Было раннее утро 3-го мая 1922 года. Таллин еще спал, лишь на Тоомпуйэстее некий трудолюбивый сверх всякой меры дворник подметал тротуар. Но вскоре тихий шорох его метлы был заглушен ревом мотора, все нараставшим, пока из-за поворота не выехал грузовик, в кузов которого набилось множество солдат. Среди них терялся человек в штатском с козлиной бородкой, член ЦК компартии Эстонии и редактор подпольной газеты «Коммунист» Виктор Кингисепп. Ночью шел дождь, колеса прошлись по лужам, и солидная порция грязи брызнула прямо в лицо дворника. Выругавшись, он пригрозил удаляющейся машине метлой, толку от чего, конечно, не было и, вытершись рукавом, вернулся к своей работе.
На грузовике этого маленького происшествия не заметили, машина мчалась, как бешеная, Кингисепп не понимал, куда его везут, суд ведь был еще закрыт, и как вообще можно судить кого-то, кто не прочел обвинительный акт, не встречался с адвокатом, кого еще даже не допрашивали? Кому это знать, как не ему, он же не официант, а выпускник юридического факультета Петербургского университета, наверно, потому эти деятели буржуазного правительства так его и боялись, боялись настолько, что окружили целой ротой солдат. Они сидели и стояли вокруг него, молодые обормоты с винтовками, и прятали взгляд, стеснялись, что ли, наверняка ребята из бедных семей, разве богач даст призвать на службу своего отпрыска, он выкупит его, подмажет генерала или полковника, те ведь тоже люди, им надо одеть жену по парижской моде и отправить на воды, а кто защитит бедняка? Что могут для него сделать мать, сгорбившаяся от непосильного труда, или больная туберкулезом сестра? Естественно, солдаты и должны были стесняться, они ведь везли под конвоем своего заступника – в кузове, в наручниках и на огромной скорости, чтобы он не спрыгнул и не сбежал.
На секунду мелькнул Длинный Герман с презренным сине-черно-белым флагом – не нравится красный цвет, господа буржуи, напоминает о ваших преступлениях? Ну так живите под своими траурными тонами! Кингисепп вдруг почувствовал огромное моральное превосходство над всеми эти пятсами и тыниссонами, которые отобрали власть у немцев только для того, чтобы сесть на их место, на диваны и кресла, замаранные кровью пролетариата. Что можно обойтись вообще без господ, это в их жалкие умишки не вмещалось – люди прошлого, что с них взять. Было сладостно сознавать, что будущее за твоими идеалами, что настанет время, когда на всем земном шаре не будет бедных и богатых…
«А будут только бедные», – сказал Пээтеру его главный враг, внутренний голос.
«Молчать, мерзавец, не видишь, я работаю!» – скомандовал Пээтер, но ход мыслей был нарушен, он положил шариковую ручку на стол, снял с термоса крышку, вытащил пробку, налил в стакан горячей воды, добавил пару ложек рябинового варенья из банки, размешал и глотнул. Напиток получился приторный, но что поделаешь, брусничного варенья в островном магазине не продавали – правда, на Рухну росла в изобилии натуральная брусника, холмы были прямо-таки красными, но чтобы она превратилась в варенье, сначала надо было отправиться к ее зарослям и довольно долго горбиться, а это Пээтеру было лень, он предпочитал спокойную жизнь.
Сквозь форточку в комнату проникал лай деревенских дворняжек, потом к нему добавился шум мотора. Грузовик, подумал Пээтер машинально. Точно, как в сценарии. Интересно, куда он едет, на аэродром, что ли, встречать самолет? Автобуса на острове не было, не говоря о такси, их заменял ГАЗ, с каким именно серийным номером, Пээтер не знал.
Когда этот шум стих, тишина все же не наступила, поскольку за забором закашлял еще один агрегат – сосед Ээспаев завел трактор. Куда он собирался, на пастбище или проверять мережи для угрей, было трудно сказать, скорее, все-таки первое, хотя точно так же Ээспаев мог держать путь, например, в воинскую часть, если ему понадобилось что-то купить, продать или обменять – на острове в изрядной степени действовало натуральное хозяйство.
Ладно, последнее усилие, решил Пээтер, взялся за ручку и сосредоточился, чтобы снова вжиться в 1922 год.
Городские дома остались позади, неужели они собираются отвезти меня на границу и обменять на какого-то белогвардейца, думает Кингисепп, усилием воли гасит искру надежды, вспыхнувшую при этой мысли, он уже давно ни на что не надеется, ибо знает – так рождаются разочарования, разумнее быть готовым к наихудшему; и все-таки, когда грузовик замедляет движение и сворачивает с дороги в лес, у него екает сердце. Понятно, для чего его сюда привезли – не фиалки же собирать. И так глупо все и кончится, успевает он еще печально констатировать, потом машина останавливается на поляне, хлопает дверца кабины, спускают один из бортов кузова, солдаты, сидевшие с той стороны, спрыгивают на землю, а те, кто занимал места рядом с ним, хватают его под руки – вставай. А что, если вырваться, спрыгнуть и побежать в лес, мысль мелькает, но Кингисепп тотчас отбрасывает ее – поздно, брат, раньше надо было рискнуть, в пределах города, теперь уже ничего не поделаешь, твоя песенка спета, и все, что еще в твоих силах, это встретить смерть достойно. Он подавляет страх, встает – сам, без помощи солдат – и выпрямляется. «Я сделал, что мог, кто может, пусть сделает лучше!» Глубоко вдохнув сосновый воздух – чистый озон! – он подходит к краю кузова, хочет слезть, но ему не дают этого сделать, сзади его подхватывают несколько пар рук, поднимают, а внизу ждут уже другие руки, словно молитвенно, вытянутые вверх, ему так и не удается стать на ноги, солдаты несут его до ближайшего дерева, только там опускают на землю и быстро-быстро дрожащими пальцами привязывают к дереву – настолько они его боятся! Один возится прямо перед его носом, из его рта пахнет перегаром – значит, на трезвых нельзя было положиться, дали сперва хлебнуть водки. Кингиссепу противна эта вонь, не так уж приятно знать, что последнее, что ты почувствуешь в жизни, это водочный дух, исходящий от какого-то оболтуса, и он даже счастлив, когда процедура привязывания наконец завершается, и запыхавшиеся солдаты отходят, берут винтовки и становятся в строй.
Теперь на передний план выступает вылезший из кабины офицер, он вытаскивает из кармана бумажку и начинает читать – молодцы, соотечественники, грамотных больше девяноста процентов.
– Решение полевого суда Эстонской республики номер…
У офицера густой бас, как у Шаляпина, может, и впрямь пригласить на эту роль оперного певца, мелькает у Пээтера мысль, но сейчас нет времени думать об актерах, это потом, вместе с режиссером…
– Виктор Кингисепп, родившийся…
Пээтер довольно проворно встал и прошел к книжной полке – Вальдек во время отпуска любил решать кроссворды и потому притащил на дачу один комплект той самой энциклопедии, ради которой жители Таллина и прочих эстонских населенных пунктов с ночи стояли в длинных очередях у книжных магазинов. Выхватив толстый том в красно-коричневых тонах, Пээтер быстро полистал его, пока не нашел нужную страницу – Кингисеппский район, Бумажно-целлюлозная фабрика имени Кингисеппа (ну и воняла она!), драмтеатр имени Кингисеппа… Ага! Он впихнул энциклопедию на место и в темпе двинулся обратно к столу, пока дата не вылетела из головы.
– … 24-го марта 1888 года, бунтовщик, член ЦК запрещенной коммунистической партии и государственный изменник…
Я не изменник, изменники – вы, думает Кингисепп, но вслух этого не произносит, несолидно, только принимает еще более гордый вид.
– … приговорить к смертной казни через расстрел. Решение привести в исполнение…
Мерзавцы, думает Кингисепп, подлые трусы, не осмелились устроить процесс, даже закрытый, не говоря о публичном, боялись, что народ узнает, соберется и разнесет стены суда. И даже если не разнес бы, и то Кингисепп оставил бы после себя такой след, которого уже не замажешь – ох, какую речь он произнес бы, он произнес бы такую речь, которую помнили бы еще десятилетия, не защитительную речь, а обвинительную, приговор капиталистическому строю. Понятно, почему они струхнули и устроили все так, чтобы не дать ему подобной возможности.
– Рота, к оруж-ию!
Точно так ли должна была прозвучать команда, Пээтер не знал, но черт с ним, если что, консультант поправит.
– Целься!
Хорошо, что он писал не роман, тогда перед глазами героя пришлось бы прокрутить всю его жизнь, теперь можно было ограничиться какой-то яркой сценой – но какой? Сколько революционеров уже расстреляно в кино, наверняка в несколько раз больше, чем в реальности, и все они перед смертью что-то вспоминали, поди придумай что-нибудь оригинальное. Небо, материнская ласка, купание в теплом море, нежный взгляд любимой – все это уже было, надо было найти что-то новое, свежее, такое, чтобы зритель в зале от удивления ахнул – надо же, что этот Буридан выискал…
Пээтер задумался. Детство у Кингиссепа было скучноватое, да и политически не самое подходящее – сын владельца пансиона, вряд ли он ходил в драных штанах с заплатами на коленях. Юность? Первое знакомство с марксизмом? Ну, это получилось бы нравоучительно, как и встреча с Лениным, время таких фильмов прошло, к тому же главный редактор предупредил его, чтобы он не включал Ленина в список персонажей, это слишком сложно, все-все, текст, актера, грим, надо будет согласовывать на уровне Политбюро – но что же тогда?
И вдруг Пээтер понял.
– Когда мы победим, – говорит Кингисепп проститутке, завязывая утром шнурки ботинок, – а однажды мы точно победим, тогда тебе уже не придется идти на панель, мы отправим тебя в школу, ты научишься достойной профессии и станешь уважаемой гражданкой страны пролетариата. Кем ты хотела бы быть?
– Водителем трамвая, – отвечает проститутка.
Ну дура, ничего лучшего придумать не могла, поморщился Пээтер, но вымучивать что-то другое не стал, он ценил идеи, возникшие спонтанно, персонажи должны были вести себя так, как они хотели, а не так, как хотел бы он.
– Ты будешь водить трамваи, я обещаю, – говорит Кингисепп торжественно.
В следующую секунду он снова стоит, привязанный к сосне в лесу под Таллином, винтовки поднимаются, их пустые дула угрожающе смотрят на Кингисеппа.
– Да здравствует власть пролетариата! – кричит Кингисепп.
Получается фальцетом, но что с того, вот и будет поестественнее, никогда не надо бояться, что герой покажется смешным, на то он и герой, чтобы остаться мужественным и в смешном положении – и на лице Кингисеппа появляется последняя, возвышенная улыбка.
– Огонь! – командует Шаляпин, то есть, офицер.
Раздается залп, из дул вырывается белое облако дыма, с деревьев, каркая, взлетают вороны. Камера некоторое время вращается, как в известном фильме «Летят журавли», потом останавливается. Кингисепп лежит на траве, его остекленевшие глаза смотрят в небо, где кружится гордый орел.
Погоди-погоди, он же не мог упасть на землю, если был привязан к дереву, понял вдруг Пээтер, зачеркнул это предложение и написал вместо него: «Голова Кингисеппа падает на грудь», может, этот кадр не такой величавый, но что поделаешь, он немного еще подумал, добавил вытекавшую изо рта струйку крови, такое он в фильмах видел часто, оставил орла, несмотря на то, что теперь тот оказался вне поля зрения Кингисеппа, парить в небе, вывел немного ниже крупными буквами «Конец фильма» и положил ручку на стол.
Ура! Он все-таки поступил правильно, что поехал на остров, подальше от любвеобильных женщин и советской власти, правда, пришлось помучиться, чтобы раздобыть допуск в погранзону, умолять председателя Союза писателей, чтобы он оформил фиктивную командировку и бродить по коридорам отделения внутренних дел, да и ночь, проведенную на пароходе, приятной не назовешь, билеты на самолет были давно распроданы, а на море как раз начался шторм, и ему пришлось даже покормить рыб, но зато теперь сценарий был готов, и он мог смотреть в будущее намного оптимистичнее, чем раньше. Даже, если в Каннах премию за лучший сценарий присудят кому-то другому, шесть тысяч рублей от киностудии Таллинфильм он получит в любом случае, то есть, конечно, не совсем шесть, четверть ему выдали уже весной в качестве аванса, и эти деньги он честно проел, последние же несколько сот рублей потратил в ресторане «Глория» в обществе новой любовницы, и, подумал Пээтер с некоторым смущением, не только на овсяную кашу и кефир – ибо Марина, с которой он познакомился на Пирита, хоть и не была алкоголичкой, но белое вино все же любила, не говоря об отбивных, которые она поглощала с куда большим удовольствием, чем сам Пээтер, чей аппетит в известной степени подавляли мысли о плохой карме свиней. Далее налоги… Пээтер помрачнел – если с подоходным налогом и партийным взносом можно было еще примириться, то платить алименты, да еще двум женам – это чересчур, государство могло бы и подумать, прежде чем навьючить на мужчин такую ношу.
«А твои отцовские обязанности?» – напомнил о себе надоедливый товарищ – внутренний голос. Отцовские обязанности, проворчал Пээтер, я выполняю у колыбельки сценария и других литературных отпрысков, да, они намного больше его дети, чем те две дочки и один сын, которых ему родили Майре и Маргот. Хотел ли он сам этих детей? Наверняка можно сказать, что нет, и если он не очень резко протестовал против их появления на свет, то только потому, что так было не принято, новая жизнь это что-то святое, ее нельзя затрагивать даже словесно… Но мыслью все-таки можно? Кому понадобились эти дети, он, конечно, знал – обеим матерям, которые таким образом удовлетворяли свой биологический инстинкт – но при чем тут он? Для писателя орава детей – только обуза, но разве жены это понимали? Наоборот, именно писатели в глазах эстонских женщин слыли самыми породистыми быками-производителями, и Пээтер мог еще благодарить судьбу за то, что не имел поэтического дара, ибо тогда женщины ему не дали бы покоя вовсе – эстонского поэта с меньшим числом детей, чем пять, найти среди членов Союза было трудно.
Последнее сравнение вызвало у Пээтера облегчение, и он подумал, что надо примириться со своей участью и быть великодушным, пусть Майре и Маргот получат свои алименты, они это заслужили, если не чем иным, то тем, что у них хватило ума предпочесть писателя бармену. Он тоже совсем уж на бобах не останется, столько, чтобы, получив и другой гонорар, за сборник рассказов, прожить вполне сносно, без всяких Кингисеппов и прочих халтур, примерно год, он получит, тем более, что потребности его не столь уж велики. «У тебя на столе коробка папирос и спички, стакан крепкого чаю и несколько книг», – процитировал Пээтер. На его меню это было, правда, не очень похоже, от курения он отказался давно и черному чаю, как известно, предпочитал воду с вареньем, но много не надо было и ему, только пару сот грамм голландского сыра в день, полбанки меда, полкило лесных орехов…
Подобные мысли ясно указывали, что пора подкрепиться.
Дача Вальдека находилась посреди деревни, это было одноэтажное дощатое строение вроде сарая – но какие особые требования можно предъявить к дому, которым пользуются не больше, чем полтора месяца в году? Даже вожди местного ЦК отдыхали в весьма скромных коттеджах, чего же ожидать от временной крыши доцента экономического факультета Тартуского государственного университета, не доломитных же стен и черепичной крыши, как в таллинском старом городе? Подобную помпезность могли позволить себе очень немногие, в основном, директора межколхозных строительных контор и опытно-показательных совхозов – сливки советского общества, да и они оформляли эти современные замки не как свое личное имущество, а как дом отдыха возглавляемого ими предприятия – надо быть осторожными, эстонцы всегда слыли народом доносчиков. Так что вигвам Вальдека был еще хоть куда, стены, правда, пропускали ветер, но это могло доставлять неудобства разве что осенью, когда через остров проходили такие бури, которые мужчин послабее сносили с ног, а сейчас, летом, немного сквозняка было даже кстати, крыша же, пусть и сделанная из щепок, была недавно отремонтирована и держалась хорошо, в этом Пээтер смог убедиться на прошлой неделе, когда два дня подряд лил дождь. Прочие блага цивилизации, кроме разве что электричества, отсутствовали вовсе, в доме не было ни газа, ни горячей, ни даже холодной воды, которую приходилось таскать из колодца, не было и канализации, если не считать за таковую водруженный посреди двора сортир, но Пээтер привык к аскетичным условиям, холодную воду он носил ведрами уже в Паганамаа, а горячей не было и в той мастерской, где они с Маргот ютились в первый год их сосуществования, что же касается удовлетворения обратных потребностей, то ничего страшнее общего туалета в университетском общежитии нельзя было придумать. К тому же, географическое расположение дачи компенсировало все неудобства, поскольку более романтичное местечко, чем остров Рухну, по крайней мере, на территории Эстонской ССР, найти было невозможно, рядом с ним тускнела даже Паганамаа со своими озерками. Подумать только, кругом на несколько десятков километров одно море и ничего кроме моря, только, возможно, какие-нибудь Азоры могли быть еще более одинокими и величавыми, но до них надо еще добраться, для чего необходимо сперва раздобыть выездную визу, а ее Пээтеру никто не дал бы, его не пустят даже в Болгарию, пока не будет снят партийный выговор. Конечно, Советский Союз действительно был широк и просторен, и, если немного знать географию, можно было в разных его концах, в тайге и пустыне, тундре и кавказских горах находить прекрасные безлюдные места, да и островов в нем хватало, правда, на некоторые, как, например, на Новую Землю, въезд был запрещен из-за военных баз, но, например, Камчатка со своими сопками и особенно, Курилы, наверняка могли бы в какой-то другой момент жизни заинтересовать Пээтера, однако поскольку они находились еще дальше от Таллина, чем Азоры, то без командировки Союза писателей, и точно не фиктивной, туда никак не доберешься. Что же касалось других эстонских островов, то их было немало, начиная с Сааремаа, где Пээтер бывал несколько раз, и кончая, к примеру, Найссаар, куда его не пускали почти по тем же причинам, что на Новую Землю, но все они были заселены, цивилизованы и вовлечены в кровообращение союзной республики, Рухну же был диким, в любом смысле, и это относилось не только и даже не столько к природе. Да, тут спокойно бегали косули, устраивали шумные свадьбы лисы и вылезали зимой из проруби на солнышко тюлени, и говорили даже, что еще несколько лет назад местные охотники были по горло заняты истреблением пришедшей по льду на остров стаи волков, но дикие звери жили и в других местах Эстонии, даже медведи, которых на Рухну не водилось. Так что по одной природе Рухну чем-то необычным считать не приходилось, пусть и иногда, собирая чернику, видишь сквозь заросли папоротника, как мелькнет пятнистый зад косули, или узнаешь, что хорек придушил курицу соседки, подумаешь новости, да и лес, местами довольно густой, нельзя было сравнить с тайгой, такой весьма обычный смешанный лес, куда лесоводы приезжали высаживать привезенные из дальних стран неведомые ранее в этих краях виды, предпочитавшие более мягкий климат, чтобы те привыкли к местным условиям, после чего, возможно, удастся пересадить их уже на просторы, или, вернее, на узость материковой Эстонии. Большая часть острова была и вовсе голой, в море плавали отнюдь не киты и кальмары, а самые обычные угорь, лосось, сиг и судак – намного интереснее было то, что каждый островитянин мог, не боясь инспекторов, выйти на лодке в море и забросить сеть, чтобы выловить сколько угодно этих самых лосося, сига и судака, или поставить на все лето в низкой воде в других местах совершенно запретное средство, мережу для угря, или прорубить зимой две проруби, провести подо льдом сеть из одной в другую и ждать, пока придурок-лосось не попадется – этот вид браконьерства Пээтер видел собственными глазами прошлой зимой, когда ездил на Рухну писать последние рассказы для своего сборника, и в этом было что-то уже действительно дикое, ибо в любом другом месте за подобные деяния наложили бы хороший штраф, а то вовсе посадили бы размышлять над тем, что разбойничья романтика и социализм – два несовместимых явления. Да, на Рухну не было советской власти. То есть, в каком-то смысле она, конечно, была, тут тоже всем ведал сельсовет, и во главе этого сельсовета стоял председатель, он же по совместительству уполномоченный КГБ (секрет Полишинеля, и, кстати, иных секретов кроме полишинелевских на Рухну вообще не знали), был и милиционер, которого изображал брат того же председателя, существовала и пожарная охрана, и у нее даже имелась пожарная машина, которой начальник аэродрома, он же глава пожарной службы, пользовался, чтобы ездить на работу (первую), когда его мотоцикл был не в порядке, или когда ему хотелось повыпендриваться перед гостями с материка – но это все, как говорят философы, было только видимостью, как и школа, дом культуры и еще некоторые якобы доказывавшие присутствие цивилизации декорации, как, например, почтамт и магазин – в школе работал один учитель, ходило туда три ученика, в доме культуры дважды в году устраивались танцы, а на почтамте с понедельника до пятницы принимали почту – но только принимали, а не выдавали, поскольку для того, чтобы что-то выдавать, надо это сначала получить, а на Рухну в плохую погоду не летал самолет и не ходил пароход. Если летом сообщение с материком было еще более-менее сносным, трижды в неделю прилетал из Пярну кукурузник с дюжиной пассажиров, почтой и кое-какими товарами, а пару раз в месяц у пристани швартовалась моторная лодка с мешками муки и сахара, то с осени, когда начинали дуть ветры, авиарейсы становились совсем уже нерегулярными, да и пароходам не нравилось штормовое море, а еще меньше им нравился лед, так что через некоторое время этот вид транспорта вообще отпадал, и часто случалось, что Рухну оказывался отрезанным от прочего мира на две, а то и на три недели. И как ты тогда гарантируешь полное удовлетворение потребностей советских граждан, если не можешь к этим гражданам приблизиться? Вот почему рухнусцам был, так сказать, дан карт бланш – мы вам не мешаем, ловите свою драгоценную рыбу, что-то вы ведь должны есть, но тогда не жалуйтесь, если в магазине иногда нет таких товаров первой необходимости, как колбаса и творог. Рухнусцы и не жаловались, они привыкли даже к тому, что на острове не продавался хлеб, главное, что продавали ржаную муку, из нее каждая хозяйка пекла уже сама. Что такого особенного в продаже ржаной муки, что надо это отмечать отдельно, может спросить неискушенный читатель. А то, что во всех прочих местах Советского Союза, эту муку частным лицам не продавали по той простой, или, вернее, сложной, если думать в категориях экономической науки, причине, что мука эта была дешевая, намного дешевле себестоимости, и безответственные граждане могли кормить ею домашнюю скотину – мера, кстати, все же недостаточная, поскольку теперь умные деревенские женщины откармливали свиней хлебом.