Солнце пригревало. Птицы щебетали в ветвях, перескакивая с ветки на ветку. Ветерок приятно холодил лицо. Утоптанная множеством людей дорога скатертью ложилась под усталые ноги.
Но Афанасия все это не слишком радовало. Угрюмый и злой, он шагал в длинной колонне рекрутов, отрешившись от окружающего мира, ожидая лишь команды на отдых. Наконец последовала и она. Купец с трудом нашел в себе силы отойти в сторону от дороги и сел на землю, привалившись спиной к тонкому деревцу. Ажурная тень листьев упала на лицо, дав немного прохлады. Вдоль колонны забегали подростки-водоносы, обнося усталых рекрутов выдолбленными тыквами, наполненными тепловатой водой из ближайшего болота. Афанасий принял одну такую, сделал несколько добрых глотков. Его желудок уже давно свыкся и не бунтовал, когда в него попадала местная зараза.
Первоначальный план выйти с колонной из города, а потом тихой сапой затеряться в придорожных кустах провалился с треском. Конвоировавшие новобранцев воины свое дело знали туго. Кулаками и сапогами пресекали малейшие попытки выйти из строя. На ночь же связывали всех в пучки по полдюжины сплетенными из размочаленных лиан веревками. А если кто-то шумел, дергался или просто слишком громко храпел, били, не разбираясь. Оттого новобранцы следили друг за другом не хуже охранников и сами лупили каждого, кто, по их мнению, мог чем-то нарушить покой воинов. Оружия же не давали никому, а у кого были свои ножи и кинжалы – отобрали в первый день похода. Правда, задумчивые буйволы везли следом за отрядом огромные телеги, на которых было уложено что-то длинное. Но груз был хорошо укрыт тканью, потому разобрать, копья это или что другое, решительно не представлялось возможным.
И куда их гнали, тоже было неизвестно. Говорили разное. И что идут они штурмовать стольный город индийского князя Виджаянагар. И будто гонят их прикрывать град Гулбаргу от войск того же самого князя. Поговаривали даже, что двигаются они на поиски заповедного града Ханумана – обезьянского бога. То ли помощи у него просить, то ли поработить и заставить воевать супротив индусов.
Эти речи вызывали у Афанасия лишь грустную улыбку. Он-то знал, где действительно находится град Ханумана и что с ним случилось на самом деле, но предпочитал помалкивать. Остальные речи улыбки у него вовсе не вызывали. Не улыбалось ему быть погнанным на вражеские укрепления с палкой наперевес. Правда, деваться было некуда. Даже сбежать, ведь где он и в какую сторону направиться, было неясно. Разве что возвращаться по дороге в Бидар. Но навстречу шли новые отряды рекрутов, в которые его залучили б все равно.
На редких привалах доставал он из-за пазухи заветную книжицу. Листал, вчитывался в ставшие родными закорючки, оставленные на ее желтых страницах разными писцами. Вспоминал пройдоху Михаила, вовлекшего его в это хождение, коему минет уже скоро четыре года. Вспоминал Мехмета, молодого и веселого вельможу, подобранного им в занюханной деревеньке на волжской излучине. Вспоминал тупого и жестокого обезьянца-переростка, которого прочие обезьянцы, еще более недалекие и грязные, считали своим богом. Вспоминал мальчишку Натху, что оказался храбрее и сообразительнее многих взрослых. И злодея Мигеля, отнявшего у него все – и здоровье, и деньги, и любовь, пусть и поплатившегося за это жизнью. И Лакшми… Хотя нет, ее он старался вспоминать как можно реже. Рана хоть и затянулась, но где-то внутри еще саднило тяжкое чувство потери.
Задор, с которым он продолжал вести случайно попавшие к нему в руки записи, куда-то испарился. Больше по привычке брался он за раздвоенную на конце палочку или уголек, но, выведя несколько слов аккуратным убористым почерком, бросал это занятие. Слог не шел. Новые города, неизвестные люди, невиданные звери и огромные богатства в чужих сундуках уже не вызывали в нем того детского восторга, с каким он ступал таинственную землю Индии.
Он посмотрел на бедолагу, вместе с которым оказался в солдатах. Тот, грязный и оборванный, бродил между отдыхающими группками новобранцев, что-то бормоча себе под нос. От страха и побоев у него в голове что-то помутилось, и вел он себя странно и даже безрассудно. Вот и сейчас присел к компании совершенно разбойничьего вида новобранцев, давно снюхавшихся и старающихся держаться вместе. Ведь они ж ему сейчас…
Додумать Афанасий не успел. Один из разбойников подставил бедолаге ногу, второй толкнул, третий плеснул на него кипятком из котла. Обидчики заржали, широко разевая заросшие густым черным волосом рты. Афанасий сжал кулаки, хотел встать, но передумал. Зло сплюнул под куст. Не его это война.
Вот ведь как, подумал с горечью. Человек может не делать другим зла, однако делает. Значит, зло есть не только в самом человеке, но и вовне. Это понятно, сатана искушает. Он незаметно перекрестился. Но ведь может же человек и добро творить, когда ему это не нужно для жизни, здоровья или иной надобности. Просто от сердца. Вроде как Бог его на то соблазняет. Однако ведь не делает. Почему?
К разбойного вида хорасанцам подошел стражник, крикнул сердито. Замахнулся тяжелой плеткой многохвостой, в кончики сыромятных ремешков коей были вплетены гладкие камешки. Такой можно и хребет переломить, если ударить правильно.
Разбойники в ответ ему лишь пожали плечами, мол, ни причем тут мы. Сам убогий подошел. Сам упал, да неловко в котелоккотелок оступился, обварился. Воин фыркнул и пошел к баюкающему обожженную руку человеку.
Так что, не ведет его, значит, Бог? Не зажигает огонь в его сердце? Или не дает сатана свету господнему проникнуть сквозь завесу мрака? Выходит, настолько враг рода человеческого сильнее Бога-вседержителя?
Воин подошел к тихо скулящему человеку, дернул за плечо халата. Тот сжался в комок, сверкая бусинками затравленных глаз. Воин занес плеть. Бедолага заверещал.
Или в другом чем-то, насчет нас, сирых и убогих, заключается план господень? Может, сами мы должны искусу сатанинскому противостоять? Сами в себе разжигать и поддерживать огонь Божий?
Сунув книжицу за пазуху, Афанасий в два шага преодолел отделяющее его от места расправы расстояние. Схватил за рукоять опускающуюся руку с плетью. Почувствовал, как трещат жилы в попытке удержать падающую смерть. Крякнул от удовольствия, когда понял, что вышло.
– Но, не балуй, – сказал он воину. – Видишь, нездоровый он. Грех это – убогого обижать.
Воин попытался вырвать плеть из могучей лапы купца, закаленной молотом да канатами корабельными. Не смог. Дернулся за кинжалом, поверх его руки легла еще одна могучая ладонь. Клинок не смог выдвинуться из ножен даже на полвершка.
– Он других задирает, – прошипел воин.
– Неправда то, сами они начали. Кипятком на него плеснули, – Афанасий мотнул головой в сторону разбойников, напряженно ловящих вострыми ушами каждое слово их разговора.
– Пусти.
– Пущу, конечно. Только ты уж не обижай его, ладно? И так несладко ему пришлось, на голову скорбен стал. А этих, – Афанасий снова мотнул головой в сторону разбойников, – приструни. А то ведь не дойдут до места, им назначенного. Сгинут.
Воин не выдержал тяжелого взгляда Афанасия. Отвел глаза. Купец разжал пальцы.
Воин отошел, потирая занемевшее запястье. Разбойники было засмеялись, но, глянув на разозлившегося воина, поумерили пыл.
Афанасий вновь уселся под дерево, достал книжицу, погрыз зубами расщепленную палочку, коей записи делал. О чем, бишь, он? А, о зле и добре, что в человеке борются и извне к нему приходят. Вот бы о чем написать, да где слова красивые взять?
Бедолага подошел, улегся рядом на траву, свернулся калачиком. Заскулил, елозя выглядывающими из розовых тапок грязными пятками. Афанасий погладил его по голове, чисто как собаку.
– Да, брат. Тяжело тебе пришлось, – пробормотал он по-русски и удивился тому, насколько отвыкли его губы произносить такие простые и слова. От того, насколько чужой звучит родная речь. – Ну ничего, даст Бог… Господи, – обожгла его мысль. Да зачем же он на русском-то, ведь тут же… Нельзя же.
– Что это у тебя? – прозвучал над ухом вкрадчивый голос.
– Не твоего ума дело, – буркнул в ответ Афанасий, пряча за пазуху книжицу и глядя снизу вверх одного из разбойничков, самого гадкого и щуплого на вид, но жесткого лицом и опасного в движениях, как крадущийся в птичник хорек.
– Да ладно, чего ты? – вроде как даже и обиделся тот. – Не чужие ведь люди. Одну арбу на плечах своих тянем.
– Ничего, – буркнул купец и отвернулся, давая понять, что разговор окончен.
– Недобрый ты какой, – разбойник покачал головой укоризненно. – Я к тебе по-хорошему. Всей душой. Никому даже и не говорю, что чужестранец ты.
Афанасий похолодел. Неужели слышал, как он по-русски заговорил? А если и слышал, то ведь можно ж что-то придумать. За молитву обережную выдать. Заговор от ожогов. Удастся ли, не на шутку озадачился купец. Это в портовых городах, где каждой твари по паре, не важно было, какой ты веры, главное – торгуй честно и других не задирай. Чем же дальше от торных путей, на которых встречались чужеземцы, тем суровей были нравы, тем жестче расправа.
– Правда, из далеких я земель, из самого Герата, града великого, что стоит в долине чудесной реки Герируд. Воспетого самим Навои[10]… – начал Афанасий рассказывать ту часть своей легенды, что выучил назубок за время странствий по землям мухамеддиновым.
– Ох, врешь, – усмехнулся разбойник и погрозил купцу пальцем.
Афанасий подивился тому, какими мерзкими и опасными стали черты его лица.
– В каком это смысле?
– Уроженцы Герата волосом черны, да кожей темны, да ростом низки, а у тебя волосы вон в рыжину отдают, и бледный ты там, где тело одеждой от солнца прикрыто, и росту на двоих гератцев хватит. И глаза небесного цвета, словно у демона. И в книжице у тебя письмена не наши, на символы коими за пророком Иссой[11] ученики записывали, скорее.
– Тебе откуда знать?
– Не то важно откуда, а важно, что знаю, – самодовольно улыбнулся разбойник.
Афанасию захотелось кинуться на него, свернуть цыплячью шею. Но приятели-разбойники были рядом, сидели, сунув руки за пазухи. Небось, ножи лелеяли или кистени самодельные. Да и обиженный купцом воин неподалеку прохаживался, случись что, не на его сторону встанет. Афанасий возблагодарил Бога за то, что крестик и ладанка с его шеи затерялись во время скитаний.
– И что? – процедил он сквозь зубы.
– Ты ж понимаешь, если я расскажу об этом нашим воинам, они поганую овцу в своем стаде терпеть не будут, – еще гаже улыбнулся маленький человечек.
– И что? – повторил Афанасий.
– А то, что будешь теперь отдавать нам половину лепешки и половину миски риса, что на день положены. Ну, а мы тебя за это в обиду не дадим. Защищать будем, если что, и с охраной договоримся.
Вот в чем дело-то! Прям как везде в этом мире. Придет какой-нибудь негодяй в деревню, скажет – платите мне дань, чтоб я вас от других негодяев защищал. А потом, глядишь, и не разбойник он уже, а какой-нибудь Карла Первый или Мухаммад луноликий и солнцеподобный.
– А не убить ли тебя до смерти? – спросил купец хорька, угрожающе сдвинул брови.
– А успеешь до того, как он подойдет? – человечек кивнул головой в сторону воина, заметившего неладное и поспешившего к спорщикам. Похоже, конвоирам платили с головы рекрутов и каждая смерть в дороге снижала заработок. – Да и все равно, обыщут тебя потом, книжицу найдут и все, – он выразительно провел ребром ладони по горлу. – А если они тебя жизни не лишат, то товарищи мои помогут ночь не пережить, – он усмехнулся, обнажив в оскале гнилые зубы.
– Ладно, шайтан тебя побери, – пробормотал Афанасий. – Будет тебе рис.
– И про лепешку не забудь. И, кстати, не поминают гератцы шайтана. Аджина[12] у них злой дух, – улыбнулся человечек и, донельзя довольный собой, отошел в сторону, подальше от приближающегося воина.
– Что тут у вас? – спросил тот, нависнув над Афанасием и испуганно прижавшимся к ноге купца бедолагой.
– Ничего, – пожал плечами купец. – Разговаривали.
– Смотри у меня, – воин погрозил ему плетью.
– Им вон скажи, – Афанасий мотнул головой в сторону отошедшего человечка.
Воин внимательно посмотрел в горящие холодной злобой глаза Афанасия, сплюнул и тоже отошел. Купец же вновь погрузился в невеселые думы.
Что ж за природа такая человеческая? Только дай возможность, урвут не только свое, а еще и часть чужого. Причем не работой в напряжении сил, не умом, а хитростью, изворотливостью. Костьми лягут за чужой кусок, хотя честным трудом могли бы в два раза больше заработать, а то и в три. И все такие, все. И русы, и татаре, и хорасанцы, и индусы. И иные народы восточные. Не могут, как пруссы или ливонцы, от заката до рассвета работать, спины не разгибая. Хотя это они ведь дома такие работящие, пока на своей земле. А как в чужой оказываются, так грабить всех начинают. Отбирают последнее, обсчитывают почем зря.
Размышления его прервала команда на сбор.
Цепляясь за стволик, Афанасий поднялся и поковылял к дороге. Мимо пробежал похожий на хорька человек, поравнявшись с купцом, сделал недвусмысленный жест, не забудь, мол. Ужо не забуду, зло подумал Афанасий, плюну в рис, прежде чем тебе отдать, а может, и чего похуже.
Орудуя кулаками, древками копий и ножнами сабель, воины построили рекрутов в колонну и погнали дальше на юго-восток. Бедолага прибился к Афанасию и побежал рядом, как собака. К счастью, был он не вовсе беспомощен – и водой запасался, где мог, и еду свою не просыпал, ел исправно, и шел ровно, не падал, ни к кому не цеплялся, в падучей не бился. О том, что не в себе он, говорил только бегающий взгляд да пузырьки слюны, иногда выступающие в уголках рта. Авось оклемается, думал купец. Дай ему Бог, человек-то вроде незлобивый.
С каждым шагом все заметнее становились следы войны. Брошенные деревни, в коих не осталось ни рисового зернышка, ни завалящего цыпленка, сменялись деревнями полуразрушенными, а после и вовсе стали попадаться одни пепелища. Покойников никто не сжигал по местному обычаю, потому валялись они повсюду, раздувшиеся от жары. Мухи и падальщики из птичьего и звериного племени облепляли их сплошным ковром. Вонь стояла невыносимая. Воду приходилось беречь, ибо миазмы от гниющих трупов отравили все вокруг.
Как-то вечером, когда новобранцам в очередной раз раздали сушеные лепешки и по полпригоршни риса на свернутом в кулек листе, человек-хорек подошел снова.
– Где же обещанная еда? – спросил он раздраженно.
– Чо? – Афанасий утер бороду от налипших рисинок, отложил лист с остатками трапезы и вытер руки о порты. – А-а-а-а, еда-то… – за тяготами похода он и забыл о том разговоре.
– Ага, – передразнил его Хорек. – Если ты с нами так, теперь будешь отдавать целую лепешку. Понял?!
– Как не понять, – пробормотал Афанасий, которого взяло нешуточное зло. – На вот, возьми, что осталось, – он указал пальцем на половинку лепешки, лежащую рядом на плоском камне. – И риса вот тоже. – Он отсыпал добрую пригоршню из свернутого листа прямо на сухой, пресный хлеб. Хорек протянул лапки к еде.
На затылок его легла железная ладонь Афанасия. Придавила к камню, повозила по его неровной поверхности, втирая в свежие царапины рис, обильно сдобренный пряностями, которые наверняка тут же стали щипать кожу. Хорек взвизгнул.
– Как следует ешь, от пуза, – приговаривал купец, возя разбойника лицом по камню, пока не хрустнул нос и не затрещали зубы. – Наелся? Или, может, добавочки хочешь?
Разбойник замахал руками, ему было так больно, что он даже мычать толком не мог.
– То-то, – Афанасий отшвырнул его в кусты. – Иди и своим передай, ежели еще кого из компании вашей рядом увижу, точно убью. А ежели к воинам с доносом кто побежит, так… Все одно убью. Понял?
Хорек вытащил из-за пазухи похожий на шило нож и кинулся на Афанасия. Тот легко поймал его руку и чуть повернул. Запястье хрустнуло, разбойник вскрикнул, нож, блеснув рыбкой, исчез в высокой траве. Сильный удар по ребрам опрокинул хорька на спину.
– И скажи спасибо… – не договорив, купец махнул рукой – мол, пошел вон.
Хорек не заставил просить себя второй раз. Прижимая руку к груди, он на четвереньках пополз к своим.
Воин с плетью сунулся было на шум, но, увидев, что разнимать уже некого, удалился.
– Вот черт, – почесал в затылке купец. – И как же спать-то теперь?
Бедолага подошел, сел рядом, словно пес. Показал рукой – ложись, мол, спи спокойно, я покараулю.
– Да? Ну ладно, только не засни смотри, а то обоим не жить, – сказал ему Афанасий. – Меня-то, боюсь, все равно сморит, так что лучше я щас, пока еще они планов злокозненных не придумали. А позже сменю тебя. Лады?
Бедолага кивнул.
– Ну, смотри, – купец улегся, подложив под голову кулак и, уже засыпая, порадовался, что оттаивает человек. В себя приходит.
На утро он к вящей своей радости проснулся живым. На другое тоже. И на третье. А на четвертое стали слышны далекие раскаты грома, днем превратившиеся в грохот пушечной канонады. К вечеру потянуло гарью, а над верхушками вековых деревьев поднялись столбы дыма. Огонь озарял стремительно темнеющее небо.
Наконец объявили привал.
Отряд переночевал на лесной полянке, а с первыми лучами солнца воины разбудили понурых рекрутов и, не дав умыться, погнали дальше. Взойдя на высокий безлесный холм, Афанасий наконец узрел, кого жгли и в кого стреляли.
В раскинувшейся между двумя невысокими горами долине был выстроен город с высокими стенами. Углы крепости венчали высокие башни. Коричневая лента мутной илистой реки исчезала в специальном проходе с одной стороны города и появлялась с другой, изливаясь в ров. Именно этот город, несомненно индийский, и брали приступом хорасанские военачальники.
Не останавливаясь, воины погнали отряд вниз, к лагерю штурмующих. Следом загрохотали накрытые тряпьем телеги, общая горячка боя передалась даже невозмутимым буйволам. Новобранцы испуганно озирались, стараясь лучше рассмотреть поле, на коем им скоро придется складывать голову. А посмотреть было на что.
За городом на реке виднелось недостроенное, да так и сгоревшее сооружение. Видимо, штурмующие решили перегородить реку, но защитники совершили вылазку, перебив строителей и спалив, что успели возвести. Похоже, хорасанцы попытались еще и завалить реку трупами погибших, чтоб отравить текущую в город воду, но хищные речные твари, от огромных ящеров до мелкой, но прожорливой рыбешки, уже дрались за останки, вспенивая темные воды.
Сизые клубы порохового дыма то и дело окутывали несколько установленных напротив ворот больших пушек, что палили каменными ядрами. Долетая до стен, снаряды вышибали из них фонтаны каменной крошки, но большого ущерба не наносили. Чуть левее располагались несколько катапульт, мечущих в город огромные камни. Попадая, те наносили стенам и постройкам страшные повреждения. Обваливались внутрь куски кладки, унося с собой защитников. Вздымались тучи битого камня и секли людей не хуже пуль. Только с точностью у катапульт было плохо, большинство снарядов улетало в белый свет, а после двух-трех выстрелов инженеры бросались к орудиям с инструментом, подкручивать разболтавшиеся детали.
Другие инженеры возводили невдалеке деревянные осадные башни в три этажа. Воины обшивали каркасы толстыми досками. Подвешивали на канатах мосты, способные дотянуться до крепостной стены через неширокий ров. Обвешивали перила круглыми щитами и кольчугами для защиты от стрел.
У защитников самопального оружия не было, зато луки в человеческий рост, стреляющие толстенными стрелами, имелись в изобилии. В иных местах под стенами вся земля была утыкана ими, как ежовая шкура.
В поле, ближе к стенам, расположились укрепления из сколоченных в несколько слоев деревянных щитов с прорезанными бойницами. До того они стояли уступами. Теперь же пехотинцы, не обращая внимания на град стрел, сыплющийся на них из крепости, лихорадочно составляли щиты в четырехугольники коробы и укрывались внутри.
Конный отряд выскочил из боковых ворот крепости. Подняв сабли и опустив пики, индийские всадники с визгом мчались на щиты. Наконечники блестели на солнце. Доспехи издавали звон, слышный даже за пушечными выстрелами. На губах коней пузырями вскипала пена. Грязь и вырванная трава летели из-под копыт.
Афанасий сглотнул застрявший в горле ком. Он догадывался, что сейчас произойдет. Ружья укрывшихся в коробах стрелков выплюнули навстречу коннице клубы огня и фонтаны пламени. Пороховой дым заволок поле боя. Когда же он немного рассеялся, конного отряда не было. На земле остались лежать лишь несколько тел, остальные ушли вслед за дымом.
Пылающий горшок, оставляя в небе жирный чадящий след, вылетел из-за стены крепости и разбился об угол одного из коробов. Еще один горшок упал внутрь другого укрепления. Брызнули во все сторон злые искры. Дерево занялось. Стены попадали, выскакивающие из-за них пехотинцы с криками срывали с себя горящую одежду.