Как всегда, снег выпал неожиданно. Захотелось пробежаться по морозцу, размять суставы, провентилировать легкие. Недалеко от ларька наткнулся на Троцкого. Он поразил меня экстерьером: голова здоровая, не расчесанная, в руках – ржавый велосипед. Стоит, упершись взглядом в землю. «Наверное, таксует», – подумал я и не поздоровался, опасаясь внешним видом отпугнуть клиентов. Троцкий двигал обветренными губами. Кажется, материл президента. Как и все русские люди, я тоже матерюсь, но в отличие от многих – очень красиво, почти божественно. Если к слову «мать» вместо известного эпитета добавить «святая», то получится самая настоящая трехэтажная молитва. От сочувствия к приятелю-таксисту мои планы изменились. Я решил накваситься, заглушить душевную боль. Вообще, с алкоголем я познакомился классе в восьмом. Знакомство получилось безрассудным, не дающим надежд на интеллектуальный рост. Нажрусь до вертолетного состояния и валяюсь, где попало. Лежу, смотрю в вертящееся небо и жду, когда оно замрет. Прохожие жалеют, думают – эпилептик, а мне хорошо – будто нахожусь в другом измерении.
Пил в закусочной, на соседней улице – там больше шансов остаться наедине с собой. В своем микрорайоне много халявщиков. Нажрался до состояния близкого к анабиозу. Земля норовила выскользнуть из-под ног. Балансируя руками, я с трудом удерживал равновесие. Обугленные ангелы облепили провода. «Редкостный пропойца!» – презрительно сказал один. «Забулдыга, – подтвердил другой и назвал меня по фамилии. – Я его по походке узнал. Только он так ходит!» Осколком кирпича я швырнул в болтунов. Они закаркали и улетели. Пошарил по карманам, достал сигарету. Какой-то школьник, похожий на урода, дал прикурить. Затянулся, закашлял, – подавился сизыми облаками. В ответ с неба посыпалась «перхоть».
Это было вчера, а сегодня – пенсия. Чувствую, будет праздник, и не только у меня. Вообще-то я люблю тихие вечера, когда сосед снизу не крутит песни чернокожих обезьян, а сосед сверху не роняет шифоньер. Шифоньер удивительно часто падает. Такое ощущение, что он постоянно пьян. Я говорю о шифоньере. Сосед, само собой, не просыхает. В общем, я живу в окружении маргиналов. Покой мне только снится.
За домом вросла в землю скамейка, на которой до первого снега жил бомж. Снег выпал, и мужик исчез, а вместе с ним и рубль обвалился. Странно это. Я это к тому, что бомж как показатель нашей жизни. Если он лежит на скамейке, то все хорошо. В сложившейся крайне негативной экономической обстановке думаю погорбатиться на паперти. Сидишь себе дурак-дураком, бормочешь что-то бессвязное, а денежки в кепку капают. По грошику, по копеечке, но капают, черт бы их побрал! Посижу недели две, потом как в кино: куплю машину с магнитофоном, пошью костюм с отливом, и – в Ялту. А хрен ли…
С пенсии пришлось выпить. Не хотел, но переубедил себя. Двести грамм встряхнули организм, подняли тонус. Потянуло в музей, решил приобщиться к высокому искусству, взглянуть на труды Айвазовского. Приобщился. Проснулся в медвытрезвителе. Завтра пойду в библиотеку. Надеюсь поумнеть, нахвататься умных слов. Постараюсь выучить стихотворение Пушкина или Фета – пригодится для знакомства с женщинами. С женщинами у меня сложные отношения. Мужчиной я стал еще в глубоком детстве. Так получилось. Работала у нас домработница Авдотья – универсальная женщина с грацией лани, трудолюбием муравья и исполнительная, как служебная собака. Вот с ней-то я и согрешил впервые. Согрешил неудачно: Авдотья «залетела». А какой из меня отец? Мне тринадцать лет отроду, переходный возраст: все бурлит и играет. До поры до времени воровал у папаши деньги и откупался.
Папаша занимал высокую должность, деньги не пересчитывал, но и на ветер не швырял. В один прекрасный день страшная правда выплыла наружу. Отец грозился меня убить, тут-то и вмешалась матушка. У нее возникли подозрения, что домработница понесла не от меня. Когда деформация авдотьиного тела приобрела катастрофические параметры, уломали соседа Аполлинария жениться на ней. Это не составило особого труда. За Аполлинарием водился грешок не возвращать долги. Долгов накопилось много. Их списали, вдобавок оплатили свадебное застолье. Молодые жили недолго и не очень счастливо. Аполлинарий бил Авдотью – ревновал к прошлому. В итоге она его зарезала и села.
Возмужав, я пробовал остепениться. Подцепишь, бывало, первую встречную, и кажется, что лучше ее никого нет. Прижмешься, гладишь загипнотизированное алкоголем тело, и так на душе хорошо, так сладко! Тяга к женитьбе испарялась сразу после оргазма. Утром зенки продерешь, глянешь на королеву грез, и задаешься вопросом: «Неужели я смог?» Брючки с рубашкой – под мышку. Выскочишь в коридор, пальтишко накинешь – и домой. Все, не состоялась вечная любовь, не сложились отношения! Обуза – эта семейная жизнь, вечный поиск компромисса.
Несколько раз лечился в кожно-венерологическом диспансере. Весьма продуктивно. Дожил до вставных зубов. Поумнел, даже бросил пить на непродолжительное время. От скуки уподобился набоковскому Гумберту и переключился на недоразвитых, но рано повзрослевших девиц. Занятие немного щекотливое в криминальном плане. Нимфетки – весьма капризные существа. Постоянно шантажируют и требуют невозможного. Сучки похотливые! Оберут до нитки – и привет! Остался в одних трусах с растянутыми, как резинка, нервами. Ладно, это все в прошлом. Чего уж…
Сижу в библиотеке, листаю «Огонек». По-соседству – студенты филологи. Судя по дыханию, изучают творчество Шарля Перо, шепчутся. Прислушался. Говорят о Красной Шапочке. По их мнению – обыкновенная шалава. Бескультурные люди, далекие от цивилизации. Пересел подальше. Не тут-то было! Подкралась библиотекарь, стала навязывать свои услуги. Пригляделся – вылитая Красная Шапочка!
После библиотеки бухали с Троцким. Троцкий – тот еще тип. Совершенно не отличается от фамилии. Так вот, у Троцкого есть заветная мечта – открыть крематорий. По ходу пьянки я листал страницы памяти и наткнулся на японцев и Сергея Лазо. Предложил Троцкому сделать крематорий передвижным. Вроде трамвая с печкой. Подъезжаешь по адресу, где ждет клиент, берешь с родни деньги и тут же запихиваешь мертвеца в топку. Трамвай дает прощальный гудок и мчится на следующий вызов. Потом всем род-ственникам раздают погребальные урны, за отдельную плату. Короче, планов громадье, но реализовать их проблематично – нет денег на трамвай. Стали думать, что можно продать для появления начального капитала. На глаза попался ржавый велосипед. Во мне проснулся Цицерон, но какой-то косноязычный. Взаимопонимания мы с Троцким не достигли.
Кто я? Где? Угнетают окрашенные в грязно-голубой цвет стены с разграничительной филенкой. До полного отчаяния доводит хмурый, с признаками мизантропии доктор. Он поочередно задирает мне веки и задает расплывчатые вопросы. Чередуя рывки и провалы, нехотя возвращается память. Троцкий оказался агрессивнее и сильнее. Я догадывался, что в его натуре доминирует нечто звериное, но не до такой же степени! Ноет прибинтованное к голове ухо. Данное обстоятельство подталкивает к мысли – заняться живописью. Всегда поражали шедевры ван Гога. Мазня-мазней, а стоят миллионы!
Ближе к полудню заявился Троцкий в драном пальто и синяках. Пряча бесстыжие глаза, положил на тумбочку гуманитарную помощь. Канючил, жаловался на жизнь. Потом схватил меня за руку и стал умолять, чтобы я написал встречное заявление. Так вот в чем причина показного милосердия! Оказывается, он навестил меня не по зову души. Троцкому за жестокое обращение со мной светил срок. Судьба подлеца висела на волоске. Я ощутил себя Богом и заломил цену в пять бутылок водки. Хлопнули по рукам. Словно пронюхав о заключенной сделке, нарисовался участковый. Мы убедили его, что драки не было как таковой, были соревнования по борьбе. Подтверждая искренность наших отношений, мы с Троцким поцеловались. Поцеловались на удивление нежно. Человек в погонах смахнул слезу. Дескать, мир и любовь!
За спиной хлопнули ладошками обшарпанные двери. Больничное крыльцо радикально отличалось от церковного, манящего легкими деньгами – на нем не собирались калеки, никто не демонстрировал свое уродство и не молил о помощи. Хотя по идее должно быть наоборот. Глубокий вздох одурманил меня. Мир качнулся, накренились и еле уловимо поплыли здания. Душа запела «Лазаря». Возникло ощущение, будто заново родился, будто все плохое осталось в прошлом, а впереди – только свет и бесконечное счастье. Даже подживающее ухо перестало чесаться. Эйфория длилась недолго. Воздух с примесью выхлопных газов выветрил из груди запах больницы. Под ногами хрустнул снежок. Хрустнул, как в детстве. Когда казалось, что смерти нет, а самое страшное – это пауки и отцовский ремень.
У ларька, под лысым кленом, топтался Троцкий. Я не преминул напомнить о долгах. Троцкий обнадеживающе кивнул вислоухой шапкой и испарился, оставив узорчатый велосипедный след. Все складывалось как нельзя лучше! Я ласточкой взлетел на свой этаж и впорхнул в родное гнездо. Приветственно скрипнули половицы, в нос садануло затхлостью и канализацией. Наверху рухнул шифоньер… Жизнь дернулась и заскользила по накатанной лыжне.
Новый год – семейный праздник. Встречал в одиночестве, не щадя себя. Речь президента выслушал стоя, да так и заснул. Глаза открылись сами собой. Сновидения вспорхнули с клейких ресниц и забились в темные углы. Поворочался в кровати, пощелкал суставами. Получилась новогодняя мелодия, что-то вроде «В лесу родилась елочка и там же умерла!» Поднялся, глянул в зеркало. Постарел, и постарел не на год или два, а на целую вечность. Еще вчера был молодым и красивым, заигрывал с девушками и строил воздушные замки. Сегодня понял: воздушные замки – бред. Девушки с заманчивыми формами растворились в дыму фантазий. Остался я – старый и никому не нужный. Мучает дилемма: опохмелиться или перетерпеть, пострадать ради светлого будущего? Тревожит то, что похмеляться не могу, посему на одной рюмке не остановлюсь, обязательно доведу себя до алкогольной комы.
В прежние годы водка вкуснее была и полезнее. А сейчас? Разве ж это водка? Этикетки красивые, а на вкус – гадость, и голова утром лопается. На кефир перейти? Ничего от него не болит, но и толку нет. Куда прогрессивная общественность смотрит? Сделали бы водку полезной, как кефир, а кефир – крепче водки. Перевелись на Руси Менделеевы, перевелись светлые головы!
Деревянный язык присох к небу; возвращаюсь к вопросу: пить или не пить? Побеждает трезвая мысль. Так продолжается дня три-четыре. Здоровья не остается даже на то, чтобы подняться с кровати. В башке кегельбан с чугунными шарами. Шары катятся, кегли падают. Тупая боль вызывает ненависть ко всему окружающему. «Надо меньше пить!» – просветление разума пытается проскочить перед чугунным шаром. Попытка неудачна. Шар срывается с места и раскатывает его в лепешку. Ладно, сегодня последний раз и все! Завтра приму пирамидон, снотворное. Скоро день рождения, но не мой. Надо отгулять рождество еврейского пророка шикарно, с русским размахом. Устроить, так сказать, лукуллов пир. Эх, была не была! Врежу! Самую малость, ради укрепления здоровья. Пивка с воблой. Пиво – напиток полезный! В нем куча витаминов группы «В». Отчетливо понимаю, что их-то мне и не хватает. Порылся в холодильнике. Пива не оказалось. Оделся, вышел во двор. Пусто, тихо, как на кладбище. Даже собак не видно. Тоже, видать, отлеживаются. Все сугробы в конфетти, в серпантине, в ажурных золотых разводах. Кругом следы народного безобразия.
Выпить пиво и успокоиться – не по-русски! Надо довести себя до состояния космонавта в невесомости. Чтобы все вокруг летало и плавало. Мы русские! В каждом из нас – гены Гагарина, надо помнить об этом! Пришел Троцкий. Опухший, с невыразительным взглядом он кого-то напоминает. Кого именно, вспомнить не могу. Персона весьма известная, с клеймом олигофрении. Вспомнил – принц Чарльз, отпрыск английской королевы! «Принц» предлагает догнаться водочкой. Отказываться не решаюсь: мало ли что на уме у «королевской особы». Продолжать праздники в больнице желания не возникает.
Результат превзошел ожидания. Невесомость во мне, Троцкий трансформировался в гуманоида. Поет про рокот космодрома. Под рокот я «улетел», прямо за столом. Сколько спал – не знаю. Очнулся от стука в дверь. Приперлись соседка с дочерью. Шумные и наглые, как цыгане. Одна краше другой. Гостьи допили остатки водки, сожрали всю картошку. С картошки дочку развезло. Выла хлеще исчезнувшего Троцкого. В декольте до пупка бултыхались водянистые груди. Мамаша шансоньетки свысока поглядывала на меня. Дескать, смотри, какое чудо вырастила! Пыталась сосватать. Я так и не понял: себя или дочку. Еле отбрехался, сослался на прогрессирующую импотенцию. Мамашу покоробило как Троцкого при оплате услуг ЖКХ. Из-под пудры выглянули морщинки. Дочка поперхнулась и заглохла, – уморилась, Эдит Пиаф! Звездная семейка осознала, что с выпивкой у меня туго, и свалила.
Рождество отмечать не стал – не хватило ни сил, ни финансов. Валялся, слушал «волшебный ящик». Устав от вранья, потянулся к народу. Поперся на Дворцовую площадь. Около Александрийского столпа вертелись три Ильича и с ненавистью поглядывали друг на друга. Вид вождей растолкал дремавшую память. Перед глазами как сон поплыли картинки из детства.
Лет семь мне было. Вполне приличный возраст, вполне самостоятельный человек. Мог подмести полы, сварить вкрутую яйцо и сбегать в магазин. Домработницей мы еще не обзавелись, и все хозяйство держалось на мне. Как-то матушка дала мне бидончик, юбилейный рубль и отправила за молоком. «Сдачу не забудь!» – назидательно сказала она.
Я выскочил из подъезда и пнул дырявый, похожий на велосипедный шлем, мячик. Чтобы случайно не потерять монету, сунул ее в рот. Увлечение футболом едва не загнало меня под грузовик. «Спорт сокращает жизнь!» – визгнули тормоза. Я замер, а Ильич юркнул в желудок: насобачился от жандармов прятаться. «Все – это конец! – мелькнула ужасная мысль. – Ни молока, ни сдачи!»
Делать нечего, надо выдавливать Ильича силой. В самом деле, не возвращаться же домой с пустыми руками! Я притаился за кустами и спустил шорты. Поднапрягся. Ленин ни в какую не желал покидать подполье, мои потуги оказались напрасны. По травинке ползала божья коровка, я смотрел на нее и сожалел, что не родился насекомым. Вот у кого никаких забот! Ползай, где хочешь, да летай на небушко! За пять минут я окончательно разочаровался в порядочности Ильича, натянул шорты и побрел домой. Мать сразу почуяла неладное. Она обладала каким-то звериным нюхом на мои проделки. Ее сверлящий взгляд изрешетил мое тело и превратил в дуршлаг. Размазывая слезы, я признался, как нечаянно съел дедушку Ленина.
На мое счастье мать с пониманием отнеслась к непреднамеренному погребению вождя, дала мне выпить ложку подсолнечного масла и уложила на диван. Ленин оказался живуч и стал проситься на свободу ближе к вечеру. В туалете я слышал, как он звякнул о дно унитаза. «Лысиной шарахнулся!» – злорадствовал я. От моего презрения его отмывала мать. Воспоминания как вспыхнули неожиданно, так неожиданно и угасли.
У Триумфальной арки шоркался Петр I в треуголке, ботфортах, с игрушечной шпагой. Приближаться к близнецам Ульяновым самодержец не решался. Чувствовалось идейное расхождение. Петр I нервничал, одну за другой курил сигареты «Marlboro». Повсюду валялись брошенные им бычки. В стороне от всех держалась Екатерина II в немыслимом наряде, соединяющим азиатскую роскошь с европейской утонченностью. Огромная юбка-абажур с громоздким шлейфом подчеркивала неограниченный круг императорской власти. Екатерина демонстративно нюхала табак и простуженным голосом зазывала гуляющих: «Граждане, не филоним, подходим, делаем снимки!» Желающих не было. Я покряхтел и направился к дому. На носу Крещение. Надо привести себя в должную форму.
Троцкий бросил пить! Страшная новость поземкой прошуршала по двору и забилась в каждую трещину. На мой взгляд – зря! Частенько дороги, которые кажутся верными, ведут на кладбище.
Он не пил уже два дня. Страшный, в депрессивно-агрессивном состоянии Троцкий мерз под околевшим кленом, держа за рога худосочного друга. Ездил он на нем редко, чаще всего выгуливал, как старого пса, с которым сроднился душой. Чего ожидать от алкаша, завязавшего на узел глотку, никто не знал. Подходить к нему не решались. Я оказался смелее: окликнул Троцкого в форточку. Он вздрогнул и поднял обезображенное трезвостью лицо. Основательно подсевшее зрение лишало возможности насладиться видом выздоравливающего организма, но я знал, что лицо собутыльника бледно, как сырая штукатурка. Троцкий глянул на меня утомленными, с красными прожилками глазами, неуклюже отмахнулся и покатил велосипед к арке, выводящей со двора. Больше я его не видел. Как оказалось позже, он уходил в вечность.
В соседнем дворе установили подъемный кран – собираются на чердаке возводить пентхаус для буржуев. Луч прожектора, прикрепленного к клюву механического журавля, лупит в мое окно. Свет льется сквозь гипюровые занавески, в комнате – как днем! Тень от торшера ползет по полу, ломается и устремляется перпендикулярно вверх. Стена напоминает перфорацию. Сюрреализм какой-то. Заснуть не удается. Накатывают воспоминания. В последнее время только ими и живу.
Отец ворочал деньжищами и мог без проблем купить мне отдельное жилье. Но пускать непутевого сына в одиночное плавание не решался. До конца своих дней он считал, что я не готов к самостоятельной жизни. Папаша с упоением садиста рассуждал, как я буду загибаться, столкнувшись с реальностью бытия. После его кончины матушка задействовала черного маклера и приобрела мне квартиру в старом доме. А сама увлеклась скупкой картин неизвестных художников. Она рассчитывала дожить до той поры, когда бездарность станет знаменитостью, а ее домашняя галерея затмит Третьяковскую.
Как-то матушка попросила меня съездить в Токсово к одному непризнанному гению и приобрести что-нибудь из его мазни. Желательно малопонятного содержания. Ей доставляло удовольствие смотреть на работы со следами парадоксальности и бреда. В каждом мазке, в каждой линии она видела нечто, чего не видел сам художник.
Одному ехать не хотелось, и я уговорил соседа, с которым ежедневно резались в секу. Соседом был Троцкий, «иконописец» при кинотеатре – малевал афиши к премьерам фильмов. Проживал он в доме напротив, с разбитым параличом дедом. К себе никого не водил, да и сам большую часть времени просиживал во дворе. Судя по запаху, исходившему от него, Троцкий обитал в помойной яме. Когда «иконописец» узнал цель поездки, то оживился. Стал судорожно потирать ладони и что-то прикидывать в уме.
Вечером того же дня мы пропивали деньги, выделенные на покупку шедевра. Пропивали культурно, в небольшом, похожем на сарай, ресторане. Недалеко от нашего столика отдыхала тетка с прической, как у американской правозащитницы Анжелы Девис. Она ковыряла вилкой золотисто-оранжевый кусок телятины и бурчала под нос. Симпатичный шницель отчаянно сопротивлялся.
Заглушая гул разомлевшей толпы, громыхал оркестрик. Надо отдать должное, громыхал прилично. Лабух колошматил по зубам фортепьяно с такой страстью, что инструмент молил о пощаде. Кто-то заказал «цыганочку». «Анжела Девис» бросила салфетку в тарелку с истерзанным шницелем и выскочила в центр зала. Движения ее тела напоминали синусоиду на экране осциллографа. Трудно было понять, как можно так извиваться и ничего себе не вывихнуть.
Рядом со сценой гуляли джигиты. Продажа гвоздик и мандаринов требовала полноценного, активного отдыха. Откорректировав прилипший к голове «аэродром», усатый абрек небрежно бросил музыкантам мятые купюры и что-то каркнул.
Закашляли барабаны. Торговцы мандаринами, как ужаленные, выскочили из-за стола. Размахивая руками, они вертелись на цыпочках, ходили по часовой стрелке и наоборот. Для полного счастья им не хватало женщин. Они хватали чужих дам и вовлекали их в свой хоровод. Возмущенные до предела аборигены сочли это за оскорбление. Кепки срывались с буйных голов. С матом выплевывались лишние зубы. Царила праздничная, располагающая к веселью атмосфера.
Метрдотель молитвенно вздымал к потолку руки и призывал к порядку. Дипломат из него был никудышный. Говоря прямо – хреновый дипломат! Амплуа коврика ему подходило лучше. По метрдотелю топтались все, кому не лень. Дико визжали женщины, бог войны доводил их до оргазма. Кульминационно в зал ворвались милиционеры. Дубинки быстро погасили межнациональный конфликт. Гладиаторов увезли. Воскресла музыка, закружились парочки. Услужливые халдеи возобновили охоту за чаевыми.
На другой день я привез матушке картину Троцкого. Освободил от серой оберточной бумаги и поставил к окну. Мать долго щурилась, то надевала очки, то снимала. То отходила, то подходила ближе. «Гениально!» – наконец резюмировала она и выдала пять премиальных рублей. Сплошные воспоминания! Не жизнь, а нескончаемое погружение в прошлое.
Тихо; свернувшись калачиком, в водосточной трубе дремлет ветер, с неба сыплет не то дождь, не то крупа. Никакого намека на крещенские морозы. Всюду отвалы рыхлого грязного снега. Народ пришибленный, сгорбленный и злой. Попросил закурить у интеллигентного на вид гражданина. Гражданин оказался редкостной сволочью. Огрызнулся так, что чуть не сделал меня заикой. С радостью бы набил ему рожу, но я воспитанный, рук не распускаю, а ногами до лица не дотянусь. Мерзкий народец пошел, хамоватый.
Утром привлек шум во дворе. Выглянул в окно. Окруженный бабами дворник в апельсиновой спецовке машет руками. Прикрыв рукавицами рты, бабы покачивают головами. На тротуаре валяется ставший ненужным скребок. Накинул пальто, спустился. Народ смакует потрясающую новость: в иордани утоп Троцкий. Вот тебе на! С велосипедом что ли нырнул? После такой эвтаназии Троцкого можно смело причислять к лику святых. На душе – кирпич. Поковылял домой, ноги точно свинцовые. Не они меня несут, а я их волоку, и такая усталость… Лег на кровать, не снимая пальто.
Шифоньер привычно потерял равновесие, испуганно звякнула подвесками люстра. К вечеру ситуация с Троцким прояснилась, вскрытие показало: сердечко не выдержало. Трезвость убила его, трезвость. Лучше бы продолжал керосинить. Скрипел бы, охал, но жил. Хотя, вдаль заглядывать бесполезно, жизнью управляет случай. Не утоп бы в проруби, отравился бы макаронами.
Собираюсь после похорон навестить матушку. Сто лет у нее не был. Вот где вагон здоровья! Девятый десяток, а она о любовниках мечтает! Губы красит, глаза подводит. То ли в детство впала, то ли никак из него не выйдет.
Снежок пошел. Длинноногая девочка скачет между могил, как козочка, ей-богу! Любо-дорого смотреть, а вот кургузая старушенция еле-еле тащится, пыхтит. Ноги короткие, толстые. Ступни из коленок растут, а вокруг – кресты и беспробудная тишина.