В Большом театре
Большой театр в 1950-е годы
Искусно подсвеченные с внутренней стороны колонны Большого театра спокойно и величаво несли на себе портик с квадригой Аполлона. И здесь колючий ветер с мелкой снежной пылью бил прямо в лицо. Казалось, что колесница Аполлона мчится вперед, вздымая снежную пыль.
Под портиком театра, как река, тек шумный людской поток. Прижавшись к колонне, чтобы не мешать движению, девушка в нетерпеливом волнении озабоченно всматривалась в оживленные лица празднично настроенных людей. На большом циферблате уличных часов минутная стрелка вздрогнула и упала с двенадцати, было пять минут восьмого.
Прошло еще десять минут обидного, томительного ожидания. Девушка с досадой вынула из сумочки два билета. Решив продать один из них, она хотела оторвать билет, но была атакована сомкнутым строем любителей балета:
– Девушка, вы продаете билет?
– Девушка, я подошел первый!
– Девушка, этот гражданин лжет! Его здесь не было! – решительно заявило грудное контральто и, энергично работая локтями, протиснулось ближе.
Девушка растерялась, но на помощь ей пришла та, кого она ждала, – высокая яркая блондинка в розовом шерстяном капоре и меховой шубке:
– Красуля, ты, кажется, собираешься продать мой билет?!
– Ох, Люба, меня тут чуть не растерзали! – сразу повеселев, сказала она, пробиваясь вместе с подругой к главному входу.
– «Красуля»?! – уничтожающе фыркнуло контральто и также энергично бросилось к другой группе добывать билет.
С трудом прокладывая себе дорогу в плотной массе людей у входа в театр, мрачно настроенный Джентльмен пера едва поспевал за Роггльсом.
Первый акт балета на Эдмонсона не произвел большого впечатления, но второй акт взволновал его, он расчувствовался и, направляясь в буфет с Роггльсом, интересовался народными истоками «Лебединого озера».
Глубокая, волнующая музыка, исполнительское мастерство и поэтическая одухотворенность балета привели Эдмонсона в состояние внутреннего смятения. Он почувствовал всю тоскливую обыденность своих повседневных интересов и особенно остро понял, что годы уходят и молодость, в борьбе за свое место под солнцем, растрачена глупо и по пустякам.
Бокал холодного искристого вина освежил Эдмонсона, второй бокал настроил его на философский лад:
– Знаете, Роггльс, – сказал он, – я, быть может, пьян, но… Не важно. Я хочу сказать, Роггльс, что у меня давно выработался иммунитет против вируса идей войны, я средний мыслящий марсонвилец. – Эдмонсон протянул свой бокал буфетчице и, получив полный, взял Роггльса под руку и отвел к окну.
– Мне кажется, Роггльс, что наши парни из военного министерства сошли с ума. Мы можем отлично драться с русскими, не стреляя из пушек. Война систем! Побеждает тот, кто создаст самый высокий уровень жизни для среднего человека своей страны. Хорошо, пусть в этой схватке мы будем разбиты, но ведь и поражение принесет нам победу!
– Очевидно, Эдмонсон, «мирное соревнование социализма и капитализма» будет темой вашей первой статьи для «Марсонвиль Стар», – иронически заметил Роггльс, прихлебывая маленькими глотками шампанское.
Слова собеседника вернули Эдмонсона к действительности. Он молча приложился к бокалу и, немного помолчав, сказал:
– Еще пару сот лет тому назад Томас Пейн, американский публицист-демократ, говорил: «Мы переживаем испытание для человеческих сердец!»
– Я представляю себе, Эдмонсон, как вы справитесь с испытанием, выпавшим в данном случае на долю вашего сердца.
– Например? – резко спросил Эдмонсон, и взгляд его маленьких светлых глаз, непомерно увеличенных сильными стеклами очков, стал злым и колючим.
– Вы, как и большинство ваших предшественников, отправитесь на кухню пресс-атташе посольства и спишете слово в слово очередную скверно пахнущую провокационную стряпню…
– Сан оф эйбич! – выругался Эдмонсон и широким жестом выплеснул шампанское в лицо Роггльса.
Роггльс был моложе и сильнее, схватка была бы не в пользу Эдмонсона. К тому же Роггльс был трезв. До боли сжав кулаки так, что ногти впились в ладони, он сдержал себя, улыбнулся, вынул носовой платок, спокойно вытер лицо, борты пиджака и извинился перед рядом стоящими.
– Простите, это неосторожность, – сказал он, увлекая Эдмонсона из буфета.
Третье действие Джентльмену пера посмотреть так и не удалось. В фойе к ним подошел человек и, пригласив их в комнату первого этажа, уютно обставленную мягкой мебелью, обратился на хорошем английском языке:
– Вы корреспонденты газет?
– Я специальный корреспондент «Марсонвиль Стар», Уильям Эдмонсон, – назвал себя Джентльмен пера, предъявляя свой корреспондентский билет.
– Очень приятно. Я Лавров Иван Леонидович, – представился администратор и, возвращая корреспондентский билет Эдмонсону, спросил:
– Вы, очевидно, до Советского Союза длительное время находились в Западной Европе?
– Откуда вы это знаете? – удивился Эдмонсон.
– В нашей стране не принято выплескивать содержимое бокала в лицо своего собеседника.
– Разрешите закурить? – вместо ответа спросил Эдмонсон, доставая пачку сигарет. – Курите, это «Фатум», отличные сигареты.
– Благодарю вас, я не курю, – отказался Лавров.
Эдмонсон сел в кресло и закурил: он был взволнован.
– У вас очень странное представление о Советской стране, мистер Эдмонсон. У нас нельзя безнаказанно оскорблять человека. Я вызвал дежурного секретаря посольства и попрошу вас, когда придет машина, покинуть Большой театр.
– Я надеюсь, вы не лишите меня удовольствия увидеть третье действие балета, – вежливо напомнил Роггльс.
– Прошу вас, антракт уже кончился, – сказал Лавров и проводил Роггльса до двери партера.
Девушки были свидетельницами инцидента в буфете. Услышав обращение Эдмонсона к Роггльсу, они узнали в нем автора нашумевшей у нас книги «Предатели нации». Кроме того, сегодня газеты, напечатав большую статью «Прогрессивный журналист перед судом реакции», вновь напомнили о Патрике Роггльсе. В этой статье было рассказано о выступлении в сенате Мориса Поджа и об отказе матери Роггльса от своего сына.
Прогрессивный журналист вызывал к себе чувство симпатии и дружеского уважения как мужественный и сильный человек.
Когда Роггльс вошел в партер и занял место, не очень уверенно, по-английски, Люба спросила его с большой долей участия:
– За что он вас оскорбил?
– Видите ли, не знаю, искренне или нет, Эдмонсон, корреспондент «Марсонвиль Стар», в буфете высказал несколько красивых гуманных мыслей, но одно дело кудрявые фразы за бокалом вина, другое – мужественное заявление в печати. Я знаю этих джентльменов пера: в кулуарах общественных учреждений – мысли со следами завитушек перманента, а на страницах газеты – статьи, издающие подозрительный запах посольской кухни. Эдмонсону я сказал правду, но правда оказалась ему не по вкусу, – ответил Роггльс на отличном русском языке.
– Тише! – в благородном негодовании прошипела рядом сидящая старушка.
Началось третье действие балета.
– Дай мне, Красуля, программу, – шепотом попросила Люба и углубилась в чтение.
Машеньку нельзя было назвать красавицей, она скорее была дурнушкой, но девятнадцать лет – такой возраст, когда девичья свежесть ярче зрелой красоты. Радость жизни, нетерпеливое ожидание этого вечера, редкого вечера без внимательной опеки отца, делали ее особенно оживленной, хорошенькой. На ней было новое платье сиреневого крепа с маленьким декольте. Букетик ярких искусственных цветов у корсажа выгодно подчеркивал ее свежесть. А мамин золотой медальон на бархотке и тоненькое колечко с бирюзой увеличивали сознание того, что она переступила порог своей юности и жизнь раскрывает перед ней какие-то новые, еще не изведанные дали.
В Большом театре Маша бывала и прежде, но каждый раз здесь все как бы вновь поражало ее своим масштабом и великолепием. «Лебединое озеро» она впервые видела еще девочкой, второклассницей. Теперь она смотрела балет будто впервые. Тема романтической любви Одетты и Зигфрида волновала ее. Тревога за их светлое и чистое чувство вызвала у Маши слезы. Поймав на себе внимательный взгляд Роггльса, она смутилась и отвернулась.
В антракте между третьим и четвертым действием они вместе вышли в фойе. Роггльс предложил зайти в буфет, но девушки отказались. Люба была оживлена и болтала за двоих. Машенька еще под впечатлением третьего действия молчала, прислушиваясь к разговору Любы и Роггльса.
– Простите, – извинился Лавров, подойдя к Роггльсу, – ваш коллега забыл на столе сигареты. Не откажите в любезности передать ему эту пачку.
– Очень жаль, но вряд ли я в ближайшее время увижу его, – вежливо ответил Роггльс и, взяв девушек под руки, чем окончательно смутил их, направился дальше.
– Скажите, – спросила Люба, – вашему коллеге за этот поступок в буфете что-нибудь будет?
– Дежурный секретарь посольства прочтет ему скучную лекцию о вреде пьянства и отправит на своей машине в гостиницу, – улыбаясь, ответил Роггльс.
– Правда, что у вас неприятности? Когда вы вернетесь домой в Марсонвиль, они вас… ну… я… – так и не договорив, Машенька смутилась и покраснела.
– А что вам известно о моих неприятностях?
– Все. Я читала в газете. Они заставили мать отказаться от вас. За что? За правду?
– У нас в Альтаире говорят: «Леди Трабл приходит к вам в дом, принимайте ее всерьез и надолго». «Трабл» по-русски «огорчение».
– Я знаю. Мы учимся в институте иностранных языков, на английском.
– На каком курсе?
– На третьем.
– А вы оставайтесь здесь, у нас, в Советском Союзе, – сказала Люба.
– Если все мы будем покидать родину, кто же будет бороться со средневековым варварством господ морисов поджей?
Высотный дом на Котельнической набережной
После спектакля они вышли вместе. Люба жила поблизости, в Брюсовском переулке. Она простилась и пошла одна. Машенька жила в новом высотном доме на Котельнической набережной. Роггльс предложил девушке отвезти ее в такси, но Машенька отказалась, и они пошли пешком через Красную площадь.
Ветер утих. Шел крупный, пушистый снег. На металлическом остове будущего дома в Зарядье вспыхивали слепящие огни электросварки.
Они шли по набережной молча. Рядом с Роггльсом, высоким и сильным, Машенька казалась маленькой и даже хрупкой. Девушка чувствовала, как тепло его руки проникает сквозь рукав шубки, поднимая в ней какое-то новое, еще неизведанное, волнующее чувство.