Нечто необычное творилось в жаркий летний полдень на перроне Варшавского вокзала, и дело было не в том, что отправление стоящего у платформы поезда не сопровождалось обычной сутолокой и суетой – пассажиры экспресса, следующего в Париж, не чета обычной вокзальной публике; третьеклассных зеленых и тем более серых вагонов в этом составе нет и в помине. Но все же что-то было не так. Слишком осторожно бегали увешанные чемоданами носильщики, излишне молодцевато держались кондукторы, да и среди провожающих было много газетных репортеров и казенного вида мужчин с одинаковыми кожаными портфелями. Похоже было, что в парижском поезде едут какие-то важные чиновники (судя по внушительному эскорту чиновников рангом пониже), но ни прицепленного к составу салон-вагона, ни непременных в этом случае усиленных нарядов жандармов не наблюдалось.
Взирающую на такие странности публику происходящее если не пугало, то по меньшей мере настораживало. Время было неспокойное – лето 1905 года – пора жестоких поражений в бессмысленной войне на далеких окраинах и кровавых событий в столице империи.
Средних лет господин, одетый с показной роскошью, а потому безвкусно, вдобавок еще и достаточно неряшливо – в немного помятой черной визитке и со съехавшим набок галстуком, – выглядывал с недовольным видом в окошко комфортабельного двухместного купе, отделанного полированным красным деревом. Его лицо – полноватое, с большим покатым лбом и оттопыренной нижней губой, носило, несмотря на маленький пухлый нос и аккуратно подстриженную бородку, некоторые семитские черты. Сейчас (впрочем, как и в другое время) лицо это украшала презрительная гримаса, да и всем своим видом господин красноречиво выражал крайнюю степень неодобрения.
«Это ж надо было так обделаться… – сварливым голосом прокомментировал он вслух происходящее на вокзале. – Говорили им умные люди: не надо! Так ведь нет – они же уже гешефты делили! А теперь что?.. Какие с проигранной воины гешефты? Сплошные убытки… не сказать хуже…»
Поворчав немного, господин успокоился, снял визитку и с комфортом расположился на мягком велюровом диване. Через несколько минут дюжий носильщик втащил в купе внушительного размера чемодан с вещами и еще несколько баулов поменьше. Пассажир долго рылся в потертом кошельке, после чего выудил оттуда пару монет и суетливым жестом сунул их в руку носильщика.
– Премного благодарен, – уныло сказал тот, разглядывая более чем скромные чаевые, полученные от богатого на вид пассажира.
Господин сделал вид, что не заметил разочарования носильщика и, демонстративно отвернувшись к окну, погрузился в собственные мысли. Мысли эти хотя и были невеселыми, но назвать их мрачными тоже было нельзя. Несмотря на поражение в войне, дела директора и совладельца крупного российского банка (если не первого, то уж точно второго по величине), а также хозяина железных дорог и много чего еще шли неплохо. Да, Россия, обескровленная тяжелой войной, потрясаемая забастовками и массовыми беспорядками, стремительно скатывалась в финансовую пропасть, но нет худа без добра: русский царь захотел мира. А что ему, спрашивается, оставалось делать?..
Только как теперь этот мир заключить? Драку начать легко, а вот замириться потом… Да и кому под силу выполнить такую миссию? Тут Его Императорское Величество и вспомнил об опальном министре, который чуть ли не единственный был против военной авантюры, а Сергей Юльевич Витте, дай бог ему здоровья, взял да и согласился взвалить на себя такое, мягко говоря, незавидное поручение. Еще и растрогался по этому поводу: дескать, забыл Государь перед лицом навалившихся на Россию бед прежние обиды и призвал его – незаменимого, дабы послужил Отечеству.
Оно конечно, Сергей Юльевич – человек большого ума и немалых достоинств, и кто, как не он, сможет добиться приемлемого для России мирного договора? Однако для заключения мира между схватившимися не на жизнь, а на смерть государствами личных качеств посланника маловато будет. Японцы напирают, русские не сдаются – поди заставь и тех, и других договориться. Для этого должна была появиться третья сила, и сила эта не заставила себя долго ждать. Война в тихоокеанском регионе затронула интересы Соединенных Штатов, и за океаном, где влияние крупного капитала в том числе и на внешнюю политику всегда было довольно велико, решили усадить враждующие стороны за стол переговоров.
Японию долго уговаривать не пришлось – Страна восходящего солнца вела войну на пределе своих экономических возможностей, а вот с Россией оказалось труднее. Несмотря на колоссальные расходы, большие людские потери и недовольство населения, в России нашлось немало твердолобых голов, требовавших продолжения войны, да и сам Государь, похоже, все еще надеялся переломить ситуацию на фронте в свою пользу. Но чтобы выправить положение, требовалась самая малость: еще один год войны и миллиард рублей золотом расходов (помимо тех двух с половиной миллиардов, которые уже были потрачены на войну). Ни первое, ни второе Российская империя позволить себе не могла. Продолжать войну, несмотря на нарастающее революционное движение, было довольно опасно. С деньгами же дело обстояло совсем плохо: золотой запас исчерпан, в бюджете огромная дыра, на зарубежные займы надеяться не приходится.
В мае 1905-го разум все-таки возобладал, и Николай II дал согласие на участие в мирных переговорах, а вот под это дело крупные международные банкирские дома были не прочь выдать России займы, лишь бы прекратить невыгодную для них войну. Тут же были задействованы проверенные финансовые каналы: от доверенных банкиров Моргана, через лондонских и парижских Ротшильдов, при посредничестве берлинских Мендельсонов нужная информация дошла да одного из коммерческих банков Петербурга, где и приняла очертания конкретных предложений. В Петербурге за дело взялся видный российский банкир прусско-еврейского происхождения Арнольд Карлович Борштейн. С большим трудом, задействовав все свои связи, он извернулся таким образом, чтобы уполномоченным на мирных переговорах от российской стороны стал именно Витте. Бывший министр финансов был, пожалуй, единственным, кто мог рассчитывать на успех в переговорах, кроме того, его хорошо знали в банкирских кругах еще с тех времен, когда он, будучи в министерском кресле, носился с идеей построить международную валютную систему. Причем секретные переговоры с банкирами от имени Витте вел тогда не кто иной, как Борштейн.
Российская и японская делегации отправились в Портсмут.
«Дело дрянь! – констатировал Арнольд Карлович, когда узнал, какие напутствия получил Витте от Государя на аудиенции, состоявшейся накануне его отъезда. – Японцы хотят Сахалин и возмещения расходов, а русский Царь знай себе твердит: никаких контрибуций и ни пяди русской земли. Если так и дальше пойдет, то никакого мира не будет. Сахалин-то ладно, а вот с деньгами как быть? Россия эту войну начала, она же ее проиграла – кому, как не ей, платить за разбитые горшки?»
Бремя контрибуций для России было неподъемным. Это хорошо знал Борштейн, прекрасно понимал Витте, да и Николай II, наверняка, догадывался. На японцев могли бы надавить Соединенные Штаты, чтобы те умерили свои аппетиты, однако совсем без выплаты компенсаций России при сложившихся обстоятельствах не обойтись, а чтобы их заплатить, потребуются иностранные займы. Для этого-то и понадобился Борштейн с его заграничными связями.
Связи были задействованы, согласие от иностранных банкиров открыть кредит получено, но образовалась небольшая загвоздка. Ссужать деньги российскому правительству без достаточного обеспечения никто не решался – кредитоспособность проигравшей войну империи вызывала большие сомнения. Требовался надежный залог.
«Да… Задача…» – поморщившись, подумал Арнольд Карлович, мысли которого были прерваны ударом колокола, возвестившего об отправлении экспресса.
Вокзальные постройки за окном купе плавно поползли назад; Борштейн откинулся на спинку дивана, вынул из кармана массивный золотой портсигар с монограммой, закурил, не торопясь развернул на столике купленную на вокзале газету и углубился в чтение вестей с фронта.
Когда поезд, покинув столицу, миновал пару десятков верст, в дверь купе Арнольда Карловича кто-то постучал тем вежливым, но настойчивым стуком, который сразу же указывает на то, что за дверью находится человек деликатный, но достаточно влиятельный. Не успел директор банка откликнуться на стук, как дверь в купе распахнулась, и внутрь вошел осанистый мужчина в партикулярном костюме.
Борштейн не видел Сергея Юльевича года два, то есть с тех самых пор, как тот был освобожден от должности министра финансов и назначен председателем Комитета министров, что означало, по сути, почетную отставку. За это время Витте мало изменился: та же благородная осанка, то же выражение породистого лица, такой же проницательный взгляд, разве что морщин добавилось, и мешки под глазами стали заметнее.
– Весьма неосмотрительно с вашей стороны ехать тем же поездом, – сказал Сергей Юльевич после обмена приветствиями. – Если вас увидели, могут возникнуть ненужные разговоры…
– Не беспокойтесь, Ваше высокопревосходительство… – ответил Борштейн скрипучим голосом.
– Прошу вас без церемоний, – прервал банкира Витте, недовольно поморщившись.
– Деньги, Сергей Юльевич, любят тишину, – продолжал Арнольд Карлович, слегка картавя. – Ни одна живая душа не знает, куда и зачем я уехал… Даже моя жена.
– На вокзале присутствовали репортеры. Они могли вас узнать.
– У них были дела поважнее… Ваша персона для них намного интереснее, чем моя.
– Боюсь, вы плохо знаете эту публику, – сказал Витте. – Ладно, давайте к делу, – Сергей Юльевич раскрыл кожаную папку, которую он не выпускал из рук во время разговора. – Вот здесь векселя на сумму займа и бумаги, касающиеся залога: перечень драгоценностей, опись, расписки, закладные…
– Отлично… отлично… – бормотал Борштейн, перебирая бумаги, в то время как Витте расположился на диване по другую сторона стола. – И в какую сумму оцениваются эти безделушки?
– Речь идет о личных драгоценностях императорской семьи! – отчеканил Сергей Юльевич. – Попрошу вас этого не забывать!
– Разумеется, но все же сколько они стоят?
– В перечне шестьсот пятьдесят семь ювелирных изделий, которые, по самым скромным подсчетам, стоят триста восемьдесят миллионов золотых рублей.
– Где же находится все это богатство?
– Ценности хранятся в Зимнем дворце в помещениях Бриллиантовой кладовой, – немного помедлив, сказал Витте. – Хочу напомнить, что займы берутся под гарантии самого Государя, – добавил он, заметив, что Борштейн был явно не в восторге от его последних слов, – так что передача драгоценностей в залог на случай невозврата заемных денег – не более чем формальность.
– Я уверен, что до обращения взыскания на коронные драгоценности дело, конечно же, не дойдет, но американские финансисты… вы же понимаете… они привыкли вести дела, полагаясь не на слова, а на что-то более весомое… – изображая сожаление и аккуратно подбирая слова, возразил Арнольд Карлович.
– Вот сохранные расписки, – Сергей Юльевич вынул из папки еще несколько листов. – Они подписаны самим Государем! – Витте многозначительно двинул бровями. – По этим распискам вы или кто-либо другой в любой момент может получить драгоценности на руки.
– Ну что вы, Сергей Юльевич, – сказал Борштейн, скосив глаза на расписки, – они вряд ли понадобятся, но я вынужден… – Арнольд Карлович как бы нехотя взял протянутые Витте листы бумаги, сложил их пополам и нарочито небрежным жестом засунул в карман висевшей на вешалке визитки. – Только лишь для того, чтобы мои европейские и американские коллеги могли спать спокойно…
– Когда мы можем рассчитывать на получение денег? – спросил Сергей Юльевич. – Прежде всего мы должны оплатить Японии содержание русских моряков, солдат и офицеров, попавших в плен, для того чтобы как можно скорее вернуть их домой.
– В моем банке уже зарезервирована соответствующая сумма, и я отдам распоряжение о ее выдаче сразу, как только вернусь в Петербург, – ответил Борштейн, – а что касается… так сказать… неофициальной части… – Арнольд Карлович взял многозначительную паузу, – то я вам скажу, что к тому времени, как вы доберетесь до Нью-Йорка, все будет готово.
– О какой сумме идет речь?
– В вашем распоряжении будет любая требуемая сумма в пределах ста миллионов долларов.
– Благодарю вас, Арнольд Карлович, – сказал Витте, вставая. – Смею вас заверить, что ваши услуги будут по достоинству оценены на самом высоком уровне!
– Не стоит благодарности, Сергей Юльевич.
До Парижа, откуда русская делегация во главе с Витте должна была отправиться в американский Портсмут, Арнольд Карлович не доехал. Он вышел из поезда в Берлине и, распорядившись насчет доставки своего багажа в гостиницу, прямо с вокзала направился по весьма важным делам. Дела эти, как видно, были не только важными, но и конфиденциальными. Покинув вокзал пешком, Борштейн смешался с людским потоком и, брезгливо поморщившись, залез в вагончик электрического трамвая. Поколесив по городу, Арнольд Карлович вышел на Александрплац и уверенной походкой направился к одному из окружающих площадь зданий помпезного вида, увешанному многочисленными вывесками всевозможных магазинов и контор.
Поднявшись по широкой лестнице с мраморными ступенями на второй этаж, Борштейн открыл дверь, рядом с которой имелась полированная медная табличка с надписью Deutsche Anwaltsverein. Fritz Krause Rechtsanwalt und Notar[1], и оказался в приемной, обставленной с простоватой роскошью: диваны и кресла с гнутыми ножками и бархатной обивкой, ковер на полу и китайские вазы, расставленные по углам.
– Добрый день, фрау Мюллер, – поздоровался Арнольд Карлович со строгого вида женщиной солидных лет и монументальной наружности, сидящей за столиком рядом с дверью, ведущей в кабинет, склонив голову над какими-то бумагами.
– Добрый день, герр Борштейн, – отозвалась та, не меняя позы. – Прошу вас в кабинет…
Кабинет адвоката резко контрастировал с роскошным убранством приемной и удивлял посетителей почти что аскетичной простотой: дубовый стол, стулья с высокими спинками, уходящие под потолок шкафы с папками и фолиантами книг за стеклом, портрет Кайзера в деревянной раме – вся обстановка отличалась добротной незамысловатостью. Единственным украшением, которое можно было увидеть в кабинете, был великолепный письменный набор из малахита, стоящий на столе.
Сам адвокат – герр Фриц Краузе – производил странное впечатление. Щуплый лысоватый мужчина лет пятидесяти пяти, невысокого роста, с пухлым лицом и близко посаженными глазами внешне напоминал скорее конторского служащего в банке средней руки, но его речь, манера разговаривать, жесты и острый, проницательный взгляд выдавали в нем человека, который привык отдавать распоряжения, а отнюдь не выполнять их. Впрочем, на адвоката и тем более на нотариуса он тоже нисколько не походил.
Прежде чем войти в кабинет, Арнольд Карлович невольно замешкался и несколько секунд переминался с ноги на ногу перед дверью. Удивительное дело, но обладающий резким и даже вздорным характером банкир испытывал необъяснимую робость перед герром Краузе, хотя при встречах с крупными коммерсантами и высокопоставленными чиновниками, такими, скажем, как граф Витте, он не испытывал ничего подобного. Мало того, попав в кабинет, крупный банкир и известный предприниматель Борштейн поздоровался с берлинским адвокатом как со старым знакомым, но в то же время с некоторым почтением, что для не считающего необходимым церемониться в общении с людьми Арнольда Карловича было совсем уж необычно.
– Как наши дела? – спросил хозяин кабинета.
– Как нельзя лучше, – с самодовольной и одновременно несколько заискивающей улыбкой сообщил Арнольд Карлович. – Мой протеже все-таки отправился в Портсмут, имея в кармане пару приличных аргументов, для того чтобы заключить мир.
– Вы думаете, русской делегации удастся найти общий язык с японцами? – без видимого интереса спросил Краузе.
– Располагая сотней миллионов американских долларов, можно выйти победителем из любой войны, даже вдрызг проигранной, – иронично прищурив один глаз, ответил Борштейн.
– Удивляюсь, как вам удалось уговорить американцев раскошелиться, да еще на такую сумму… – без всякого, впрочем, удивления заметил Краузе.
– Мне и самому пришлось выложить кругленькую сумму, чтобы Россия могла выкупить своих военных из японского плена. Ну да ничего… Я не внакладе, да и американцы тоже.
– Вы полагаете, что эти деньги вернутся?
– О чем вы, Фриц?! – ирония в голосе Борштейна достигла максимума. – Вы не знаете, что такое иметь дело с русскими. Секретные договоры займа… на основании личных договоренностей… Про эти деньги можно забыть!
– Но ведь вы говорили, что займы будут выданы под векселя русского Правительства, которые, если что, можно потом предъявить к оплате.
– Скажу вам между нами, дорогой герр Краузе. Векселя-то выписаны, но кто о них знает?.. Пару человек, один из которых – русский царь… И если кто-то вдруг осмелится предъявить к оплате хоть один из этих векселей, то всплывет подоплека секретных займов и случится большой скандал… А кому это надо? Лично я не рискнул бы пойти на такую авантюру…
– Тогда в чем же профит?
– Похоже, что для американцев мир на Дальнем Востоке стоит гораздо больше, чем те деньги, которые они обещали русским.
– А для вас?
– У меня другой интерес…
– Понятно, – кивнул Краузе. – Вы получите хорошие концессии на строительство железных дорог.
– Что железные дороги? – презрительно скривился Борштейн. – Это так – мелочи. Я получу от царя все что захочу! Тем более что моего старого знакомого Витте, после успешного заключения им мира, ждет хорошая карьера…
– Смотрите, Арнольд, – предостерег Краузе, – монаршая милость, особенно в России, вещь ненадежная, да и успешные карьеры чиновников в этой стране имеют свойство внезапно заканчиваться… Вам ли этого не знать?
– Знаю, конечно, – кивнул Арнольд Карлович, – но я кое-что предпринял… – Борштейн замолчал, а Фриц Краузе впервые за время разговора посмотрел на собеседника с явным интересом, ожидая продолжения. – В обеспечение займов я получил залоговые расписки на украшения семьи Романовых.
– Неужели вы собираетесь забрать украшения, принадлежащие царской фамилии?!
– Помилуйте! Разве я похож на слабоумного? Эти расписки – моя индульгенция на все случаи жизни.
Краузе замолчал, что-то прикидывая в уме.
– Вы же знаете, господин Борштейн, – сказал он после довольно продолжительной паузы, – что именно я являюсь доверенным лицом всех участников этой финансовой операции…
– Конечно, Фриц, – поспешил заверить адвоката Арнольд Карлович. – Вы назначены Арбитром. У вас непререкаемый авторитет, поэтому-то я и явился к вам сюда, как только вся цепочка сомкнулась…
– Так вот, Арнольд, – продолжил Краузе, – я прямо скажу… То, как вы устроили эту сделку, мне откровенно не нравится… Я понимаю, что в России дела ведутся иным образом, чем, скажем, в Европе, но то, что вы мне рассказываете, выглядит более чем сомнительным… Иными словами, я опасаюсь, что через десять лет, когда наступит срок погашения займов, мои берлинские друзья и американские партнеры могут не получить назад свои деньги…
– Но иначе ничего бы не вышло… Все построено на личных связях… – прервал собеседника Борштейн.
– Позвольте мне закончить, – поморщился адвокат. – Единственной гарантией возврата займов являются царские драгоценности, и, что бы вы ни говорили, возможность их получения вместо денег нельзя исключать… А потому, – Краузе вытащил из ящика стола лист бумаги и протянул его Арнольду Карловичу, – вы сейчас напишете расписку в том, что обязуетесь по первому требованию передать залоговые бумаги на драгоценности и векселя мне или моему доверенному лицу.
Борштейн на несколько секунд замялся, с недоумением гладя на протянутую ему бумагу, потом, как будто очнувшись, взял в руки ручку, обмакнул перо в малахитовую чернильницу, быстро написал нужный текст и протянул расписку адвокату.
– Ну что, мой дорогой Фриц, я могу надеяться на дальнейшее сотрудничество с берлинским филиалом? – спросил Борштейн, после того как названный им Арбитром собеседник пробежал глазами расписку. – При тех перспективах, которые открываются передо мной в России, без вашего участия мне не справиться. На одну только программу перевооружения русской армии и восстановления уничтоженного флота предусмотрено до трети расходов российского бюджета…
– Могу я посмотреть на закладные расписки? – попросил Краузе.
– Да, конечно, – тут же согласился Борштейн.
Машинально оглянувшись по сторонам, как будто чего-то опасаясь, Арнольд Карлович вынул из внутреннего кармана массивный портсигар с монограммой, щелкнул крышкой потайного отделения и вытащил на свет божий несколько листов исписанной бумаги.
– Изрядный списочек, – заметил Краузе, пробежав глазами бумаги. – Надеюсь, что эти сделки не стали достоянием гласности.
– Что вы, Фриц?! – замахал руками Борштейн. – Об этих расписках знают только Государь Император, мы с вами, мой секретарь, ну и Витте, разумеется. Я даже жене своей не сказал, куда и зачем я уехал!
– В своем секретаре вы уверены?
– Как в самом себе! Натан – мой зять, муж моей старшей дочери.
– Но вы же не можете ручаться за то, что никто в окружении Николая II не знает об этом… мероприятии… Сами понимаете, Арнольд, если вдруг выяснится, что драгоценности царской семьи заложены вам… С вашим-то происхождением и с вашей репутацией…
– Не беспокойтесь, дорогой Фриц. Как вы наверняка заметили, расписки написаны на предъявителя, да и вообще… мое имя в этой истории нигде не фигурирует.
Борштейн аккуратно сложил листы бумаги и засунул их обратно в портсигар.
– Интересная вещица, – сказал Краузе, кивнув на блестящую безделушку. – Позвольте полюбопытствовать.
– Этот портсигар – все, что у меня осталось от моего покойного отца Калмана Борштейна, упокой Господь его душу, – объяснил Арнольд Карлович, передавая коробочку своему собеседнику. – Он когда-то держал табачную лавку здесь, в Берлине, причем как раз в этом самом месте – на Александр-плац, и дела его шли хорошо, пока мой папаша не вбил себе в голову мысль о том, что сможет разбогатеть на биржевых спекуляциях. Он заделался биржевым маклером и в конце концов разорился, оставив после себя шестерых детей и вот этот вот портсигар…
– Вы говорили, что вашего отца звали Калман, а первая буква в монограмме «Z».
– Родитель мой всем говорил, что портсигар принадлежал его отцу Залману Борштейну, дескать, вещица эта – фамильная ценность, хотя на самом деле он сам заказал его в ювелирной мастерской своего шурина.
– Извините за нескромность, но камни на портсигаре, судя по всему, ненастоящие, – заметил Краузе, рассматривая монограмму.
– Я вам больше скажу: сам портсигар сделан не из золота, а из позолоченного свинца, – признался Борштейн. – В этом и был весь мой отец. Он считал, что главное для успеха – как следует пустить пыль в глаза, а для этого обязательно нужны «шикарные» вещи. Сам-то он даже дыма табачного не переносил, но всегда совал под нос каждому встречному и поперечному этот портсигар, предлагая закурить.
На том разговор российского банкира с берлинским адвокатом закончился, и Арнольд Карлович покинул контору Фрица Краузе, весьма довольный содержанием их беседы.
Как только Борштейн вышел из кабинета адвоката, открылась неприметная дверь, расположенная слева от письменного стола Краузе. В кабинете появился долговязый молодой человек в безукоризненно сидящем костюме и молча остановился перед развалившимся в кресле адвокатом.
– Вы все слышали, Отто? – спросил Краузе у вошедшего.
Молодой человек молча кивнул.
– Вы знаете, что делать… – добавил адвокат.