Антиквариатом я стал заниматься вместе с Аликом, а точнее – с Альбертом Клейстом, еще недавно уходившим в длинные, как полярные ночи, запои, которые тянулись у него две недели.
Эти четырнадцать дней были тем благословенным временем, когда, как говаривал Алик, он не сталкивался с опостылевшей действительностью внешнего мира. Он называл этот период отпуском. И готовился к нему основательно: несколько банок кабачковой икры, рыбные и мясные консервы, ящик портвейна, две дюжины бутылок водки и батарея пивных бутылок позволяли чувствовать себя уверенным в завтрашнем дне. Два блока «Стюардессы» ждали своего часа на облупившемся от солнца подоконнике.
В такие дни мой приятель занавешивал зеркало полотенцем. По его словам этот «ритуал покрова» носил сакральный характер, ибо Алик считал запои неким актом инициации, когда его бренное тело переживало символическую смерть и душа его, проходя через катарсис многими литрами спиртосодержащей жидкости, являлась миру очищенной и обновленной. Однако я всегда был уверен, что тряпки на зеркалах выполняли вполне утилитарную функцию. Они позволяли Алику не замечать свою многодневную небритость, мешки под глазами да и весь остальной экстерьер, который за эти дни приобретал цвет баклажана, забытого на мангале шашлычником.
Сначала он пил за упокой родителей, а потом за здоровье своей дочери и за товарища армейского старшину, «любовно» именовавшего Алика то Клейстером, то Клистиром. Запас продуктов давал возможность оставаться наедине с собственными мыслями. Впрок нельзя было запастись только свежим хлебом.
От дома до магазина было не больше двухсот метров. Иногда по утрам Алик ходил разгружать машину с надписью «Хлеб». Он любил чувствовать свежий пшеничный аромат и ловить на себе добрые взгляды водителя и продавца, которые всегда с благодарностью протягивали ему тёплую буханку.
Простой белый кирпичик, стоивший когда-то двадцать копеек, он ценил особенно, потому что с него начиналось утро в их некогда дружной семье, когда они с братом благоговейно смотрели, как отец сильными руками нарезал ломти к завтраку. Мать тихо и с улыбкой сожалела, что к своим сорока годам он так и не научился резать ровно.
Дома родитель всегда величал его Альбертом, и только на улице все звали его Аликом. Это было давно. Отец ушел рано, так и не дождавшись возвращения сына из армии. Мать пережила мужа всего на три года. Младший брат удачно женился и занял должность «заместителя тестя» в одной строительной компании. На отцовский дом брат не претендовал, нет. Дай Бог ему за это здоровья.
Тогда, в конце восьмидесятых, потеряв мать, Алик впервые почувствовал себя одиноко и, наверное, поэтому быстро и сдуру женился на Клавке – продавщице хлебного ларька, которая всегда внимательно слушала его занимательные армейские истории и, чтобы подчеркнуть свою заинтересованность, время от времени прерывала его рассказ нейтральным: «Да ты чо?»
Из множества прилипал стремившихся предложить Клавке лишь обоюдоприятные развлечения в сомнительных летних кухнях, дачах и на парковых лавочках, Алик был единственным, кто ухаживал как настоящий кавалер и не пытался сразу затащить юное создание в постель.
Свадьбу сыграли быстро. Клава перебралась из ПТУшной общаги в большой дом. Паспорт теперь у неё был совсем другой, с городской пропиской и непонятной немецкой фамилией Клейст.
Алик начал раздражать её почти сразу и во всем. Во-первых, он совсем не пил и никогда не курил, по утрам делал зарядку и бегал кросс. Привыкшая к беспорядку ещё дома, а затем и в общежитии, она с плохо скрываемым раздражением наблюдала, как муж каждый вечер тщательно вешал брюки, сохраняя стрелки, а утром до блеска начищал туфли и шел на свою стройку. Больше всего её возмущало, что он всегда знал, что и где лежало. Они как будто поменялись ролями: он делал то, что обычно русские мужики не делают, и ей волей-неволей приходилось следовать правилам врожденной немецкой педантичности. Так же её бесил это хриплый антисоветчик Высоцкий, чьи пластинки Алик ставил на старенький проигрыватель «Аккорд» и слушал часами. А ещё читал книги каких-то мудреных китайских философов, потом закрывался в комнате и почти до утра что-то писал. Однажды она не вытерпела и прочитала эти дневники – полный бред и сплошное нытьё.
Через год она родила ему дочь. Он сам построил рядом с домом времянку, которую называл гордым словом «кабинет» и всё чаще засиживался там до утра.
Однажды, жарким августовским вечером, вернувшись после окончания очередной месячной вахты с какого-то объекта, он не смог сразу попасть домой. Клавка и навестивший её одноклассник слишком долго не открывали дверь, а потом смущенно объясняли эту задержку то ли погнутым ключом, то ли сломанным замком. Впрочем, раскрасневшееся Клавкино лицо и растрепанная прическа говорили громче всяких слов. Алик молча ушел в свой «кабинет», забрав только книги, проигрыватель с любимыми пластинками и таксу по кличке Геббельс.
На следующее утро изумленная Клавка увидела из окна не раскидистые ветви шпанской вишни, а двухметровую пахнущую свежим раствором кирпичную стену. Стена разделила двор, а также их – уже бывшую – семью надвое. Автор и исполнитель сего монументального творения в это время дрых без задних ног на улице прямо в тачке с песком. Это была его личная Берлинская стена, как та, что он видел в Германии, на своей исторической Родине, когда служил срочную.
Официального развода не было. Он отдавал бывшей семье почти всё, что зарабатывал, оставляя себе лишь малую часть.
С тех пор, как он осознал измену жены, его жизнь и мироощущение перевернулось. Вино и сигареты стали постоянными спутниками. Ему нравилось так жить: читать Конфуция, прихлёбывая любимый сладковатый венгерский портвейн, а потом, на ужин, поджарив яичницу с салом, выпить стопку водки и, через открытое окно слушать шум падающей осенней листвы. В такие минуты он полностью растворялся в собственном существовании и находил его великолепным.
Личное отношение к жизни он сформулировал в десяти правилах, которым, по возможности, старался следовать. Главным из них считал первое: «не завидуй успеху ближнего, ведь никто не знает, чего ему это стоило».
Бывшая половина возненавидела Алика за его независимость и категорический отказ простить её. Как минимум раз в месяц Клавка писала на него заявление в милицию и вызывала местного красномордого и постоянно пьяного участкового Кольку Колеухо – и дал же Бог ему фамилию, которая так забавно читалась наоборот! Этот «шериф» был известен тем, что под видом проверки паспортного режима, осчастливливал местных невостребованных женщин. Однако в виду большого количества свободных дам, дарить подарки как настоящий любовник он не мог, а наказать того, на кого они укажут, был как юный пионер «всегда готов».
С тех пор и начались постоянные неприятности у Алика с милицией, чего не скажешь о его бывшей жене. Алика забирали каждый раз, когда он пытался начать запой. Такие отлучки из дома он прозвал «командировками».
В первое свое посещение участка он отмалчивался и отвечал лишь на те вопросы, которые ему нравились.
– Фамилия? Имя? Отчество?
Алик почувствовал противный кислый запах изо рта милиционера и брезгливо отвернулся к стене, на которой соседствовали план-схема разборки пистолета ПМ и плакат пышногрудой поп-дивы Саманты Фокс.
– Ну, немчура проклятая, смотри, мы тебя заставим говорить, ворона ты белая, – приблизившись почти вплотную к его лицу, гримасничая, произнёс мент.
Алик встрепенулся и с интересом взглянул в глаза сержанту:
– А к слову сказать, белую ворону найти гораздо легче, чем верную жену. Вот вы гражданин начальник, человек женатый?
– Ну, допустим, женат. А что?
– А жене доверяете?
– Ещё бы!
– А вы, гражданин лейтенант? – не унимался задержанный.
– Ну да, уже пять лет как женат, – тупо уставился на собеседника стеклянными глазами офицер, прикидывая – не перетянуть ли этого любопытного «демократизатором»[2] по хребту. Но любопытство пересилило.
– И тоже доверяете? – весело спросил Алик.
– А как же, я её насквозь вижу, – гадливо хмыкнул толстый, угловатый, похожий на армейскую табуретку лейтенант.
– А вы гражданин участковый?
– Да, а то ты не знаешь, устроил тут викторину…
– А скажите, пожалуйста, уважаемые граждане милицейские начальники, приходилась ли вам когда-нибудь спать с замужними женщинами? – тоном пытливого юнца из заставки советского киножурнала «Хочу всё знать» поинтересовался Алик.
– Конечно, и не раз, – смеясь ему в лицо, ответил за всех участковый, – а хочешь, я тебе расскажу, что я делаю с ними? Особенно с теми, которых Клавками зовут?
– Так вот, – пропустив мимо ушей оскорбительные слова, продолжал рассуждать Алик, – если из четырёх сидящих здесь женатых мужиков каждый неоднократно спал с разными замужними женщинами, то неужели вы думаете, что кто-то не спал хотя бы с одной из ваших четырех жен? А вы мне говорите – «ворона белая»! Все вороны чёр-ны-е!
Семя сомнения проросло в душах всех присутствующих. Каждый из них как-то грустно задумался, а потом все заторопились куда-то, якобы, по делам, а на самом деле – домой.
В награду за лекцию о законах статистики Алика закрыли на ночь в холодной комнате наедине с милицейской овчаркой. Подружившись с собакой, сиделец умудрился снять с неё дорогой кожаный ошейник.
К утру Алика отпустили. Выйдя из серого здания, Алик опустошил мочевой пузырь прямо на оббитую синим дерматином дверь опорного пункта, и с чувством выполненного долга, отправился домой. Надо отметить, что после этой философской беседы, интерес у правоохранительных органов к нему надолго пропал.
Придя домой он, смеха ради, надел добытый в милицейских застенках трофей на маленькую и тонкую шею таксы – верного Геббельса.
– Носите на здоровье, герр рейхсканцлер, он из Польши, – торжественно объявил Алик и ухмыльнулся своей геополитической шутке. Хотя его любимый Геббельс был совсем не герр, а вовсе даже и фрау. А такую обидную кличку ему, а точнее ей, дала стервозная Клавка, за то, что щенок сызмальства постоянно потявкивал на кошек, ежей и прочую живность, сновавшую ночами по ташлянским огородам. Сказывалось охотничье происхождение.
– Вот же ш, скотина, все брешет и брешет, – сокрушалась Клавка, – шо твой Геббельс с трибуны.
О том, что собака женского пола, Клавка и Алик узнали гораздо позднее. Как-то раз Алик даже пытался воспользоваться этим обстоятельством и заделаться собаководом, или, как он себя величал на латинский манер – «канинозаводчиком». Из всех документов у Геббельса имелось только требование водоканала об оплате задолженности, случайно попавшее в собачий желудок и давно переварившееся. Вина за это происшествие целиком и полностью лежала на хозяине, резавшем колбасу на этой злосчастной бумаге. Посему дорога в собачий клуб им обоим была заказана. Оставался только вариант с объявлением в газету. Зная от знакомых собачников, что кличка животного важна для вязки, так как ее первую букву назначает клуб для отслеживания разных селекционных мероприятий, Алик тщательно подбирал слова. Однако вредная тетка-приёмщица наотрез отказалась отправлять в печать объявление с текстом: «предлагается для вязки добрая сука Геббельс». На этом карьера «канинозаводчика» и закончилась.
На следующее утро он решил начать новую жизнь. После холодного душа в голове появилась ясность. Он удобно устроился за старым отцовским письменным столом. Достал из ящика пузырёк чернил «Радуга», наполнил чернильницу из темного стекла, такие стояли раньше во всех почтовых отделениях страны, обмакнул стальное перо и крупными печатными буквами вывел на слегка пожелтевшем от времени листе слово «ЖЕРТВА», поставил тире и вопросительный знак. А теперь её надо было выбрать. «Благородный муж постигает справедливость. Малый человек постигает выгоду» – мысленно процитировал Алик цитату великого Конфуция.
На первый раз долго думать не пришлось. Из окна, рядом стоящего дома, донесся матерный крик соседа, собиравшегося на рынок торговать саморезами, дюбелями, сверлами и другой украденной с родного завода «Красный Металлист» продукцией. За свою способность проносить все это добро в безразмерной пыжиковой шапке заводские острословы прозвали его Страшила Мудрый в честь героя книжки «Волшебник Изумрудного города».
Альберта давно раздражал этот наглый и бессовестный хам, который жил с ним бок о бок уже лет десять и, время от времени, приставал к его, пусть даже бывшей, жене. Это обстоятельство, кстати, не мешало соседу называть дочь Алика фашисткой внучкой.
Особенно мерзко становилось на душе в минуты, когда сосед, народный заседатель областного суда – Виктор Андреевич Чесноков, – с гордостью хвалился, кому и сколько лет лишения свободы он «влепил».
План созрел сам собой. Для этого пришлось набрать в сарае пару сумок, оставшихся со стройки саморезов. Затем Алик отправился к ближайшей пивной, подобрал двух изнывающих от жесткого сушняка помощников, пообещав им пару пузырей за интересное дело. Всё ж веселее, чем приставать к прохожим с просьбами пожертвовать гривенник в пользу инвалидов, получивших «страшный ДЦП в ужасном ДТП».
На рынке один из них подошел к народному избраннику и с радостным возгласом «наконец-то нашел!» зачерпнул горсть изделий в руку и спросил цену.
– Отдам по десять рублей за штуку, – с готовностью ответил сосед.
– Сколько их у тебя? – небрежно уточнил покупатель.
– Штук пятьдесят насобираем, саморезы хорошие, берите, пока есть, – скороговоркой пропел Чесноков.
– Мало, очень мало, – расстроенно покачал головой «покупатель». – Давай так, мне надо три тысячи штук. Объект, понимаешь, горит, а они в дефиците. Я тут ещё кое-что купить должен, через час вернусь. Если найдешь три тысячи – возьму по пятнашке за штуку. Тащи, земеля, да побыстрей, – ассистент чуть было не добавил: «давай, жиртрест, кабанчиком», но вовремя спохватился, перешел на другую сторону улицы и скрылся из виду.
Как ошпаренный, Виктор Андреевич бросился по торговым рядам и почти сразу натолкнулся на бомжеватого вида продавца, распахнувшего две битком набитые сумки точно таких же саморезов.
– Почем саморезы, братишка? – ласково осведомился он.
– Тринадцать рублей штука, сестричка, – съязвил продавец.
– Им красная цена пятёрка, – не унимался Чесноков.
– Ты спросил, я ответил, – не уступал второй ассистент.
Гигантская жаба боролась в душе купца с не уступающей ей в размерах жаждой наживы. Последняя явно брала верх.
– А сколько их у тебя? – все выспрашивал народный заседатель.
– Тыщи три наберется, – растоптав окурок кирзовым сапогом, хриплым голосом пробасил бородатый мужик.
– Ладно, возьму все, – Виктор Андреевич посчитал, что он все равно даже при такой цене останется в хорошем «наваре». Отдав почти сорок тысяч рублей, довольный, он забрал две сумки и, вспомнив любимую пословицу: «своя ноша не тянет», расположился у прилавка, в ожидании оптового покупателя.
Время тянулось медленно.
Покупатель не пришел.
Чеснокову долго не хотелось верить в то, что его обманули.
Последняя надежда на упавшие с неба деньги испарилась вместе с настоятельной просьбой охранника освободить прилавок:
– Рынок закрывается, дядя.
Понурив голову, с трудом передвигая ватные ноги, горе-продавец почти волочил по земле две сумки купленного втридорога товара, и, казалось, что даже его душа чувствовала легкость осиротевшего от купюр бумажника.
Зло было наказано. Альберт Клейст остался доволен и уже точно знал, кто будет следующей жертвой.
В общем, Алик так бы и промышлял по мелочам, если бы не устроился экспедитором на красноленинский мясокомбинат, а в неурочное время не занимался бы со мной антиквариатом.