Наутро Лиана открыла рядом со своей уборной скромно отделанную, но веселенькую комнатку, предназначенную служить ей гардеробной. Сюда перенесла она свой ботанический пресс, свои книги и рисовальные принадлежности, решив, что здесь будет работать. Большое окно выходило на самую живописную часть сада и на возвышавшиеся за ним высокие, покрытые лесом горы. Она заперла дверь на ключ и приказала горничной перенести гардероб в другую комнату. Горничная объяснила свое позднее появление обедней, и действительно, от ее платья еще пахло ладаном.
– Придворный священник слишком строг, – жаловалась она, – и если больной человек в состоянии хоть ползать, то должен быть на обедне… Он гостит здесь иногда дня по два-три, у него в Шенверте свои апартаменты, и он бывает еще строже самого гофмаршала. В столице тоже говорят, что господин придворный священник у герцогини первое лицо… – Свое длинное объяснение она заключила словами: – Слава Богу, он только что уехал обратно в город!
Это известие успокоило также и Лиану.
Вошел слуга и доложил, что в столовой подан завтрак. Эта столовая замыкала собой длинный ряд комнат гофмаршала, окна ее, обращенные на восток, выходили на обширный двор замка. Убранство ее состояло из массивной дубовой мебели, из множества оленьих и кабаньих голов, развешанных по стенам, и из массивных кубков в буфетах – все это могло бы с гордостью служить украшением рыцарских обеденных зал Средних веков. В одном из углов столовой топился камин, искры с треском летели на широкую полосу падавшего на паркет луча утреннего солнца. Тепло от камина достигало только кресла гофмаршала и стоящего около него покрытого салфеткой столика, так как столовая была очень просторным помещением.
Подагра на этот раз, по-видимому, не так мучила старика: оставив свое кресло, но все-таки опираясь на костыль, он стоял у окна и смотрел во двор, когда вошла Лиана. Она увидела всю его фигуру в профиль. Этот человек, высокого роста, худой, как все Майнау, был, вероятно, красив в молодости, если бы только черты его не были чересчур мелкими для мужского лица. Глубокая впадина между лбом и носом и слишком маленькое расстояние от подбородка до носа составляли те особенности, которые делали в молодости его лицо пикантным, а теперь придавали ему чрезвычайно лукавое выражение.
Сквозь полуотворенную дверь соседней комнаты слышался громкий голос маленького Лео. Странное дело, беспокойство, которое Юлиана ощутила при виде старика, стоявшего у окна, этот голос развеял, он каким-то образом умиротворил молодую женщину… В стороне от гофмаршала, на почтительном расстоянии стояла ключница. В руках она держала книгу и разные бумаги, по-видимому хозяйственные счета, и вытягивала шею, стараясь через плечо своего господина тоже посмотреть во двор…
Когда Лиана, поклонившись гофмаршалу, прошла мимо нее, то не заметила по ее лицу, чтобы она помнила о событиях прошедшей ночи. Гофмаршал повернулся и ответил на поклон Лианы хотя и любезно, но как-то торопливо, все внимание его, казалось, сосредоточилось на каком-то предмете во дворе.
– Вот, полюбуйтесь! – сказал он с волнением, обращаясь к подходившей Лиане, и указал ей на двор. – Эти безбожные повесы обломали молодые деревья, только что посаженные в парке… Негодяи! Они хорошо знают, что арапник висит на стене с тех пор, как я осужден сидеть на одном месте… Но на этот раз Рауль проучит их, чтобы впредь неповадно было, ведь это его касается – эти новые посадки сделаны по его желанию.
Барон Майнау, вероятно, только что вернулся с утренней прогулки верхом, он был в запыленном платье, с хлыстом в руке и со шпорами.
Перед ним стояли «безбожные повесы» – двое деревенских детей, мальчик и девочка. Их привел полевой сторож, который, держа мальчика за плечо, делал доклад о совершенном ими преступлении. Из всех окон выглядывали головы. У сарая стоял конюх, вытаращив глаза и устремив взгляд на хлыст господина барона, которым тот, слушая доклад, рассекал воздух. Девочка горько плакала, утирая слезы передником, и маленькое личико ее было бледно, как побеленная известкой стена.
Сторож окончил доклад. Майнау сердито отчитывал детей, и его голос доносился в комнаты. Он раза два поднимал над головами маленьких преступников свой хлыст, угрожая строгим наказанием, если проступок повторится, потом указал им на ворота. Девочка опустила передник и бросилась бежать, мальчик последовал за ней, и через несколько мгновений они скрылись за углом под громкий хохот замковых слуг.
– Глупец, глупец! – проворчал недовольный гофмаршал и, прихрамывая, побрел от окна к своему креслу.
Он был в самом дурном расположении духа. Лен окутала его ноги стеганым одеялом, поправила в камине дрова и спросила, указывая на расходную книгу, какие будут дальнейшие распоряжения господина барона.
– Никаких, – сердито ответил он, – кроме известных вам – не давать больше мадеры там, в индийском доме! С ума, что ли, вы сошли, Лен? Вы, кажется, думаете, что мне деньги с неба валятся! Почему бы вам уже не делать ей ванны из вина и бульона? С вас станется!
– Мне все равно, господин барон. Какое мне до того дело? – возразила ключница равнодушно. – Не одно ли и то же для меня наливать воду или вино в ложку, которую я подаю ей… Это новый доктор сказал: она должна пить мадеру.
– Пусть этот болван со всей его премудростью провалится известно куда! Ему незачем посещать ее.
– В тот день, как он вступил в должность замкового врача, молодой барон сам изволил проводить его туда, – пояснила Лен, нисколько не смущаясь резким тоном своего господина. – Он осматривал ее и уже два раза спрашивал меня – будто я могу что знать! – не были ли у нее припадки удушья, прежде чем ее разбил паралич?
Между тем Лиана подошла к большому круглому столу, стоявшему посреди столовой, на столе был приготовлен завтрак. Взяв кофейник, она стала спиной к говорившим и вдруг испуганно схватилась за свое легкое батистовое платье: искры градом посыпались из камина, с таким ожесточением гофмаршал мешал в нем своим костылем дрова.
– Довольно, теперь вы можете убираться, Лен! – крикнул он, пронзая ее взглядом, и указал ей на дверь. – Вы с вашей бабьей болтовней надоели мне!
Ключница с покорностью пошла к двери и уже взялась было за ручку. При этом шуме барон опять сильно ткнул в дрова костылем и повернул лицо к уходившей.
– Лен! – окликнул он ее. – Вы самая несносная женщина, какую мне когда-либо приходилось иметь в услужении, но вы, по крайней мере, имеете то преимущество пред прочей прислугой замка, что по большей части оставляете мудрость свою при себе и не пускаетесь в рассуждения… – Тут он откашлялся. – Пожалуй, продолжайте давать ей мадеру, но только чайными ложками – слышите? – чайными! Большая порция вина может причинить ей вред… Посещения же доктора я запрещаю раз и навсегда. Помочь ей он все равно не может, а только беспокоит ее своими осмотрами.
В эту минуту в соседней комнате раздался гневный крик, за ним последовал целый поток бранных слов из уст Лео, и слышно было, как он затопал ногами.
– Эй, что там? – прокричал гофмаршал. – Да где прячется эта Бергер?
– Я здесь, – отозвалась наставница, входя в комнату с обиженным, но все-таки смиренным видом. – Я все время была здесь, в комнате… Лео сначала был такой смирный, послушный, но потом Габриель выронил из молитвенника картинку. Вы ведь, господин барон, знаете, что этот мальчик глуп и вздорен. Вместо того чтобы отдать ее Лео, он стал вырывать ее у него из рук.
Маленький Лео не дал ей окончить, он оттолкнул ее в сторону, подбежал к деду, держа в каждой руке по половине картинки.
– Рвать она все-таки не должна была! Ведь это глупо, дедушка! Не правда ли? – кричал он, вне себя от огорчения. – Мне очень хотелось иметь эту картинку, это правда, а Габриель не давал, ни за что не хотел дать ее мне. Тогда она схватила этого чудного льва и разорвала его пополам!.. Посмотри!
– Не могу не восхититься вашим неподражаемым решением, госпожа мудрость, – сказал гофмаршал с едким сарказмом наставнице, которая, сознавая свою правоту, подошла было ближе и теперь в смущении потупила глаза.
Гофмаршал взял разорванную картинку и бросил на нее беглый взгляд.
– Габриель! – позвал он повелительно.
Мальчик вошел в комнату и остановился у двери, его ресницы были опущены, лицо сделалось бледнее обыкновенного.
– Ты опять малевал? – резко спросил гофмаршал, прищурившись, а потом устремил язвительный взгляд на трепещущего мальчика.
Габриель молчал.
– Ты опять стоишь, как будто и до трех не умеешь сосчитать, хитрец! А там, за проволочной оградой, ты совсем другой… Я знаю тебя! Только попусту портишь дорогую бумагу и поешь светские песни, как какой-нибудь язычник.
Эти слова потрясли Лиану, она с нежностью посмотрела на мальчика: эти песни бедный ребенок с исполненным тревогой сердцем пел, чтобы успокоить свою взволнованную мать.
Гофмаршал потер бумагу пальцами.
– И откуда у тебя такая великолепная бумага? – продолжал он допрашивать мальчика.
Ключница, взявшаяся было за ручку двери, быстро повернулась и сделала несколько шагов в сторону гофмаршала. Ее лицо было совершенно спокойно, только всегда румяные щеки стали еще краснее обыкновенного.
– Это я дала ему, барон, – сказала она своим решительным тоном.
Гофмаршал обернулся.
– Что это значит, Лен? Как осмелились вы сделать это вопреки моей воле?
– Э, господин барон. Рождество исключительное дело: тут только и хлопочешь о том, чтобы за пару пфеннигов получить благодарность, а мальчика ничем так не утешишь, как этой бумагой… Детям кучера Мартина я подарила на елку много разных безделушек, и никто не осудил меня за это… Я весь год не забочусь о том, пишет или рисует Габриель, ведь это не мое дело, да я ведь ничего и не понимаю в этом. Я и подумала: а может быть, он нарисует Матерь Божию, ведь это не грех.
Гофмаршал смерил ее долгим подозрительным взглядом.
– Не знаю, или вы бесконечно глупы, или чрезвычайно хитры, – проговорил он, отчеканивая каждое слово.
Лен спокойно выдержала его взгляд.