Целую, твой Франкенштейн. История одной любви - читать онлайн

Водорастворимая реальность

Дождь лил целую неделю; все вокруг – скалы, берег, деревья, лодки на озере – потеряло очертания и слилось в сплошную серую массу. Густой туман плавал даже в нашем доме, построенном, вероятнее всего, из камня. Окно или дверь возникали из белого облака, словно призраки. Каждый предмет утрачивал твердость и становился жидкой копией самого себя. Одежда не высыхала. Когда мы входили в дом, а входить приходилось – ведь надо же выбираться на улицу, – вместе с нами проникала влага. Намокшая кожа, сырая шерсть, от которой разило овцами. На моем нижнем белье появилась плесень.

Сегодня утром я решила пойти гулять нагишом. Что толку в хлюпающей от воды одежде? Обтянутые тканью пуговицы так распухли от влаги, что вчера я не смогла расстегнуть платье, и меня буквально вырезали из него ножницами! Утром кровать насквозь промокла, будто я всю ночь обливалась потом. От моего дыхания стекла покрылись белой дымкой. В камине, где еле теплился огонь, уныло шипели поленья. Я не стала тебя будить и тихонько спустилась по лестнице. Обнаженная. Мокрые ноги скользили по ступеням.

Я открыла входную дверь. На улице лил дождь: монотонно, безучастно. Он шел уже семь дней – не меняя темпа, не усиливаясь и не угасая. Земля больше не могла впитывать влагу и сделалась похожей на переполненную губку: гравийные дорожки тонули в воде, по ухоженному саду текли ручьи, принося к калитке лужи густой черной грязи. Сегодня я отправилась на холм позади дома в надежде поймать просвет в тумане и увидеть лежащее внизу озеро. Я взбиралась вверх по склону и размышляла о том, как трудно жилось нашим предкам без огня, а часто и без крова. Они были детьми природы, завораживающей первозданной красотой и щедростью, – и безжалостной в своих проявлениях. Как тяжело приходилось разуму без слов, точнее до их появления! Однако именно слова, из которых складываются наши мысли, способны терзать нас больше любых капризов природы. С чем можно сравнить… Нет, сравнения тут совершенно неуместны! Каково это – быть бессловесным существом, уже не зверем, но еще не человеком?

Вот я – кожа в мурашках, зубы стучат от холода. Жалкое создание – мой нюх не сравнится с собачьим, моим ногам не угнаться за быстрым скакуном, без крыльев мне не воспарить к не видимым глазу ястребам, чьи крики слышны внизу. Ни плавников, ни хотя бы русалочьего хвоста, чтобы противостоять разгулявшейся стихии. Я заметила мышку, юркнувшую в расщелину. Даже этому зверьку природой дано больше. Человек – самое ничтожное существо, единственный дар которого – способность мыслить.

В Лондоне я чувствовала себя неуютно, то ли дело здесь, на озере, или в Альпах, где ничто не отвлекает от размышлений. Жизнь в Лондоне – вечная гонка за ускользающим будущим. Зато тут время течет спокойно и плавно, и кажется, будто нет ничего неосуществимого и возможно все. Мир на пороге чего-то нового. Мы сами творим свою судьбу. И хоть я не изобретаю машины – я воплощаю мечты.

Жаль, я не завела кошку…

Я смотрела вниз на крышу нашего дома. Видневшиеся сквозь завесу дождя трубы дымоходов торчали на ней, словно уши исполинского зверя. По моей коже прозрачными бусинами катились капли воды. Я будто вышита нитями дождя. Есть нечто прекрасное в украшенной влагой наготе: покрытые сверкающими каплями соски, словно у богини дождя, волосы на лобке – темный треугольник, истекающий водой.

Дождь усилился, с неба обрушился водопад. Вода просочилась сквозь веки, и я начала тереть кулаками глазные яблоки. Кстати, название «глазные яблоки» придумал Шекспир. В какой же пьесе?

И тут я кое-что увидела. По крайней мере, мне так показалось. Выше по склону холма быстро двигалась огромная фигура в лохмотьях. Повернувшись ко мне спиной, существо карабкалось вверх. Движения уверенные и в то же время не очень ловкие – как у щенка, которому трудно управляться со слишком крупными лапами. Я собралась окликнуть странный силуэт, но, признаюсь, не сумела побороть страх.

И вдруг видение исчезло.

Если это заблудившийся турист, то он, скорее всего, вышел бы к нашей вилле. Однако гигант убегал прочь, словно уже обнаружил ее и решил двигаться дальше. Я возвращалась в тревожном настроении: либо мне все привиделось, либо я действительно видела страшную фигуру. Оба варианта смущали одинаково. Я тихонько вошла в дом, на сей раз с черного хода и, дрожа от холода, поднялась по винтовой лестнице. На верхней площадке стоял мой супруг. Я приблизилась к нему нагая, как библейская Ева, и в глазах мужа мелькнула искра желания.

– Я ходила гулять, – произнесла я.

– Голая?

– Да.

Он дотронулся до моего лица и негромко продекламировал:

Вечером все расселись у камина. В комнате царил полумрак. Свечей не хватало, и, пока шел дождь, добыть их не было никакой возможности.

Что, если наша жизнь – плод воспаленного воображения? Что, если окружающий мир – лишь тень, а материя неподвластна зрению, осязанию или слуху, но мы каким-то образом воспринимаем ее? И почему тогда эта призрачная реальность столь ужасна, что от нее бросает в холодный пот? А вдруг мы на самом деле не живы, но и не мертвы? И существуем в состоянии, которое нельзя описать словами «жизнь» или «смерть»? Я всегда этого страшилась, и считаю, что лучше жить, как можешь, и не бояться смерти. Я убежала с будущим мужем в семнадцать и последние два года чувствую, что по-настоящему жива.

Летом 1816 года поэты Шелли и Байрон, а также врач Байрона, Полидори[4], Мэри Шелли[5]и ее сводная сестра Клер Клермонт, ставшая к тому времени любовницей Байрона, арендовали два дома на берегу Женевского озера в Швейцарии. Байрон жил на большой вилле «Диодати», а чета Шелли поселилась в скромном, но очаровательном домике, расположенном чуть ниже по склону холма. Вскоре об этой компании стали ходить дурные слухи: их обвиняли в сатанизме, разврате и обмене сексуальными партнерами. В отеле на противоположном берегу озера даже установили телескоп, чтобы постояльцы могли наблюдать за якобы устраиваемыми на вилле дикими оргиями.

Полидори был действительно влюблен в Мэри Шелли, но она не ответила ему взаимностью. Возможно, Байрон и состоял в сексуальной связи с Перси Шелли, однако никаких свидетельств об этом нет. Что касается Клер Клермонт, она была готова лечь в постель с любым из них, но на вилле «Диодати» стала партнершей Байрона. Компания была неразлучна. А потом начались затяжные дожди.

Мой супруг обожает Байрона. Каждый день они катаются по озеру на лодке и беседуют о поэзии и свободе, а я стараюсь избегать Клер, с которой совершенно не о чем говорить. Да и от Полидори, который ходит за мной, как побитая собака, лучше держаться подальше. Когда начался проливной дождь, катание на лодке пришлось отменить. К тому же, благодаря идущему стеной ливню, на нас не смогут пялиться с другого берега. В городе ходит слух, будто бы один из постояльцев отеля разглядел, что на террасе нашей виллы сушится с полдюжины нижних юбок. На самом деле там висело постельное белье. Байрон хоть и поэт, однако предпочитает жить в чистоте.

Теперь мы вынуждены сидеть взаперти, только вместо тюремных надзирателей нам не дает выйти на улицу море воды. Желая хоть как-то развлечься, Полидори прихватил из соседней деревни молоденькую девушку. Влажные постели нам, конечно, не помеха, но все-таки следует упражнять не только тело, но и ум.

Тем вечером мы сидели у дымящего камина и рассуждали о сверхъестественном.

– Меня завораживают виды старинных развалин, залитых лунным светом, – признался Шелли. – Каждое здание несет в себе отпечаток прошлого, и эти воспоминания можно оживить, если оказаться рядом в нужное время.

– Но когда настает нужное время?

– Это зависит от того, кто именно хочет обратиться к воспоминаниям. Некоторых из нас время использует как проводников для связи с прошлым. Таковы, например, медиумы, способные общаться с душами умерших.

– Мертвых уже не вернуть, – возразил Полидори. – Если у нас и есть душа, то после смерти она улетает безвозвратно. Как ни пытайся, труп в морге не оживить. Ни сейчас, ни в будущем.

– Каждого преследуют его собственные призраки, и этого более чем достаточно для любого человека, – мрачно произнес Байрон. Он атеист и не верит в загробную жизнь.

Клер промолчала, ей нечего было сказать.

Слуга принес вина. Какое счастье, что помимо воды существуют иные жидкости!

– Знаете, мы как будто утонули и погрузились в толщу вод, – улыбнулся Шелли.

Все молча пили вино. Пляшущие тени на стенах создавали свой собственный загадочный мир.

– А мне кажется, что мы словно в Ковчеге, ждем, когда закончится Всемирный потоп, – отозвалась я.

– Интересно, о чем говорили люди, запертые в жаркой духоте Ковчега, смердящей животными? – съязвил Байрон. – Может, им чудилось, будто весь мир окутан слоем воды подобно зародышу в материнской утробе?

– Помню, когда я учился, нам показывали склянки с человеческими эмбрионами на разных стадиях развития! – взволнованно перебил Полидори (он вообще часто перебивает). – Все выкидыши. Пальчики на ручках и ножках скрючены, защищаясь от неизбежного, глаза закрыты от света, увидеть который им не суждено.

– Нет! Еще до рождения человеческое дитя видит свет, – возразила я. – Кожа на растущем животе матери растягивается, пропуская лучи, и младенец в утробе радостно поворачивается к солнцу.

Шелли посмотрел на меня с теплой улыбкой. Когда я была беременна Уильямом, муж просил меня сесть на край кровати, и, когда я выполняла его просьбу, он вставал на колени и обнимал мой живот с таким благоговением, словно держал в руках редчайшую книгу, которую еще не читал. «Там целый мир в миниатюре», – говаривал он. Помню, однажды утром, когда мы с мужем сидели на солнце, я ощутила, как малыш толкнул меня ножкой, взыграв от радости.

Однако Полидори – медик и все видит иначе.

– Я хотел сказать, – несколько обиженно заговорил Полидори (сам он обожает перебивать, но терпеть не может, когда перебивают его). – Я хотел сказать, – с нажимом повторил доктор, – неважно, есть душа или нет, но момент, когда в человеке просыпается сознание, до сих пор остается загадкой. Откуда, спрашивается, сознание у эмбриона?

– Мальчики становятся разумными быстрее девочек, – вступил Байрон.

– И что же натолкнуло вас на эту мысль? – не выдержала я.

– Мужское начало сильнее и развивается быстрее, чем женское. Доказательства тому мы во множестве видим в жизни.

– Мы видим, что мужчины держат женщин в подчинении, – возмутилась я.

– У меня у самого дочь. Тихое и покорное существо, – отмахнулся Байрон.

– Аде нет и полугода! И потом, вы ее очень давно не видели. Все младенцы, и мальчики, и девочки, заняты единственно тем, что спят и сосут молоко. Пол тут ни при чем! Это чистая биология!

– Увы, я думал, что родится прекрасный мальчик. И если уж мне было суждено стать отцом девочки, то пусть хотя бы удачно выйдет замуж, – вздохнул Байрон.

– Неужели удачное замужество – смысл всей жизни? – изумилась я.

– Для женщины? Конечно! – уверенно кивнул Байрон. – Для мужчины любовь – лишь одна из граней жизни, а для женщины – вся ее жизнь.

– Знаете, моя мать, Мэри Уолстонкрафт, с вами не согласилась бы.

– Она хотела лишить себя жизни из-за несчастной любви, – напомнил Байрон.

Гилберт Имлей… Обаятельный авантюрист. Ловкий, хитрый делец. Заранее понятно, чего стоит ожидать от такого! (И почему это столь частая история?) В Лондоне моя мать прыгнула с моста, а ее пышные юбки взбухли на воде парашютом. Мама не погибла. О, нет, это случилось позже, когда она родила меня.

Шелли почувствовал мою боль и душевное смятение.

– Прочитав книгу твоей матушки[6], я проникся ее идеями, – проговорил он, глядя не на меня, а на Байрона.

Как же я люблю своего супруга за те слова, которые он впервые произнес, обращаясь ко мне, шестнадцатилетней девчонке, гордой дочери Мэри Уолстонкрафт и Уильяма Годвина, и снова повторил сегодня:

– Работа твоей матушки превосходна.

– Хотела бы я написать что-нибудь, достойное ее пера, – печально отозвалась я.

– И почему мы так стремимся оставить после себя хоть какой-то след? – спросил Байрон. – Неужто дело лишь в тщеславии?

– Нет, – качнула головой я, – дело в надежде. Мы надеемся, что однажды возникнет человеческое общество, где восторжествует справедливость.

– Такого не будет никогда, – уверенно возразил Полидори. – Только если стереть каждого человека с лица земли, и пусть потом род людской возникнет снова.

– Стереть каждого человека с лица земли? – задумчиво повторил Байрон. – Почему бы нет? Что снова возвращает нас к идее Ковчега. Бог все верно задумал. Новое начало.

– И все же он спас восемь человек. Ведь надо было заселять землю заново, – заметил Шелли.

– Нас тут как раз на половину Ковчега наберется, – засмеялся Байрон. – Четверо посреди бушующих вод.

– Нас пятеро, – уточнила Клер.

– Ах, да! – спохватился Байрон.

– В Англии, вслед за Америкой и Францией, вспыхнет революция, а потом, я уверен, человечество возродится заново! – воскликнул Шелли.

– А как избежать того, что последует за революцией? Мы уже видим, какие беды разразились во Франции. Во-первых, Террор, когда каждый доносил на соседа, а во-вторых, и сам Тиран. Разве Наполеон Бонапарт лучше короля? – недоумевала я.

– Французская революция не принесла людям ничего, – грустно заключил Шелли. – И вот народ желает видеть во главе сильного человека, который обещает дать им то, чего у них нет. Как можно рассуждать о свободе, когда в твоем желудке пусто?

– Уж не думаете ли вы, что, обеспечив каждого достойными деньгами, работой, образованием и отдыхом, избавив от притеснений сверху и от боязни протестов снизу, можно создать идеальное человеческое общество? – ядовито поинтересовался Байрон, заранее уверенный в ответе на свой вопрос.

– Да, я так думаю! – решительно заявила я.

– А я нет! – отрезал Байрон. – Человеческий род сам ищет свою погибель. Мы стремимся к тому, чего боимся больше всего!

Я замотала головой, не собираясь сдаваться. Здесь, на нашем Ковчеге, я наконец-то обрела твердую почву под ногами.

– Погибель ищут мужчины. Если бы хоть один из вас девять месяцев носил в своем чреве дитя, а потом видел, как оно гибнет во младенчестве или чуть позже, от нужды, болезни или войны, мужчины бы не искали погибели! – сверкнула глазами я.

– И все же, смерть – удел героев, а жизнь нет, – возразил Байрон.

– Я слышал, – встрял Полидори, – я слышал, – чуть громче повторил он, – что некоторые люди обретают жизнь после смерти, питаясь кровью других. Недавно в Албании раскопали могилу столетней давности и обнаружили там прекрасно сохранившееся тело, – для пущего эффекта доктор выдержал паузу, – со следами свежей крови на губах.

– Напишите об этом рассказ! – внезапно оживился Байрон.

Он поднялся с кресла, чтобы плеснуть себе вина из кувшина. От сырости его хромота заметно усилилась. Глаза на красивом лице возбужденно блестели.

– У меня идея! – воскликнул он. – Раз уж мы заперты здесь, словно в Ноевом ковчеге, давайте напишем историю о сверхъестественном. Полидори, ваша часть – про живых мертвецов! Шелли, вы говорили, что верите в призраков…

– Я видел их, – кивнул мой муж, – но что страшнее: явление призрака или живого мертвеца?

– Что скажете, Мэри? – с улыбкой обратился ко мне Байрон.

– Что я скажу? – встрепенулась я. Впрочем, мужчины уже отвернулись, чтобы наполнить бокалы вином.

«А действительно – что я скажу?» – мысленно спросила себя я. Матери своей я не знала. Она умерла сразу после моего рождения, и утрата была настолько глобальной, что я даже не ощущала боль от потери. Это совсем не то, что потерять человека, которого знал, потому что тогда речь идет о двух людях, один из которых ты, а второй – тот, другой. Я же во время рождения еще составляла с матерью единое целое. Когда мамы не стало, внутри меня что-то опустело, точно так же, как опустела ее утроба, когда родилась я. Когда умерла мама, я потеряла часть себя.

Отец как мог заботился о малютке, оставшейся без матери. Он наполнял мой ум, потому что не мог наполнить мое сердце. Нет, отец не холодный человек. Просто он – мужчина. Мама, при всем своем блестящем уме, стала для него в первую очередь отрадой сердца. Отцу было тепло и хорошо рядом с ней. Мама, как настоящая женщина, никогда не забывала дарить ему любовь и сочувствие. По словам отца, всякий раз, когда на него накатывало уныние, мамины объятия действовали лучше любой книги. И я свято этому верю! Равно как верю, что люди еще напишут много чудесных книг. И поэтому отказываюсь выбирать между разумом и сердцем!

Мой супруг со мной согласен. А Байрон уверен, что женщина вторична по отношению к мужчине: она создана из его ребра, из его плоти. Странный предрассудок для столь образованного человека.

– Как же так? – удивилась я, глядя на Байрона. – Вы не возражаете против библейской истории создания первой женщины, тем не менее в Бога не верите?

– Это всего лишь метафора, отражающая отношения между мужчиной и женщиной, – с улыбкой пояснил он и отвернулся, полагая, что вопрос исчерпан.

Однако я не унималась и продолжила говорить Байрону вслед, пока он, прихрамывая, как греческий бог, возвращался к креслу:

– Думаю, излишне прибегать к авторитетному мнению доктора Полидори, дабы подтвердить факт, что пока еще ни один мужчина не произвел на свет ни одно живое существо. Напротив, это вы сделаны нами, сэр!

В ответ мужчины лишь снисходительно рассмеялись. Их уважение ко мне простирается до определенной границы, и я ее, видимо, достигла.

– Мы говорим об оживлении, – терпеливо, словно несмышленому ребенку, поясняет Байрон. – Не о почве, не о ложе, не о вместилище. Речь об искре жизни. И эта искра вспыхивает в мужчине!

– Согласен! – поддержал Полидори.

Ну, конечно! Если двое мужчин придерживаются одной точки зрения по какому-то вопросу, дальше женщина спорить не должна!

Жаль, я не завела кошку…

– Представь себе, человеку удалось оживить кусок вермишели, – сказал Шелли, когда мы ночью лежали с ним в постели. – Завидуешь?

Я нежно гладила длинные худые руки мужа, мои ноги покоились на его длинных стройных ногах. Супруг говорил о докторе Дарвине[7], который вроде бы заметил признаки движения в куске вермишели.

– Кажется, кто-то меня дразнит? А ты, двуногое существо, демонстрируешь явные признаки непроизвольного движения в области соединения корпуса и нижних конечностей, – хихикнула я.

– Да? И что же это за признаки? – хрипло произнес он, целуя меня в голову. О, я знаю эти моменты, когда голос мужа становится таким.

– Твой член. – Я провела пальцами по его ожившему органу.

– Это лучше, чем гальванизм[8], – выдохнул он.

Как только я услышала о гальванизме, в голове стали проноситься мысли об опытах Гальвани, электродах и дергающихся лягушках.

– Почему ты остановилась? – удивился муж.

– Как его звали? Племянника Гальвани? У тебя еще есть его книга, – нетерпеливо спросила я, думая о своем.

– «Доклад о последних достижениях в области гальванизма, основанный на серии примечательных и интересных опытов, проведенных в присутствии членов комитета Национального института Франции и позже повторенных в анатомических театрах Лондона. С приложением описания экспериментов автора над телом преступника, казненного в Ньюгейтской тюрьме». Издано в 1803 году, – со вздохом проговорил Шелли. Клянусь, мой муж самый терпеливый мужчина на свете!

– Да, она самая! – обрадованно кивнула я, с пылом возобновляя любовные ласки.

Мысли о гальванизме мгновенно улетучились из головы: повинуясь ловким рукам Шелли, я оказалась на спине, и он одним движением вошел в меня. Я решила не лишать себя этого удовольствия.

– Человека следует создавать подобно тому, как новая жизнь зарождается в теле женщины во время любви, – заявил Шелли чуть позже. – К чему вся эта возня с вермишелью и лягушками? С трупами, которые корчатся в судорогах и гримасничают под действием электрического тока?

– По-моему, в книге сказано, что у мертвого преступника открылись глаза?

Шелли молча смежил веки. Я взглянула в окно: тучи рассеялись, посреди черного неба светил яркий фонарь луны.

– «Какая сущность твоего сложенья? Тьмы чуждых образов живут в тебе», – задумчиво процитировала я.

– Шекспир. «Сонет 54», – сонно отозвался Шелли.

– Точнее, «Сонет 53», – поправила я.

Мы еще какое-то время смотрели на редкие облака, которые неслись по небу, словно в погоне за луной. «У всех одно лишь тени отраженье, а ты один вмещаешь все в себе». Для влюбленных глаз все в мире вторит чертам любимого лица. И в то же время любимые черты несут на себе отпечаток всего мира. В ночной тишине было слышно, как в соседней комнате Байрон предается любовным утехам с Клер.

Ясная ночь с луной и звездами! После долгих ненастных дней мы так изголодались по этому зрелищу, что теперь оно казалось особенно прекрасным. Лунный свет падал на лицо мужа. Как бледен Шелли!

– Признайся, ты веришь в привидения? – тихо спросила я.

– Верю. Ибо тело не властно над душой. Смелость, благородство и даже чувство ненависти – словом, все, что делает наш мир таким, каков он есть, – качества духовные, а не физические.

– А если бы мертвеца удалось оживить с помощью гальванизма или другого, пока неизвестного метода, душа вернулась бы в тело? – спросила я, обдумав слова мужа.

– Вряд ли. Тело несовершенно и подвержено тлену. Но человеческая сущность не заключена в теле. Душа не вернется в разрушенный дом.

– Как бы я любила тебя, мой дорогой, если бы у тебя не было тела?

– Значит, ты любишь только мое тело?

Что мне ответить? Как признаться, что часто смотрю на него спящего, пока разум его отдыхает, а губы сомкнуты в молчании? Как сказать, что целую именно это тело, которое обожаю?

– Я люблю тебя целиком, – наконец, вымолвила я.

Приподнявшись на влажных простынях, Шелли обнял меня и стал укачивать, словно дитя.

– Когда мое тело заберет смерть, и душа с ним расстанется, я бы хотел, чтобы она переселилась в камень или в ручей, или облако. Моя душа бессмертна, иначе и быть не может.

– Бессмертна твоя поэзия, – отозвалась я.

– Вероятно. Но я говорю о большем. Неужели я умру? В голове не укладывается. И тем не менее, однажды я умру.

Какой он теплый в моих руках. Как далек от смерти.

– Кстати, ты придумала рассказ? – спросил Шелли.

– Вот так сразу в голову ничего не приходит, да и воображения не хватает.

– История о мертвеце или об ожившем трупе? О призраке или вампире? Что бы ты выбрала?

– А что кажется тебе страшнее?

Шелли помолчал, а затем повернулся ко мне. Наши глаза были так близко, что, казалось, мы вот-вот сольемся воедино.

– Даже самый страшный и отвратительный призрак, издающий самые ужасающие звуки, изумил бы меня, но не напугал. Ведь однажды он был живым человеком, таким, как я, а потом умер и превратился в бестелесный дух, как предстоит и мне, – почти шепотом проговорил супруг. – Вампир – это грязное существо, которое питает свое разлагающееся тело кровью живых. Плоть вампира холоднее самой смерти. Он не знает жалости, лишь утоляет аппетит.

– Значит, рассказ будет про живого мертвеца, – заключила я.

Я лежала с открытыми глазами и думала, Шелли давно спал. Наш первенец родился мертвым. Я держала на руках крошечное холодное тельце. Вскоре мне приснился сон, будто я растерла его бренди и положила возле огня, чтобы младенец согрелся, и он ожил. Я прижимала к себе сына. Я бы отдала всю свою кровь, лишь бы он жил. Это дитя было создано из моей плоти. И, подобно крошечному вампиру, сидя в темноте утробы, он девять месяцев питался моей кровью. Трупы. Ожившие мертвецы. О, я знаю, что такое смерть, и она мне ненавистна!

В голове творилось невообразимое, сон не шел. Я поднялась с кровати, накрыла мужа одеялом и, накинув шаль, подошла к окну. Я всматривалась в темные громады холмов и поблескивающее в лунном свете озеро. Наверное, завтра будет хорошая погода.

Отец отправил меня на время учебы в Данди. Я поселилась в доме двоюродного брата, чье общество, по мнению отца, скрасило бы мое одиночество. Но во мне, видимо, есть немного от смотрителя маяка: я совершенно не боюсь ни одиночества, ни природы в любых ее проявлениях. Именно в Данди пришло осознание, что самые счастливые часы я проводила в одиночестве вне дома, сочиняя рассказы, не имевшие ничего общего с реальностью. Я стала сама для себя потайной дверью в иные миры. Никто не знал о моем увлечении. Фантазия разыгрывалась даже при виде человека, идущего куда-нибудь по своим делам. В голове мгновенно возникал сюжет сказки или печальной истории.

В одиночестве я никогда не скучала; я скучала только в компании других. А отец, который мало интересовался тем, как воспитывать молодую девушку, оставшуюся без матери, позволял мне тихонько сидеть в уголке и слушать, как он беседует с друзьями о политике, справедливости и о многом другом.

У нас часто бывал поэт Кольридж[9]. Однажды вечером он прочел свое новое произведение, «Поэму о старом моряке». До сих пор помню начало:

Я пряталась за диваном, совсем еще юное дитя, и зачарованно слушала полную мистики историю старого моряка о его жутком путешествии по морю, которую он поведал молодому человеку, спешащему на свадьбу. А перед мысленным взором вспыхивали яркие образы, описанные автором. Моряк проклят за то, что убил ласковую птицу, альбатроса. В самой ужасной сцене корабль с изорванными парусами и разбитой палубой плывет в страну льда и снега, а на нем – команда мертвецов, оживленных страшным заклятьем и обращенных в отвратительный адский сонм.

Я еще тогда поняла: моряк силой отнял жизнь. Но что такое жизнь? Умерщвление тела? Уничтожение сознания? Попрание законов Природы? Смерть естественна. Разрушение тела неизбежно. Без смерти нет новой жизни. И пока есть жизнь, не может быть смерти.

Трупы. Ожившие мертвецы… Луна скрылась за облаками. Готовые пролиться дождем тучи вновь заволокли чистое небо. Если бы мертвого удалось воскресить, стал бы он живым? Если бы двери склепов распахнулись, и оттуда вышли разбуженные покойники… Меня бросило в жар. Откуда взялись такие мысли?

«В моей душе творится нечто, неподвластное разумению»[11].

Чего бы я испугалась больше всего? Покойников? Оживших мертвецов? Или странного существа, которое никогда и не было живым? Я посмотрела на мужа – спящего, неподвижного, но живого. Во сне тело отдыхает, хотя это состояние похоже на смерть. Если бы он умер, как бы я смогла жить?

Среди прочих гостей в нашем доме бывал Шелли. Так мы и познакомились. Мне шестнадцать. Ему двадцать два, женатый мужчина. Однако брак не принес ему счастья. Вот что Шелли писал об отношениях со своей первой супругой Харриет: «Я чувствовал себя так, будто мертвец и живой человек оказались связаны в отвратительном и пугающем союзе»[12]. Однажды, погруженный в печальные мысли, он, словно сомнамбула, шел всю ночь, одолев более шестидесяти километров до дома отца. «Я уже встретил женщину, уготованную мне судьбой»[13], – думал тогда Шелли. Но вскоре произошла наша встреча.

Всякий раз, как только мне удавалось закончить дела по дому, я тихонько выскальзывала за дверь и отправлялась на могилу матери, на кладбище при церкви Святого Панкратия. Опершись спиной о надгробие, я погружалась в чтение. Вскоре мы с Шелли начали втайне встречаться. Мы сидели по краям могилы, осененные благословением моей матери, и беседовали о поэзии и революции. Он говорил, что поэты – непризнанные законодатели мира.

Помню, я думала о матери, лежащей под землей в гробу. Я никогда не представляла ее истлевшим скелетом. Наоборот, мама виделась мне живой – я ощущала это, глядя на карандашные наброски, сделанные ее рукой, и особенно, читая написанные ею книги. И все-таки мне хотелось быть ближе к маминому телу. Я чувствовала – уверена, Шелли тоже! – что на могиле нас сидело трое. Там изливался невероятный покой, не божественный или небесный, а просто от того, что для нас моя мама была жива.

Я полюбила Шелли за то, что он вернул мне мать. Он никогда не ударялся в мистику или в излишнюю сентиментальность… Место последнего упокоения. Шелли – вот мое последнее упокоение.

Отец обезопасил тело матери от копателей и воров, которые готовы добыть за деньги любое тело. Причем они рассуждают весьма рационально: какая польза от тела, если оно уже не нужно самому покойнику? По всему Лондону в моргах лежат тела матерей, мужей, детей, таких же, как я, которые нужны для того, чтобы извлечь печень или селезенку, просверлить череп, распилить кости, вытащить многометровый кишечник.

– Мы боимся не того, что мертвые мертвы, – сказал Полидори. – Скорее, нас пугает, что усопшие могут быть не мертвы, когда мы помещаем их в последнее пристанище. И тогда они проснутся в темноте, начнут задыхаться без воздуха и умрут в страшных мучениях. Я видел следы подобной агонии на лицах некоторых недавно погребенных, тела которых доставили мне в морг для вскрытия.

– Неужели вас не мучает совесть? – воскликнула я. – А как же моральные принципы?

– А разве вам не интересно будущее? Факел науки горит ярче, если фитиль пропитан кровью.

Ночное небо расколола раздвоенная молния. На мгновение возник электрический силуэт исполинской человеческой фигуры, а потом все опять погрузилось во мрак. Над озером грянул гром, небо прошил огненный зигзаг. Гигантская тень, будто сраженный воин, рухнула на землю. Да, теперь я вижу! Это дерево, в которое ударила молния. И вновь хлынул дождь – застучали миллионы крошечных барабанщиков.

Муж шевельнулся, но не открыл глаз. В свете очередной вспышки вдалеке возник отель – белые стены с черными глазницами окон, словно дворец мертвых. «Тьмы чуждых образов живут в тебе»… Наверное, я легла, потому что проснулась, сидя в кровати: волосы падали на лицо, пальцы судорожно сжимали простыню. Я видела сон. Но сон ли?

«Передо мной возник бледный ученый, последователь темных искусств, склонившийся над существом, которое он собирал воедино. Я увидела отвратительного призрака, напоминающего человека. Вскоре заработала какая-то мощная машина, и существо ожило, но движения его были скованны и неестественны. Результат эксперимента поверг ученого в ужас, и он убегает прочь от созданного им чудовища. Он надеется, что искра жизни, переданная им существу, угаснет сама собой; что созданная вопреки законам природы тварь снова превратится в мертвую материю. Он ложится спать с мыслью, что мрак могилы навеки поглотит ненадолго оживший безобразный труп, который должен был стать вновь рожденным человеком. Он спит, но что-то прерывает сон. Ученый просыпается и видит возле кровати чудовище, которое раздвигает шторы и внимательно смотрит на него желтыми водянистыми глазами»[14].

Я в ужасе открыла глаза. Утром я сообщила всем, что придумала свой рассказ.