё самой. Фигура у неё из тех, какие в каталогах называют «зрелыми», но она, похоже, совершенно этого не замечает, как и россыпи крошечных голубых венок на бёдрах внутри и снаружи. Бабуля Фрида не была зафтиг, но ей хватало хорошего вкуса носить стильный «купальник-платье» – цельный и с юбочкой. Разумеется, бабулин купальник никогда не бывал в воде, а Маргарет в своём проплыла по дорожке туда-сюда сорок два раза.
Итан учился нырять, а дедушка его тренировал. Потом они подошли и сели рядом со мной. Мне хотелось узнать, был ли приезд Итана запланирован заранее, задолго до того, как мне о нём сообщили. И я спросила, была ли у него пересадка в Атланте. Он ответил, что да. Тогда я сказала:
– На моём рейсе из Атланты было семь несопровождаемых несовершеннолетних.
Он улыбнулся.
– На моём – только пять. Наверно, я летел немножко позже, чем большинство.
– А билет тебе заранее покупали? – спросила я.
– Да, – ответил он. – А что?
– Просто любопытно, – сказала я. Я не стала объяснять, что именно мне любопытно. И добавила: – Когда летишь с домашним животным, нужно всё планировать заблаговременно. Я очень волновалась за Джинджер, это было самое плохое в моём полёте. Ей пришлось лететь в багажном отделении. Нам посоветовали дать ей транквилизатор и поместить в переноску. Джинджер никогда раньше не давали успокоительное, и она потом целую неделю ходила сонная. Только сейчас стала похожа на себя нормальную. Я ей пообещала, что больше не буду так делать.
– А как же ты повезёшь её обратно?
– Я с ней поговорю. Попрошу вести себя тихо, чтобы не пришлось давать ей транквилизатор.
– Может, ты просто дала слишком большую дозу?
– Может. Но я не хочу экспериментировать. Она прекрасно перенесёт полёт. Джинджер – гениальная собака.
– Я читал про интеллект животных. Самая умная порода собак – бордер-колли.
– Джинджер не вошла бы в список пород. Она – помесь. Как я.
– А ты какая помесь?
– Еврейско-протестантская, – сказала я.
– Это хорошо, – сказал он. – Это как с сортами кукурузы. Гибридные сорта лучше всех. Есть такое понятие – гибридная сила.
Я решила, что это комплимент, но благодарить не стала.
– А ты тоже гибрид? – спросила я.
– Вот уж нет. Если в моей семье и есть намёк на гибридизацию, то вот он, прямо перед тобой, – сказал он, показывая на Маргарет. – Бабушка Дрейпер – чистопородная протестантка, а Иззи – чистопородный еврей. Но размножаться они не собираются.
Думаю, что я покраснела.
Маргарет руководила группой из пятнадцати лицензированных волонтёров. Это означало, что, если она не могла выйти на патрулирование, любой из них мог её заменить. Но перемещать или выкапывать гнездо после того, как черепашата вылупятся, волонтёрам разрешается только под присмотром Маргарет. В тот вечер в выкапывании приняли участие все пятнадцать её подопечных плюс друзья и другие заинтересованные лица. Как только гуляющие по пляжу заметили наше нависание над гнездом, они тоже стали подходить и нависать, с большим воодушевлением. Все охали и ахали, и как минимум раз в три минуты кто-то в той или иной форме выражал восхищение чудесами живой природы. Четыре человека сказали: «Потрясающе». Итан не охал, не ахал и не говорил «потрясающе». Он спокойно и терпеливо наблюдал, словно оператор «Нэшнл джиогрэфик». Мой папа нависал вместе с остальными и дважды сказал «потрясающе». Нависание стало его любимым времяпрепровождением.
Черепаший патруль пристально наблюдает за всеми гнёздами на своих маршрутах и знает, когда черепашатам пора вылупляться, а иногда ему даже везёт именно в этот момент оказаться возле гнезда. Когда только что вылупившиеся черепашки прокладывают себе путь по песку к воде, они похожи на компанию заводных игрушек, сбежавших из магазина. Наблюдать за вылуплением черепашат интереснее, чем выкапывать гнездо после того, как они уже вылупились и остаётся только произвести учёт и убедиться, что на месте кладки не осталось никого живого – и ничего, что когда-то было живым. В старые добрые времена я тоже охала и ахала при выкапывании, но в тот вечер это было примерно так же увлекательно, как ждать, пока красный свет светофора сменится зелёным.