Среда, 16 декабря. Ближе к вечеру
Московская область, Малаховка
Пока папа носил воду в баню, Юля с Леей растопили обе печи в доме. Одна из печек, огромная, под потолок, круглилась в Восточную гостиную жарким пузатым задом, а передом выдавалась на кухню, где ее жадный зев поедал дрова. Другая печь, сложенная из грубо обтесанных камней, грела Северную гостиную – топка у ней закрывалась широкой дверцей, только не из скучного чугуна, а из термостойкого стекла. Выключишь свет – и любуешься, как огонь пляшет…
Юлиус вздохнула, вспомнив камин в оставленном доме. Ничего, этот тоже в два этажа, а мансарда огромная просто!
Потянуло дымком, и тут же Лея захлебнулась кашлем.
– Юлька-а!
Старшая сестрица бросилась на кухню, полную дыма, немилосердно щипавшего глаза.
– Что… А-а! Ты же вьюшку не открыла, балда…
Часто моргая, Юля дотянулась до задвижки, и вытянула ее. Огонь восторженно загудел, получив вольную тягу, и с аппетитом отведал березовых поленьев.
Отворить присохшую оконную раму было непросто, но девушка одолела-таки наслоения краски. Дым заструился на улицу, а взамен вливался холодный свежий воздух, пахнущий снегом и хвоей.
– Я забы-ыла совсем… – ныла Лея, размазывая жгучие слезы пополам с жирной сажей.
– Да ладно, – улыбнулась Юля. – А ты сейчас на чертика похожа!
– Ой, а сама-то… – Лея неожиданно смолкла, и порывисто прижалась к сестре. – Юль, ты не обращай на меня внимания! Я не вредная, это во мне детство играет, никак не наиграется…
Старшенькая ласково огладила кудри маленькой блондиночки. Та вздохнула, тискаясь, и пробормотала:
– И что теперь будет?
– Не знаю, – Юля серьезно покачала головой.
– Папа что-нибудь обязательно придумает!
– Вот-вот… Ой, надо же что-нибудь поесть сготовить!
– Точно… Мы даже не обедали!
Будто учуяв интересную тему, в кухню заглянул Коша, весь в паутине и опилках. Лея уперла руки в боки.
– Явился… запылился! Ты где так извозился, чудище? – выговаривала она. Вздохнула, и присела, отряхивая питомца.
– Обнюхивался! – хихикнула Юля. – Весь подпол излазил!
Прикинув, она поставила на плиту кастрюлю с водой, и сунула в нее пару окорочков, смерзшихся в холодильнике до состояния окаменелости.
«Сварю бульон! – решила девушка. – С вермишелью! Скажу, что это такое вьетнамское национальное блюдо – фо га…»
Она выглянула в окно. На улице темнело, но в окошки бани пробивался тусклый свет, а из трубы валил дым. Мыться Юля предпочитала в ванной, но вот париться – обожала. Особенно зимой. Выбежишь – горячая, распаренная! – и в сугроб! Хорошо…
В сенях затопали, и толстенная дверь отворилась, впуская отца.
– О, тепло-то как! – заулыбался он. – Даже окно открыли!
– Это я про вьюшку забыла! – призналась Лея трагическим тоном.
– Пустяки, доча, дело житейское! – рассмеялся папа. Углядев косые лучи, мазнувшие по стеклу, он вышел в Северную гостиную, и крикнул оттуда: – Кажется, у нас гости!
Тревожась почти по-женски, Юля перебежала к отцу, замечая за окнами свет десятков фар. «Волга»… «Нива»… «Татра», вроде, или «Шкода»… «Лада»… Еще одна… И еще…
Захлопали дверцы, зазвучали голоса, и во двор повалил народ – мужчины и женщины, молодые или постарше. Узнав Вайткуса, а затем и Антона, Юлиус радостно завопила:
– Папусечка! Это же твои, с работы!
Выскочив на веранду, она сходу угодила в жадные руки Алёхина.
– Юльчик! – ликующе заорал Антон. – Мы все уволились! Представляешь?! Все-все-все!
Девушка видела за его спиной и весело скалящегося Ромуальдыча, и Киврина со смешными залысиными, и яркую Ядзю, и утонченную, томную Аллочку, и Лизу, совершенно бидструповскую женщину…
Юля немного стеснялась их, но надо же как-то наградить Антона за доставленное счастье, за нахлынувшую гордость?
И она крепко поцеловала Алёхина, долго-долго не отнимая губ.
Там же, позже
Я никогда не забуду этот день. Жалкие вражины хотели обратить его в дату моего позора и унижения, а доставили мне массу позитива. Пускай даже кто-то из мэ-нэ-эсов ушел с работы, повинуясь минутному порыву, всё равно – это мой коллектив! Моя команда!
Выйдя на террасу, я деликатно отвел глаза от увлекшихся Антона с Юлей, шагнул ступенькой ниже и выговорил, растягивая губы:
– Товарищи…
Товарищи ответили взахлёб – смехом и разноголосицей.
– Миша, не пугайся! – воскликнула Лиза. – Мы с собой принесли – и что пить, и чем закусывать!
– Проходите в дом! – поплыл задыхающийся Юлин зов.
– Не-е! – заголосили гости. – Наследим! Да и не вместимся! Хо-хо-хо!
Ко мне поднялся Ромуальдыч, и все стихли.
– Етта… – пробасил он. – Миш, мы к тебе нагрянули… не по-товарищески даже, а по-дружески! Верно же говорю? Да любого из нас возьми – почти каждому ты когда-то помог… Серьезно помог! А кого-то и вовсе спас. Ну? Реально же! И продолжать работать на старом месте… будто ничего не произошло… Вот етто, как раз, и было бы аморально!
– Миш, мы тебя тоже любим! – взвился радостный Лизин голос, и вся толпа захохотала.
Хлопнули пробки шампанского, забулькала «беленькая», Вайткус плеснул мне и себе коньячка в одноразовую посуду.
– Слово предоставляется директору Института Времени, – загудел он, со своей «фирменной» ухмылочкой, – секретарю ЦК КПСС, Гарину Михаилу Петровичу!
Толпа одобрительно зашумела.
– Стругацкие как-то сказали, что у человека в жизни есть только три радости – дружба, любовь и работа… – поднял я тост. – Ну, с дружбой и любовью у нас всё в порядке! А насчет трудоустройства… Будем считать, что мы ушли на длинные выходные! Но на работу выйдем обязательно. Не важно, на старом или на новом месте. За нас!
В морозной полутьме, расколотой светом фар на куски, сошлись десятки пластиковых стаканчиков, и тут же слились голоса, грубые и нежные, высокие и с хрипотцей: