Глава 2. Субъективная ценность: восхождение маржиналистов
…Распределение общественного дохода регулируется естественным законом… и этот закон, действуй он без сопротивления, дал бы каждому фактору производства ту сумму богатства, которое этот фактор создает.
В руках Маркса теория ценности стала мощным инструментом анализа общества. В то время как Смит восхвалял достоинства погони индивида за счастьем и прибылью, а Рикардо сделал героем экономики капиталистического предпринимателя, Маркс был куда более критичен в отношении обеих этих фигур. По мере развития промышленной революции, приводившего к обнищанию массы европейских трудящихся, его теория ценности оказывалась не просто набором абстрактных идей, а активной критикой той системы, развитие которой Маркс наблюдал вокруг себя. Если труд производил ценность, то почему он по-прежнему пребывал в бедности и нищете? Если финансисты не создавали ценность, то почему они становились настолько богатыми?
И все же дни трудовой теории ценности были сочтены. В этой главе речь пойдет о новой совокупности идей, которые развернули вспять предшествовавшую им точку зрения, согласно которой ценность была сосредоточена в объективных условиях производства, а все иные экономические категории, такие как цена товаров и услуг, были им подчинены. Классические экономисты уступали пальму первенства новому поколению – неоклассикам.
Новые времена – новая теория
Число социалистических критиков теории ценности начало расти еще до того, как Маркс закончил писать «Капитал». Группа, получившая название социалистов-рикардианцев, использовала трудовую теорию ценности Рикардо, чтобы призывать к повышению заработной платы рабочим. В ее состав входили ирландец Уильям Томпсон (1775–1833), британцы Томас Годскин (1787–1869) и Джон Грей (1799–1883), а также Джон Брей (1809–1897), который родился в США, но некоторое время работал в Великобритании. Все они выдвигали очевидный тезис: если ценность товаров проистекает из труда, то и доходы от их продажи следует направлять рабочим. Эта же идея легла в основу доктрины кооперативизма текстильного фабриканта Роберта Оуэна (1771–1858), для которого решение проблемы заключалось в том, что рабочие должны участвовать во владении как фабриками, так и создаваемой государством инфраструктурой. Маркс и Энгельс благожелательно относились к некоторым подобным группам, однако были крайне неприязненно настроены к другим, которые, по их мнению, не располагали надлежащей теорией по поводу того, почему дела плохи. Маркс и Энгельс сотрудничали с теми группами, которые были склонны поддерживать их критику капитализма.
Практическим эквивалентом интеллектуальной оппозиции капитализму была растущая масса радикальных и социалистических политических организаций, которые связывали зачастую ужасающее положение трудящихся с программами действий по его исправлению. В Великобритании с требованием реформ политической системы выступили чартисты (1837–1854). Значительное число последователей стало приобретать профсоюзное движение. В 1851 году было создано Объединенное общество машиностроителей (ASE), а в 1868 году – Конгресс тред-юнионов. Во времена рецессии 1880-х годов социализм получил еще большее распространение – кульминацией этого процесса было основание в 1900 году Лейбористской партии. В этом отношении Британия включилась в процесс сравнительно поздно: Социалистическая рабочая партия Германии была основана в 1875 году, а четырьмя годами позже появилась Федерация социалистических рабочих Франции (FTSF).
Столкнувшись с этими угрозами сложившемуся положению вещей, власть имущие нуждались в новой теории ценности, которая представляла бы их в более благоприятном свете. Стремление к новому анализу того, как функционирует капитализм, и вызывающего беспокойство вопроса о том, откуда проистекает ценность, стимулировали и другие веяния. Пессимизм Мальтуса в связи с опасностями роста населения был дерзким вызовом характерной для конца XIX века вере в прогресс, и факты, похоже, не подкрепляли его теорию, поскольку дефицит продовольствия, который предсказывал Мальтус, не воплотился на практике. Религиозный нонконформизм давал моральную основу для утверждения, что обнищание масс, которого опасались Маркс и другие экономисты, не является неизбежным или желательным. Развитие естественных наук и математики воодушевляло попытки поместить экономику на аналогичное «научное» основание в противовес начинаниям представителей политической экономии, которые стали рассматриваться как в большей степени «литературные» штудии. Но самое главное, вероятно, заключалось в том, что в том обществе, где долго господствовали землевладельцы-аристократы и провинциальные помещики-джентри, растущее могущество капиталистов требовало некоего нового анализа капитализма для обоснования их положения в социуме.
Закат классической экономической теории
Основы того, что станет главной современной экономической теорией, начали закладывать некоторые мыслители и экономисты, жившие примерно в одно время с Марксом. Шотландец Джеймс Мейтленд граф Лодердейл (1784–1860) отстаивал точку зрения, что землевладельцы являются производительной группой, а английский юрист и экономист Нассау Уильям Сениор (1790–1864) защищал прибыли, видя в них воздержание от потребления. Привязка прибылей к некой идее жертвы давала ценное моральное обоснование масштабному неравенству в доходах между капиталистами и рабочими[99]. Кроме того, поскольку такой дефицитный ресурс, как капитал, можно было или инвестировать, или накапливать, прибыли больше не связывались с теориями эксплуатации, а стали рассматриваться просто как вознаграждение для тех, кто экономил, вместо того чтобы потреблять.
Однако для того чтобы основательно подорвать позиции классиков, требовалось изобрести новую теорию ценности. Двумя главными создателями того, что в дальнейшем стало называться неоклассической экономической теорией, были Леон Вальрас (1834–1910) и Уильям Стэнли Джевонс (1835–1882). С точки зрения Вальраса, профессора политэкономии Лозанского университета (Швейцария), «характер собственно науки состоит в полном бескорыстии, с которым она стремится найти чистую истину независимо от каких-либо полезных или вредных последствий»[100]. Вальрас горел желанием продемонстрировать, что экономика является настоящей наукой, не столь туманной, как социология или философия, то есть имеет своей целью открытие «чистой истины» в познании теоретической экономики, а не акцент на прикладных вопросах. Джевонс, профессор политической экономии в Лондонском университетском колледже, начал свою «Теорию политической экономии» (1871) с утверждения о том, что «если она вообще намерена стать наукой, то она должна быть наукой математической». Джевонс обосновывал это высказывание, утверждая, что экономика имеет дело с количественными показателями – в экономике, продолжал он, существовали «законы», и при наличии достаточной коммерческой статистики экономика могла бы стать похожей на другие «точные» науки. Джевонс называл свою экономическую теорию «механикой полезности и личной выгоды».
Еще одним экономистом, связывавшим ценность с полезностью, был Карл Менгер (1840–1921), один из основателей «австрийской школы» экономической теории. Как мы увидим в дальнейшем, полезность представляет собой широкое понятие, в котором совмещаются представления об эффективности некоего продукта (надежна ли эта машина?) и более туманные идеи об удовлетворенности и даже о счастье (впечатляет ли эта машина окружающих?). Для Менгера ценность, возникающая из полезности, определяет издержки производства, а те, в свою очередь, включая стоимость труда, не определяют ценность. Хотя идеи Менгера были оригинальны, они не вполне удачно совпадали с новым нарративом, согласно которому экономика должна быть гораздо более абстрактной и четко выражаться на языке математических уравнений, основанных на физике Ньютона.
От объективного к субъективному: новая теория ценности, основанная на преференциях
Вальрас, Джевонс и Менгер представили практический и «научный» взгляд на воспроизводство, обмен и распределение доходов. Они использовали одну конструкцию, которая позже получит название «предельной полезности» (marginal utility), а продвижение ими нового взгляда на теорию ценности теперь известно как «маржинальная революция»[101] – впрочем, проходила она медленно.
Теория ценности, основанная на понятии предельной полезности, утверждает, что все доходы являются вознаграждением за те или иные производительные начинания. Учитывая крупные инвестиции, сделанные в фабрики и здания в период промышленной революции, она соответствовала меняющимся реалиям второй половины XIX века. Однако эта теория не явилась из ниоткуда – в действительности у нее была долгая история. В Средние века мыслители утверждали, что «справедливыми ценами» были те, которые отражали полезность того или иного объекта. Философ и теолог XIII века Фома Аквинский в своей «Сумме теологии» рассматривал понятие справедливой цены в том разделе своей книги, который назывался «О совершаемых при купле продаже грехах [и в первую очередь] об имеющем место при купле продаже мошенничестве». Справедливая цена была нормативной идеей, противопоставленной тому, что считалось ценой несправедливой, проистекавшей из морального порока алчности. В Средние века церковь яростно обличала грех жадности и алчности, в широком смысле означавшие незаконное обогащение, которое получали перекупщики и ростовщики. В Дантовом аду лихоимцы помещены в самую жаркую часть преисподней (седьмой круг), поскольку они зарабатывали деньги не с помощью производительных источников, каковыми для Данте были Природа или Искусство, а за счет спекулятивных обменных операций с процентными ставками. Данте в самом деле питал такое отвращение к ростовщичеству, что помещал тех, кто им занимался, в тот же пояс ада, где обитали содомиты.
Подобное нормативное и моральное рассмотрение понятия цены, взаимосвязанное с мошенничеством или преступным поведением, стало терять актуальность после XVII века – эпохи Петти и Кинга, но не исчезло полностью, пока не было уверенно вытеснено идеей индивидуальной полезности, которая постулировалась как имеющая отношение не к добру и злу, а к тому, каким образом можно достигать общие цели, если каждый индивид попытается максимизировать выгоду для себя самого. В 1776 году – в тому же году, когда Адам Смит издал «Богатство народов», – англичанин Иеремия Бентам утверждал, что «наибольшей суммой счастья наибольшего числа людей» должна быть «мера хорошего и плохого»[102]. Иными словами, то или иное действие следует оценивать в соответствии с его последствиями в конкретном контексте: убийство может быть оправданным, если оно предотвращает другие убийства. Эта «утилитарная» теория этики распространялась и на представления по поводу производства. Во Франции Жан-Батист Сэй (1767–1832), современник Смита и враждебно настроенный критик Кенэ, утверждал в своей книге «Трактат о политической экономии, или Простое изложение того, как образуется богатство» (1803), что ценность того или иного товара заключается в его полезности для покупателя, а следовательно, производительный труд – это труд, который производит полезность. С точки зрения Сэя, труд в сфере услуг (который, как полагали классические экономисты, однозначно попадал в «непроизводительную» категорию, поскольку услуги неспособны производить «вещи») в действительности можно было переквалифицировать как производительный, поскольку эти услуги продавались за определенную цену, а за сам этот труд выплачивалась заработная плата[103].
Наиболее влиятельной фигурой в развитии теории полезности был британский экономист конца XIX – начала ХХ века Альфред Маршалл (1842–1924), профессор политической экономии в Кембридже – это понятие было по-прежнему в ходу. Важная деталь: он получил математическое образование. Книга Маршалла «Принципы экономической науки» (1890) стала источником новых идей для нескольких поколений студентов. Библиотека по экономике в Кембридже известна просто как Библиотека Маршалла, а в учебниках по введению в экономическую теорию по-прежнему используются диаграммы, разработанные им в XIX веке.
Во многих отношениях Маршалл был естественным наследником классической традиции. Он признавал, что издержки производства имели важное значение для определения ценности товара. Однако Маршалл и его последователи сместили акцент при рассмотрении ценности от изучения масштабных объемов капитальных, трудовых и технологических ресурсов и их отдачи к небольшим, постепенно возрастающим количественным показателям. Используя математические расчеты, они сосредоточились на том, каким образом небольшое – или «маржинальное» – изменение одной переменной провоцирует изменение другой: например, как небольшое изменение цены продукции влияет на объем ее спроса или предложения.
В чем же заключался смысл новой теории ценности – маржинализма? Во-первых, она основана на представлениях о полезности и редкости и является субъективной: ценность вещей измеряется их практической значимостью для потребителя. Следовательно, не существует «объективного» стандарта ценности, поскольку полезность может быть разной для отдельных индивидов и в разное время. Во-вторых, эта полезность снижается по мере увеличения количества той или иной вещи во владении или употреблении. Первый батончик «Марс», который вы съедаете за день, может доставить вам немало пользы или удовлетворения, а то и счастья. Он приносит удовольствие и может утолить приступ голода. Но по мере того как вы продолжаете жевать батончики, они перестают быть столь же приятными, и вы даже можете почувствовать себя плохо. В некоторый момент полезность их употребления станет снижаться[104]. В этом смысле полезность последнего батончика меньше, а возможно, даже гораздо меньше, чем предыдущих. Это и называется «предельной полезностью» – в случае батончиков «Марс», каждый из которых менее ценен для вас, чем предыдущий, речь идет об «убывающей предельной полезности». С другой стороны, чем более редкой является та или иная вещь, тем больше пользы она вам приносит – это «возрастающая предельная полезность». Один батончик «Марс» на необитаемом острове может дать вам больше счастья, чем любое количество батончиков, купленных в близлежащем магазине.
Восхождение «неоклассиков»
Таким образом, цены отражают полезность, которую покупатели извлекают из вещей. Чем более эти вещи редки, то есть чем выше их предельная полезность, тем больше потребители готовы за них платить. Эти изменения предельной полезности того или иного продукта стали известны как потребительская «преференция». Тот же самый принцип применим и к производителям. «Предельная производительность» представляет собой эффект, который некий дополнительный объем произведенных товаров будет оказывать на издержки производства. Предельные издержки на производство каждого нового батончика «Марс», сходящего с конвейера, ниже, чем издержки на производство предыдущего батончика.
Эта идея маржинализма формирует ядро той теории, которая сегодня известна как «неоклассическая» – она является набором представлений, последовавших за классической экономической теорией, разработанной Смитом и Рикардо и затем расширенной Марксом. Сам термин «неоклассическая» напоминает о том, что следующее поколение теоретиков стояло на плечах гигантов, но затем повернуло теорию в новых направлениях. Микроэкономическая теория – теория того, каким образом делают свой выбор компании, работники и потребители, – основана на неоклассической теории производства и потребления, в центре которой находится максимизация прибыли (для компаний) и полезности (для потребителей и работников).
Будучи математиком, Маршалл использовал для разработки своей теории функционирования экономики математические расчеты, заимствованные из ньютоновской физики. В его модели та точка, в которой деньги потребителя имеют для него/нее больше ценности, чем дополнительная (предельная) единица товара (тот самый следующий батончик «Марс»), которую можно купить за деньги потребителя, является точкой, где система оказывается в «равновесии» – эта идея напоминает описание Ньютоном того, каким образом гравитация скрепляет Вселенную воедино. Иллюстрацией спокойной и потенциально «оптимальной» системы выступают плавные и непрерывные графики этих уравновешивающих и эволюционных сил. Благодаря включению в неоклассическую модель таких понятий, как равновесие, капитализм изображался в качестве безмятежной системы, стимулируемой самоуравновешивающимися конкурентными механизмами. Это резко контрастировало с изображением этой системы у Маркса, видевшего ее битвой классов, чрезвычайно неустойчивой и отнюдь не оптимальной, возникающей в результате революции; ее лучше было бы описать понятием квантовых скачков Эрвина Шрёдингера и принципами волновой механики.
Делая акцент на уравновешивающих и эволюционных силах в экономике с их гладкими и непрерывными графиками, которые могут быть описаны с помощью математического исчисления, Маршалл был столь проницателен, что в качестве эпиграфа для своих «Принципов экономической науки» (1890) избрал латинское изречение Natura non facit saltum, отсылающее к использованию этой же максимы в «Происхождении видов путем естественного отбора» Ч. Дарвина (1859) для утверждения о том, что Природа развивается не скачкообразно, а эволюционирует постепенными шагами, основанными на предшествующих изменениях.
К понятию равновесия часто апеллировали в начале ХХ века, когда распространение социализма и профсоюзного движения в Европе угрожало старому, зачастую авторитарному порядку, а общепринятое мнение гласило, что капитализм главным образом регулирует себя сам, поэтому вмешательство государства не является необходимым или даже опасно.
Равновесие было основано на идее редкости и ее воздействии на уменьшение отдачи: чем больше вы потребляете, тем меньше вы наслаждаетесь каждой единицей потребления после достижения определенного их количества (максимум удовлетворения), а чем больше вы производите, тем меньше вы получаете прибыли от каждой предельной единицы продукции (максимум прибыли). Именно это понятие уменьшающейся отдачи позволяет сегодняшним экономистам составлять плавные графики на своих диаграммах с использованием математического исчисления таким образом, что точки максимумов и минимумов (например, нижняя точка U-образной кривой, показывающая, каким образом меняются издержки вместе с ростом производства) формируют задачи равновесия и максимизацию полезности.
Экономисты XIX века любили демонстрировать важность редкости для ценности при помощи парадокса воды и алмаза. Почему вода дешева, несмотря на то что она необходима человеку для жизни, а алмазы дороги и потому обладают высокой ценностью, даже несмотря на то что люди могут вполне легко обойтись без них? Трудовая теория ценности Маркса – при наивном ее применении – утверждала бы, что для производства алмазов попросту требуется больше времени и усилий. Однако новая утилитарная теория ценности, как ее называли маржиналисты, объясняла разницу в цене редкостью алмазов. Там, где вода имеется в избытке, она дешева. Но там, где ее не хватает (как в пустыне), ее ценность может стать очень высокой. Для маржиналистов эта теория ценности, основанная на редкости, стала рациональным обоснованием для цены всего чего угодно – от алмазов до воды и заработной платы рабочих.
Идея редкости стала настолько важной для экономистов, что в начале 1930-х годов сподвигла влиятельного британского ученого, профессора Лондонской школы экономики Лайонела Роббинса (1898–1984) к определению изучения экономики как таковой именно в терминах редкости. Его определение экономической науки как «изучения распределения ресурсов в условиях их редкости» по-прежнему широко используется[105]. Возникновение маржинализма было стратегическим моментом в истории экономической мысли, заложившим основания господствующей сегодня экономической теории.
Маржинальная революция
Экономисты, которых назвали «маржинальными революционерами», использовали категории предельной полезности и редкости для определения цен и масштаба конкретного рынка. С их точки зрения, спрос и предложение дефицитных ресурсов регулирует ценность, выраженную деньгами. Поскольку вещи, обмениваемые в рамках монетарной рыночной экономики, обладают ценами, цена в конечном итоге и является мерой ценности. Эта влиятельная новая теория объясняла, каким образом устанавливаются цены и какое количество того или иного товара производится[106]. Конкуренция обеспечивает то, что «предельная полезность» последней проданной единицы товара предопределяет его цену. Масштаб рынка отдельно взятого товара, то есть количество его единиц, которое необходимо продать, прежде чем предельная полезность перестанет покрывать издержки производства, объясняется редкостью, а следовательно, и ценой исходных ресурсов производства. Цена – прямая мера ценности[107]. Таким образом, мы далеко уходим от трудовой теории ценности.
Однако преимущества этой модели в гибкости – а именно идея, что преференции миллионов индивидов предопределяют цены, а следовательно, и ценность, – нивелируются тем, что она теряет способность (а точнее, у нее нет такой способности) измерять то, что Смит называл «богатством народов» – совокупный объем производства в экономике с точки зрения ценности. Поскольку ценность теперь оказывается попросту соотносительным понятием – мы можем сравнивать ценность двух вещей посредством их цен и того, как эти цены могут меняться, – больше невозможно количественно определять тот труд, который произвел товары в экономике, а тем самым и оценивать, какой объем богатства был создан.
Для того чтобы механизм определения цен работал так, как было задумано, категории предельной полезности и редкости требовали двух дополнительных допущений. Во-первых, все люди должны быть одномерными калькуляторами полезности, которые знают, что для них самое лучшее, какую цену заплатить за какой товар и как сделать экономически «рациональный» выбор[108]. Во-вторых, в процесс ценообразования не следует вмешиваться – например, монополиям. «Равновесие» при «совершенной конкуренции», когда предложение и спрос в точности сбалансированы, – идея, которую разработал Жан-Батист Сэй еще в начале XIX века, – стало необходимым и ключевым понятием в экономической теории. Как мы увидим, данные допущения оказывают огромное влияние на сегодняшнюю дискуссию о том, как создается ценность.
Граница сферы производства становится растяжимой
Последствия маржинальной теории для представления о границе сферы производства были кардинальными. Как мы видели, классические экономисты давали разные определения того, кто был производителен, а кто нет. Для Кенэ производительными были только крестьяне, Смит относил к «непроизводительной» группе услуги, и даже Маркс называл производительными рабочими тех, кто был занят в капиталистическом производстве. Однако маржинальная теория отмела в сторону подобную классификацию – на смену ей пришла идея, что производительной может называться любая деятельность, которой (легальным образом) назначается некая цена на рынке. Кроме того, производительность будет колебаться вместе с ценами, поскольку последние определяют ценность, а не наоборот. Тем самым теория полезности полностью трансформирует саму идею производительного и непроизводительного труда. В действительности это разграничение фактически отпадает, поскольку всякий сектор, который занимается производством для рынка, осуществляет обмен своей продукции, а это означает, что на сегодняшний день осталось лишь несколько явно непроизводительных секторов. Единственная часть экономики, которая определенно находится вне границы производственной сферы и является непроизводительной, как показано на рисунке 6, включает тех, кто получает доход, зарабатываемый не на рынке, – это государство, доходы которого формируются за счет сбора налогов, и получатели государственных субсидий, таких как выплаты пособий по социальному обеспечению, а также государственные структуры наподобие вооруженных сил.
Рис. 6. Маржиналистская революция
В описанном Маршаллом состоянии «равновесия», при котором цены не искажаются внешними воздействиями, каждый получает то, чего достоин. При изменении вкусов потребителей или развитии технологий это равновесие также может поменяться. Это оказывает влияние на то, каким образом оцениваются и обосновываются доходы. То, что зарабатывают рабочие, находит отражение в их предельной производительности и в их выявленных преференциях (предельной полезности) в пользу отдыха, а не работы. Для тех аналитических разграничений, которые делали Рикардо или Маркс в отношении вклада рабочего в производство, больше не остается места, не говоря уже об его эксплуатации. Вы обладаете ценностью, поскольку то, чем вы обладаете, предоставляет собой нечто редкое. А поскольку мы являемся рациональными калькуляторами полезности в условиях редкости ресурсов, мы не позволяем себе пускать что-то на ветер. Рабочие могут сделать выбор в пользу безработицы, потому что она дает им больше предельной полезности, чем работа за установленную заработную плату. Естественным следствием этой логики является утверждение, что безработица – дело добровольное. Идея добровольной безработицы проистекает из рассмотрения экономических субъектов как делающих рациональный выбор между работой и досугом (что соответствует «межвременной максимизации» в современной теории). Иными словами, идея Маркса о «резервной армии труда» растворяется в воздухе.
Как метко выразился Лайонел Роббинс,
прежде всего, отдельно взятый человек желает и реального дохода, и досуга. Во-вторых, он не обладает достаточным количеством ни того ни другого, чтобы полностью удовлетворить оба эти желания. В-третьих, он может тратить свое время на повышение своего реального дохода или же на то, чтобы получать больше досуга. В-четвертых, можно утверждать, что, помимо совершенно исключительных случаев, его стремление к разным составляющим реальных доходов и досуга будет разным. Поэтому ему приходится выбирать. Ему приходится экономно использовать свои ресурсы[109].
Неотъемлемой для равновесия идеей является то, что все совершается в общих интересах. В 1940-х годах родившийся в России британский экономист Абба Лернер (1903–1982) сформулировал постулат, названный им «первой фундаментальной теоремой благосостояния»[110], в которой, по сути, утверждается, что конкурентные рынки ведут к «оптимальным» результатам для всех. Как только произошел рыночный обмен по равновесным ценам, никто не может стать богаче, или, выражаясь экономическим языком, увеличить свое благосостояние (например, взяв на себя больше работы), без того, чтобы кто-то не оказался еще беднее.
Сегодня конкурентные рынки, на которых никто не может стать богаче без того, чтобы кто-то не стал беднее, известны как «оптимальные по Парето» – по имени преемника Вальраса в Лозаннском университете Вильфредо Парето (1848–1923), который первым ввел термин «максимизация благосостояния». В своем «Учебнике политической экономии» (1906) он исследовал экономическое равновесие с точки зрения решения индивидуальных проблем «стремлений и ограничений» и был первым экономистом, утверждавшим, что необходимость в количественной максимизации полезности (то есть в точном количестве чего-либо, в чем кто-то нуждается) отсутствует – достаточно лишь порядкового измерения (насколько больше потребность в чем-либо относительно чего-то еще – Х против Y). Это еще больше упростило математические расчеты, и многие характеристики благосостояния в экономике сегодня носят имя Парето. Он использовал свои теории для аргументации в пользу свободной торговли в Италии, что в те годы не способствовало его популярности у фашистских властей, которые были скорее настроены протекционистски.
Но для того чтобы получить эти «оптимальные» результаты, необходимо обеспечить соблюдение равновесия: все препятствия на его пути, такие как вмешивающееся в экономику государство, монополии и иные рентные доходы, возникающие из редкости ресурсов и т. д., должны быть устранены. Как утверждает маржинализм, наши проблемы проистекают исключительно из несовершенства и факторов, мешающих бесперебойной капиталистической машины. В отличие от классических экономистов, рента теперь рассматривалась не в качестве «незаработанного дохода», а как некое несовершенство, которое можно устранить благодаря конкуренции. Предоставленный самому себе, капитализм, таким образом, способен создать максимальную ценность для каждого, то есть именно то, что каждый «заслуживает» на основании своего предельного продукта. В этом состоит разительный контраст с классическими экономистами. Согласно Марксу, капиталисты присваивают прибавочный продукт, платя зарплату в меньшем, чем ценность труда, размере. Смит и Рикардо придерживались мнения, что ценность создавалась усилиями, которые в совокупности напрямую давали богатство народов. Однако с введением категории предельной полезности исчезают классы – остаются только индивиды, а объективное измерение ценности при этом отсутствует.
У данного подхода имеется одно очень важное следствие. Оно предполагает, что государство вообще не должно вмешиваться в экономику, если только не происходит провал рынка. Теория провалов рынка в качестве своей исходной точки использует первую фундаментальную теорему (ПФТ) экономики благосостояния. Она постулирует, что рынки являются наиболее эффективным механизмом распределения ресурсов, если выполняются три специфических условия: во-первых, существует полный набор рынков для того, чтобы все товары и услуги, которые предлагаются и пользуются спросом, продавались по известным для всех ценам; во-вторых, все потребители и производители должны действовать конкурентно; в-третьих, при наличии равновесия.
Нарушение любого из этих трех допущений ведет к неэффективному распределению ресурсов рынками, или к тому, что маржиналисты определяют как «провалы рынка». Последние могут возникать в том случае, когда имеются «позитивные экстерналии», то есть общественные блага, такие как фундаментальные научные исследования, на которых сложно заработать частным компаниям, или же «негативные экстерналии» – изъяны наподобие загрязнения окружающей среды, которое наносит вред обществу, но не включается в затраты компаний. Если рынки не являются «оптимальными по Парето», в таком случае каждый может стать богаче в результате мер государственной политики, которые корректируют конкретный провал рынка[111]. Однако, как мы увидим в главе 8, направление экономической мысли, именуемое теорией общественного выбора, которую отстаивал нобелевский лауреат Джеймс Бьюкенен (1919–2013), позднее утверждало, что, поскольку провалы государства еще хуже, чем провалы рынка (из-за коррупции и использования государства в частных интересах), исправление последних бюрократами может привести к тому, что ситуация еще больше усугубится.
От классовой борьбы к прибыли и заработной плате при «равновесии»
Определяя все факторы, которые наделяют цену ценностью, маржиналисты пришли к заключению, что получаемое вами и есть то, чего вы стоите. Прибыль определяются не эксплуатацией, а технологиями и «предельным продуктом капитализма». Капитал и труд рассматриваются как два главных исходных ресурса для производства, и точно так же, как труд за свой производительный вклад (предельный продукт труда) оплачивается заработной платой, капитал получает прибыль (предельный продукт капитала). Джон Бейтс Кларк (1847–1938), превратившийся из критика капитализма в одного из наиболее страстных участников маржиналистской революции, активно выступал против идеи, что труд подвергается эксплуатации. Капитал, утверждал он, не мог эксплуатировать труд, потому что труд и капитал просто зарабатывали свои «справедливые вознаграждения» – собственные предельные продукты. С точки зрения Кларка, капитальные ресурсы сами по себе были вознаграждением за самоограничение капиталистов. Вместо того чтобы направить свои прибыли на потребление, они сберегали их, и результатом этого сбережения фактически становились более значительные инвестиции в новые капитальные ресурсы (к этому мы еще вернемся в главе 8).
Равновесный подход отвлек внимание от противоречий между капиталом и трудом, а в конечном итоге и от альтернативных теоретических взглядов на источники и распределение ценности, которые начиная с конца XIX века были практически забыты, за исключением явных марксистских кругов и работ таких экономистов, как профессор экономики Кембриджа Джоан Робинсон (1903–1983) и итальянец Пьеро Сраффа (1898–1983), который также учился и работал в Кембридже. Оба выступали убежденными критиками неоклассического подхода к понятию производства, будучи уверенными, что идея «предельного» продукта труда и капитала имела под собой идеологическую основу, а также была подвержена «ошибке экстраполяции части на целое»: неоклассическую теорию невозможно было применить ко всей экономической системе. Они активно участвовали в дискуссии, которая позже получила название Кембриджского спора о капитале – между работавшими в британском Кембридже Робинсон и Сраффой, с одной стороны, и Солоу и Самуэльсоном из Массачусетского технологического института в Кембридже американском – с другой.
Сраффа и Робинсон утверждали, что «капитал» имеет гетерогенную природу и поэтому не может использоваться в качестве совокупного понятия – иными словами, его невозможно брать как нечто целое, поскольку это будет напоминать складывание яблок вместе с апельсинами. В 1952 году Робинсон под влиянием работ Сраффы утверждала, что идея прибыли как ценностного измерения капитала является тавтологией: невозможно узнать ценность капитала без знания равновесных цен, а последние требуют знания равновесной нормы прибыли, которое невозможно получить, пока мы не оценим ценность капитала. Кроме того, следуя идеям Маркса, Робинсон и Сраффа утверждали, что норма прибыли не является вознаграждением за производительный вклад «капитала» – она вытекает из социальных отношений, то есть из того, кто владеет средствами производства и кто вынужден работать на этих владельцев. Круговой характер логики неоклассической теории был отчасти признан Самуэльсоном в его знаменитой статье 1966 года в престижном издании «Quarterly Journal of Economics», где он признавал, что тезисы Робинсон и Сраффы логически верны. С другой стороны, Солоу заявлял, что неоклассическая экономическая теория не должна отвлекаться на подобную критику, и действительно, в дальнейшем спор между «классиками» и «неоклассиками» прекратился, так что большинство изучающих экономику сегодня о нем даже не знают.
Примечательно, что за последние сто лет неоклассическая теория ценности не претерпела серьезных изменений. Принцип максимизации полезности был распространен за пределы экономической сферы для объяснения человеческого поведения, включая преступность, наркоманию и – что не делает чести ее сторонникам – модели разводов. Начало подобным представлениям положил американец Гэри Беккер (1930–2014), профессор экономики и социологии Чикагского университета, лауреат Нобелевской премии по экономике за 1992 год. В сущности, Беккер постулировал, что два человека женятся в тот момент, когда благодаря их союзу возникает убедительный прибавочный продукт в сравнении с ситуацией, если бы они оставались холостыми. Эти выгоды могут проистекать, к примеру, из экономии на масштабе, страховом обеспечении и общего распределения рисков. Для многих других авторов идеи Беккера стали стимулом для проведения аналогичных исследований.
Также предпринимались попытки установить более тесную взаимосвязь между макроэкономическими моделями (экономикой в целом – например, инфляцией, безработицей и деловыми циклами) и микроэкономическими решениями, принимаемыми людьми и компаниями. Кроме того, как мы еще увидим, авторы других работ рассматривали необходимость включения в подсчет ВВП благ, не имеющих цены (например, ухода за нетрудоспособными).
Но несмотря на всю критику, теория предельной полезности сегодня доминирует и является очень влиятельной. Узкое представление о равновесии, согласно которому все мы получим выгоду от совершенной конкуренции, влияло и продолжает влиять на политику государств и таких надгосударственных структур, как Международный валютный фонд (МВФ) и Всемирный банк: по умолчанию предполагается, что если при условии совершенной конкуренции индивиды максимизируют свои преференции, а компании – свои прибыли, то всем нам это пойдет на благо. Исходя из гипотез, лежащих в основе современной экономической теории, мы больше не можем уверенно судить о том, кто создает ценность и кто изымает ее, а следовательно, и о том, каким образом должно происходить рациональное распределение результатов производства – доходов. В следующей главе мы также рассмотрим, каким образом этот субъективный подход к ценности значительно повлиял и на способы измерения национального богатства и дохода с помощью понятия ВВП.
Исчезновение категории ренты – почему это имеет значение?
Когда студенты изучают микроэкономику на занятиях (например, как определяются цены, включая заработную плату), им не рассказывают, что это лишь один из множества подходов к осмыслению категории ценности. Но именно этот подход, насколько они могут судить, является единственным, следовательно, нет нужды и в упоминании самого слова «ценность». Этот термин фактически исчезает из дискурса – перед нами просто вводный курс микроэкономики.
В завершение нашей истории экономической мысли следует задаться вопросом: вся эта история представляет собой лишь академическое упражнение – или же она имеет реальное значение? Почему она действительно важна – и есть предмет этой книги: это принципиально для нашего понимания того, как происходит изъятие ценности, а значит, и того, как можно ограничить этот процесс.
Понятие «ренты» (рентного дохода) в экономической мысли на протяжении столетий претерпело изменение, поскольку рента – это главный способ, с помощью которого изымается ценность. Экономисты XVIII века рассматривали ренту как незаработанный доход, который, полагали они, проистекает из простого перемещения существующих ресурсов из одних рук в другие. Как мы видели, их неодобрительное отношение к незаработанному доходу отчасти исходило из средневековых ограничений на ростовщичество – взимание ссудного процента. В то же время в этом был и практический момент. Адам Смит был уверен, что подлинно свободный рынок – это рынок, свободный от рентных доходов, так что политики должны делать все возможное, чтобы их устранить. Последователь Смита Давид Рикардо считал экономическими паразитами землевладельцев, которые собирали ренту, не делая вклада в производительность земли; Рикардо страстно отрицал, что в доходе или ренте, полученных от владения землей, присутствует какая-либо ценность. Ренты представляли собой незаработанный доход и полностью выпадали за пределы границы сферы производства. И Смит, и Рикардо осознавали, что освобождение экономики от ренты с целью предотвращения изъятия ценности требовало решительного вмешательства, на практике – со стороны государства. Неоклассические экономисты тоже осознают этот момент: они рассматривают ренту как препятствие для «свободной конкуренции» (свободный вход и выход на рынок и из него различных типов производителей и потребителей). Как только эти препятствия устранены, конкуренция пойдет на пользу каждому.
В рамках субъективного маржиналистского подхода всё – заработная плата, прибыль и рента – проистекает из «максимизации»: индивиды максимизируют полезность, а компании – прибыль. Таким образом, труд, капитал и земля являются используемыми в производстве факторами, имеющими одну и ту же основу. Различие между социальными классами по критерию «кто чем владеет» уничтожается, поскольку то, ссужает кто-либо капитал или работает за зарплату, зависит от остающейся без объяснения исходной обеспеченности теми или иными ресурсами[112].
Заработная плата у маржиналистов определяется тем, что рабочий находит равновесие между (убывающей) предельной полезностью денег, получаемых за свою работы, и «бесполезностью» работы, например, меньшим временем для досуга. В случае преобладающего уровня заработной платы количество времени, затраченного на работу, определяет доход. Это подразумевает, что масштаб безработицы может гибко корректироваться. Если это не так, то предельная полезность от выхода на работу может оказаться меньше, чем полезность от эквивалентного времени досуга – и кто-то предпочтет не работать. Как мы видели, это означает, что безработица имеет добровольный характер.
Прибыль и рентный доход определяются аналогичным образом: владельцы капитала (денег) будут ссужать их до тех пор, пока предельная полезность этого будет меньше, чем предельная полезность от проедания этого капитала. Землевладельцы поступают точно так же со своей землей. Например, владелец дома может сдать его в аренду, а затем разрешить своей дочери жить там бесплатно, фактически проедая капитал, поскольку он отказывается от рентных доходов. Таким образом, обоснование любых доходов относится к актам индивидуального выбора (основанного на психологии) и к психологическому допущению, что люди получают меньше пользы от будущего потребления (обесценивания). Поэтому доход на капитал и землю рассматривается в качестве компенсации за будущую предельную полезность на определенном уровне, которым можно было бы насладиться сегодня, если этот капитал потребить, а не ссудить.
Именно поэтому в классической экономической теории рента оказывается частью «нормального» процесса воспроизводства. В неоклассической же теории рента является равновесием ниже теоретически возможного уровня «аномальных» прибылей. Основным сходством между двумя теориями является то, что рента в них рассматривается как некая разновидность монопольного дохода. Однако в каждом из двух подходов рента обладает совершенно разным статусом. Почему? Прежде всего из-за расхождения двух теорий ценности: классические экономисты вполне четко определяют ренту как доход от непроизведенных редких активов. В их число входят, к примеру, патенты на новые технологии, которые, будучи однажды произведенными, больше не нуждаются в воспроизводстве; право на эмиссию кредитных средств, ограниченное кругом организаций с банковской лицензией, а также право представлять клиентов в суде, ограниченное кругом членов коллегий адвокатов[113]. В сущности, это притязание на то, что Маркс называл резервом общественной прибавочной ценности, объем которого огромен в сравнении с любым отдельно взятым капиталистом в сфере производства или обращения, землевладельцем, держателем патента и т. д.
Напротив, в неоклассической экономической теории в рамках общего равновесия доходы по определению должны отражать производительность. В таком случае не остается места для рентных доходов в том смысле, что люди получают нечто за ничто. Показательно, что Вальрас писал так: предприниматель не добавляет что-либо к произведенной ценности и не извлекает что-либо из нее[114]. Общее равновесие статично – в нем не допускается ни рент, ни инноваций. Сравнительно недавнее уточнение – более гибкая теория частичного равновесия – позволяет пренебрегать взаимодействиями с другими секторами и вводить понятие квазирент; начиная с 1970-х годов это привело к идее «рентоориентированного поведения» путем создания искусственных монополий, например, торговых тарифов. Но проблема заключается в том, что здесь нет уверенного и непосредственного критерия для оценки того, создает ли предприниматель «хорошие» новые вещи или же возводит искусственные барьеры, чтобы получить ренту.