Эпизод этот возбудил живейшее любопытство веселых собеседников.
Лишь только капитан д’Овернэ вышел из палатки, завязался следующий разговор.
– Я готов держать пари, – вскричал поручик Анри, вытирая свой красный сапог, на котором виднелось большое грязное пятно, оставленное собакой, – я готов держать пари, что капитан не отдал бы сломанной лапы своей собаки за те десять корзин мадеры, что мы видели на днях в большой генеральской фуре.
– Тише! Тише! – сказал весело адъютант Паскаль. Это было бы невыгодно. Корзины уже пусты – это мне доподлинно известно; и, – добавил он серьезно, – согласитесь, поручик, тридцать пустых бутылок, разумеется, не стоят лапы этого пса, тем более, что, в сущности, из этой лапы можно сделать ручку для дверного звонка.
Серьезный тон последних слов адъютанта рассмешил всех. Только Альфред, молодой офицер баскских гусар, не засмеялся; у него был недовольный вид.
– Не вижу, господа, что вы находите смешного в том, что только-что произошло. По-моему, и собака и сержант, которых я всегда видел подле д’Овернэ, должны скорее возбуждать к себе участие. Наконец эта сцена…
Паскаль, задетый за живое недовольством Альфреда и веселостью остальных, перебил его:
– Очень сентиментальная сцена. Скажите пожалуйста! Найденная собака и сломанная рука.
– Капитан Паскаль, вы не правы, – сказал Анри, выбрасывая из палатки только-что опорожненную им бутылку, – этот Бюг, по прозвищу Пьерро, возбуждает во мне огромное любопытство.
Готовый уже рассердиться, Паскаль утих, заметив, что его стакан еще полон. Д’Овернэ вернулся и сел на прежнее место, не говоря ни слова. Он был еще задумчив, но лицо стало уже спокойнее. Озабоченный чем-то, он не слушал, о чем говорили вокруг него. Раск улегся у его ног, следя за ним тревожным взором.
– Ваш стакан, капитан д’Овернэ. Попробуйте, хорошее винцо.
– Слава богу! – сказал капитан, воображая, что отвечает на вопрос Паскаля. – Рана оказалась не опасною, рука не сломана.
Только невольное уважение, которое внушал капитан своим соратникам, сдержало взрыв смеха, уже готовый сорваться с губ Анри.
– Раз вы перестали тревожиться о Тадэ, – сказал он, – и раз мы условились рассказать по очереди какое-нибудь из своих приключений с целью скоротать ночь, я надеюсь, дорогой друг, что вы сдержите свое слово и расскажете нам историю о вашей хромой собаке и Бюге… не знаю дальше имени этого Пьерро, как называл его ваш Тад.
Д’Овернэ не ответил бы ничего на этот полушутливый, полусерьезный вопрос, если бы все остальные не присоединили к нему свои настояния. В конце концов он уступил их просьбам.
– Так и быть, господа; но не ждите ничего, кроме рассказа об очень простом происшествии, в котором лично я играю совершенно второстепенную роль. Если вы ожидаете чего-нибудь необычайного, то вы ошибаетесь, предупреждаю вас. Я начинаю.
Наступило глубокое молчание. Паскаль выпил залпом свою флягу водки, Анри завернулся от ночного холода в изодранную медвежью шкуру.
Д’Овернэ задумался, припоминая события, давно уже вытесненные из его памяти. Наконец он заговорил медленно, тихим голосом, деля частые паузы.