Событие второе Коронация Елизаветы II 2 июня 1953 года

1

После того как наладчик ушел, Сэм позвал Долл в гостиную, и минуту-другую они стояли, держась за руки, и с безмолвной гордостью глядели на поразительный новый предмет в углу. Простой дизайн, состоявший из двух половин: верхняя – 17-дюймовый экран, бледный зелено-серый и слегка выпуклый, нижняя – короб с динамиком в нем и двумя бакелитовыми ручками на решетке, громкость и настройка. Между верхней и нижней половинами шла полоска из черной пластмассы, а по центру красовалась заглавная буковка “Ф”, означавшая, что этот телевизор произвела манчестерская компания “Ферранти”[12]. Этот стильный прибор был тем, что, судя по всему, было необходимо, чтобы получить доступ к волшебному царству, куда в последние годы устремлялось все больше британцев, – в сообщество телевизионных зрителей. Теперь и Сэм с Долл смогут приобщиться к старому доброму варьете в лондонском театре Столла, посмотреть выступления модной танцевальной труппы “Телевизионные топ-звезды” в “знаменитейших лондонских светских местах”, понаблюдать за скачками в Кемптон-парке и за женским хоккеем на стадионе “Уэмбли”, посетить экскурсию по “Историческим домам Англии”, познакомиться с “Обзором разведения кур на ферме” и, посмотрев “Королевскую иву”, выяснить, как изготавливают крикетные клюшки[13]. Долл сможет получить “практическую помощь домохозяйке” от Джоан Гилберт в передаче “По дому”, а Сэм – перенять политическую мудрость ведущих программы “В новостях”, вместе же они пополнят свои знания благодаря популярной викторине “Животное, растение, минерал?”[14]. А в те продолжительные часы дня, когда телевидение Би-би-си не показывало вообще ничего, телевизор можно было скрыть: палисандровые дверки закрывались, пряча за собой экран и динамик, и снаружи все это выглядело как добротный коктейльный шкафчик. Долл эта часть устройства нравилась больше всего, и она провела несколько блаженных часов, экспериментируя с тем, как выглядят на телевизоре всевозможные вазочки и цветочные композиции. Финальное решение, как ей казалось, смотрелось наиболее привлекательно. Вам и в голову не придет, что там телевизор. К сожалению, такого нельзя было сказать об их доме, теперь обезображенном громадной уродливой телеантенной, ужасно портившей опрятный силуэт крыши и щипца. Долл умоляла Сэма придумать что-нибудь, но он заверил ее, что тут ничего не поделаешь: антенна должна быть в точности на том месте и именно под таким углом, никак иначе.

Долл отправилась на кухню баюкать свое горе в обычном для себя насупленном молчании, Сэм вышел наружу – еще раз поглядеть на оскорбительное уродство из сада перед домом. Сам-то он не понимал, из-за чего жена так расстроилась. Антенна очень бросалась в глаза, это правда, но были в ней и красота, и современность. Ее сверкающий металл и острые углы сообщали всему свету: да, мы живем в изысканном доме, вместе с тем мы новые елизаветинцы, вплываем в 1950-е на волне технологических перемен. И чего Долл противится? За три года до этого, в декабре 1949-го, на холме рядом с Саттон-Колдфилдом установили исполинский телепередатчик, милях в десяти отсюда, и до того важной новостью это сочли, таким научным чудом, что люди специально ездили посмотреть на него – настоящую семейную экскурсию устраивали на целый день. Среди таких были и они с Долл и Мэри – и пусть Долл вроде бы не очень-то восхитилась возникшей перспективой и не очень-то поразилась, увидев сам передатчик, их поездка (по его воспоминаниям) оказалась памятной. Сэм огорчился, упустив “Фестиваль Британии”. Он бы хотел свозить семью в Лондон, посетить Саут-Бэнк, осмотреть “Купол открытий” со всеми его многочисленными и разнообразными научными экспонатами и, конечно, “Скайлон”[15] – чудесную сигароподобную скульптуру, закрепленную стальными кабелями так, что она словно бы висела над Темзой. Уговорить Долл и Мэри на эту поездку ему почему-то не удалось, пришлось довольствоваться чтением обо всем тамошнем в газетах, но Саттон-Колдфилд был куда как ближе, а передатчик впечатление производил по-своему столь же сильное, как и “Скайлон”, насколько представлял себе Сэм. Благодаря новой телевизионной антенне Сэм чувствовал связь с передатчиком, а через него – с Радиовещательным центром в Лондоне, и Борнвилл уже не казался отрезанным от большого мира. Было у Сэма это сильное чувство, что людей по-новому сблизили эти электромагнитные волны, разбегавшиеся из столицы во все города, деревни и поселки страны. А потому не станет он снимать антенну с крыши – и менять ее положение так, чтобы она меньше бросалась в глаза, тоже не будет. Это сила прогресса – и сила единства. Сила добра.

2

Джеффри начал ухаживать за Мэри осенью 1951-го, когда она еще училась в школе. Каждое утро они ехали одним и тем же автобусом, Мэри – к себе в школу, Джеффри – в студгородок. В то время Джеффри было двадцать два, а Мэри – семнадцать. Вел он себя с ней по-джентльменски учтиво, ничего дерзкого, никаких заигрываний. В основном они просто разговаривали, но и тогда ни о чем серьезном речь не шла. Обычно о спорте, поскольку оба с ума сходили по теннису. Мэри выросла и стала хорошенькой спортивной девушкой. Как-то удался ей этот непростой фокус – при широких плечах и в целом при сильном, мускулистом торсе сохранить силуэт песочных часов, изящество и утонченность в движениях, что привлекало внимание многих мужчин вокруг, не только Джеффри. Она была капитаном школьной команды по лакроссу, звездой школьного тенниса, а недавно записалась в юношескую секцию теннисного клуба в Уили-Хилле. Едва прослышав об этом, Джеффри тоже записался. Они играли вместе два-три раза в неделю, по выходным дням и вечерами, когда хватало света. Игра их, как это часто бывает, отражала их натуры: Джеффри – неспешный, осмотрительный, разумный и изобретательный в ударах по мячу, однако ему мешала нерешительность; Мэри – полная противоположность: сильная, быстрая, порывистая, она всегда искала скорейшее и самое действенное решение любой задачи, не предаваясь никакому анализу и не оглядываясь на собственные ошибки. Джеффри и Мэри в некотором роде дополняли друг дружку, мешкотность Джеффри уравновешивала недостаток вдумчивости у Мэри. После игры они пили лимонад или лаймовую газировку в клубной комнате и вели увлеченные непринужденные разговоры. Поначалу Джеффри пытался говорить с ней о своей учебе, но оба осознали, что для Мэри его рассказы – темный лес. Она стремительно, одним чутьем понимала свои пределы, знала, что́ способна понять, а что́ – не способна совсем, и о том, что понять была не способна, она не желала слышать. Ей достаточно было знать, что Джеффри изучает античку, очень умен и пишет диплом по Вергилию, а может, по Овидию, без разницы, – и в тех очень редких случаях, когда рассказывал о своей двухгодичной травме недавней воинской повинности, Джеффри утверждал, что выжил, коротая в казарме вечера за переводами из “Оливера Твиста” и “Николаса Никлби” на латынь.

Другие члены клуба так привыкли видеть Мэри и Джеффри вместе, что все решили, будто они пара, еще до того, как сами они поняли, что ею стали. А потому участнице клуба по имени Джейн Сандерз в один прекрасный день – в июле 1952 года – показалось естественным предложить сыграть пара на пару.

– Из Лондона приезжает на день-другой мой брат, – сказала она, – мне нужно чем-то его занять, вот я и подумала, не притащить ли его сыграть в пятницу вечером. Давайте с нами? Мне кажется, пары у нас вполне равные по силам.

– Интересно, какой у нее брат, – сказала Мэри, когда они с Джеффри катили на велосипедах домой в тот день. Для нее вот это “из Лондона” предполагало утонченность несусветной высоты.

– Кеннет? Я с ним немного знаком, – отозвался Джеффри. – В одной школе учились, он года на два-три старше. Вряд ли ты помнишь, но он был тогда на вечере Дня победы. Там с моим дедом еще случилась заварушка.

Мэри – она бы лично применила слово покрепче “заварушки” – поневоле взбудоражилась от мысли, что ей вновь предстоит увидеться с героем того вечера. По крайней мере, она считала его героем. О том вечере у нее осталось совершенно смутное и ненадежное воспоминание – семь лет прошло все-таки, – и тем не менее ей не давало покоя то, что она никак не могла вспомнить, какую роль во всем этом сыграл сам Джеффри. Конечно же, толпа изрядная, недостатка в желающих предложить мистеру Шмидту помощь или прогнать виновных прочь не ощущалось, однако недоумевала она потому, что участия Джеффри она не помнила совсем. Быть может, он просто был слишком неспешен в действии, как это часто случалось на теннисном корте. Но, как ни крути, это ж его дедушка… Вот что во всем этом было странно.

Когда пришло время их матча против Джейн и ее брата, они их переиграли так, что любо-дорого: два сета – ноль. На самом деле старалась в основном Мэри, Джеффри был не в форме – отбивая мячи, казался неповоротливее обычного, а Кеннет рьяно гонял его по корту, и победа Мэри с Джеффри в основном случилась благодаря повторявшимся ошибкам Джейн. После игры, поскольку вечер выдался теплый, они заказали напитки и вышли с картонными стаканчиками на берег Борна, речушки, струившейся вдоль северной границы клуба; затуманенные буро-зеленые воды ее предлагали приют редким колюшкам, а также услаждали взоры теннисистов.

Кеннет прицельно подсел к Мэри и похвалил ее за игру.

– Неплохой у вас удар слева, девушка.

– Спасибо. Много играешь в Лондоне?

– Я б играл, но вечно времени нет.

– Кеннет ужас как занят, – похвасталась его сестра. – Берет штурмом мир журналистики.

– Сочиняю тексты о благотворительной продаже пирогов и истории о старушках, вызывающих пожарных, когда котята не могут с дерева слезть, – сказал Кеннет с громадной самоиронией.

– С этим покончено. – Остальным Джейн пояснила: – С понедельника он начинает в “Ивнинг стэндард”.

– Поздравляю! – сказала Мэри, а вот Джеффри спросил довольно кисло:

– Чего ты вообще подался в это грязное дело – в журналистику?

– Я не считаю, что оно грязное, – отозвался Кеннет. – Совсем не считаю. Мне кажется, сейчас в этой стране происходит много всякого интересного – общественные перемены после войны и все такое, – и журналистика должна играть в этом важную роль. Объяснять людям всякое. Чтобы они были в курсе.

Джеффри фыркнул.

– Как по мне, это очень идеалистический взгляд.

– Это оттого, что ты интересуешься только тем, что произошло две тысячи лет назад, – сказала Мэри. – Древний Рим и прочий сыр-бор.

Джеффри, может, и готов был оставить тему, но ее реплика ужалила его и вынудила продолжить.

– Короче, я не считаю, что эта страна сильно меняется, – сказал он. – Сразу после войны вроде казалось и впрямь, что есть такая опасность, но теперь, раз у нас опять какое надо правительство, все встало на свои места.

– Опасность? – переспросил Кеннет. – Вот что, по-твоему, делало правительство Эттли? Обустраивало Национальную службу здравоохранения?[16] Строило государство всеобщего благоденствия? Ты считаешь это все опасным?

– Ой, ну же, мальчики, – взмолилась Джейн. – Не начинайте с политикой. Не о чем, что ли, поприятней поговорить в такой милый вечер? Ты знаешь что-нибудь про судомоделизм, Джефф?

– Судомоделизм? Не очень, а что?

– Моя очаровательная сестра, – пояснил Кеннет, – уломала меня пойти с ее сынишкой в Вэлли-парк завтра утром, перед моим возвращением в Большой Дым. Он ожидает увидеть человека, который знает, что делает, а я понятия не имею.

– Как хороший журналист, выедешь на блефе, не сомневаюсь, – сказал Джеффри.

– Чего ты с ним такой резкий был? – спросила потом Мэри, когда Джеффри провожал ее домой. Перевалило за девять, очередной летний вечер подходил к концу. Тенистые улицы Борнвилла все еще затапливал бледно-зеленый свет.

Вместо ответа Джеффри задумчиво проговорил:

– Джейн все правильно сделала, что вышла замуж за Дерека Сэндерза. На пару ступенек поднялась.

– На пару ступенек?

– По общественной лестнице. Они с Кеннетом не очень-то отсюда, между прочим. Росли в Коттеридже, в малюсеньком “ленточнике”. Я его видел разок. Как есть стена-к-стене.

Вы только послушайте его, подумала Мэри. Ты-то со своими родителями до сих пор живешь в бунгало. Деревянном вдобавок. Но сказала она только это:

– Думаешь, значит, они из простых?

– Нет, но, надо сказать, они из низов среднего класса, а не из середины среднего класса, как мы с тобой, – ответил Джеффри. И добавил: – Он этот свой выговор брумми скинет в Лондоне быстренько, вот увидишь.[17]

Мэри не понимала, какая разница, из низов ты среднего класса, из середины его или еще откуда. И даже не замечала, что у Кеннета есть какой-то выговор. Джеффри же в тот вечер – сплошная заноза в известном месте. Что это на него нашло?

Возле калитки в их сад они остановились, и Джеффри опустил теннисные сумки на землю, чтобы взять обе руки Мэри в свои. Сопротивляться она не стала, однако сердце ее к этому не лежало.

– Я вот что хочу сказать, – продолжил Джеффри, – я завтра еду гулять. Утром приедет кузина Шила со своим женихом, мы собираемся в Молверны. На пикник.

– Вот как?

– Его зовут Колин. Колин Тракаллей, – продолжил Джеффри, словно это имело значение. – Думаю, семейство поручает мне его оценить.

– Насчет выговора? – спросила она с подначкой.

Джеффри вопросом пренебрег.

– Хочешь с нами? Вчетвером будем. Было бы здорово, если б ты согласилась. Ну, то есть, для меня здорово.

Мэри помедлила. На завтра планов у нее не было. Вместе с тем у нее сложилось намерение – намерение столь смутное, что планом его назвать вряд ли можно. И на Джеффри она не на шутку сердилась.

– Извини, не могу, – сказала она. Нужна была ложь. Врать она умела так себе, но быстро измыслила кое-что. – Я обещала маме, что поеду с ней по магазинам в Город. На целый день. С обедом в “Рэкэмзе” и все такое.

– Эх, ну что ж, жалко. – Он вздохнул. – Эх, ну что ж, – повторил, а затем склонился к ней с прощальным поцелуем. Случилась мимолетная путаница: Джеффри потянулся к ее губам, а она подставила щеку, и в итоге поцелуй пришелся в ухо. Вот правда, после полугода ухаживаний могли бы уже научиться.

– Спокойной ночи, – прошептала Мэри, вспыхнув, и добралась аж до самой двери в дом, прежде чем вспомнила, что забыла свою теннисную сумку на тротуаре; пришлось вернуться.

То лето 1952-го благословила безупречная погода, и наутро тоже было великолепно, тепло и солнечно. Суббота начала июля, и к тому времени, когда Мэри добрела до пруда с судомоделистами в Вэлли-парке (не самый обычный для нее маршрут, конечно, однако почему бы и нет?), солнце было в зените и глубокая синева неба отражалась в спокойных водах. Игровое поле за прудом и высокие дубы отграничивали таинственные земли Вудбрука, тянувшиеся вдоль него, создавая сценический задник столь пасторальный, что запросто верилось, будто вокруг сельские края, и лишь шум машин с Бристол-роуд нарушал эту иллюзию. Но даже машин в то утро было мало. Борнвилл, казалось, объят был невыразимым спокойствием, едва ль не зачарован. На скамейках у воды сидели несколько человек, на пруду же виднелись три суденышка, одно – Кеннета и его племянника; они следили, как лодочка покачивается на середине, из-за штиля совершенно для них недосягаемая.

– Доброе утро, – сказал Кеннет с видом довольным, но не очень-то удивленным. – У нас тут кризис. Это Тимоти, кстати. Я рад, что ты пришла. Время, впрочем, не самое удачное.

– Как вы собираетесь ее доставать? – спросила Мэри.

– Придется подождать ветерка, наверное. Но сейчас его, кажется, немного.

Тимоти, не обеспокоенный положением, убрел поглядеть на уток, а Мэри и Кеннет уселись на скамейку на солнышке.

– Отец водил меня сюда, бывало, – сказал Кеннет, наклонив голову, ловя теплый свет. – До войны. Здесь ничего не изменилось. Нисколько.

– Мне здесь очень нравится, – сказала Мэри. – Но не верится, что ты особо скучаешь по этим местам. В Лондоне столько всяких дел, если сравнить.

– Это правда, – отозвался он.

– Ты когда туда переехал?

– Чуть больше года назад. Ты права, тогда и впрямь казалось, что как раз там все и происходит. Фестиваль только-только начинался. И все новостройки возникали на Саут-Бэнк. “Скайлон”, Сады удовольствий[18]. Уйма всякого замечательного.

– Здесь, надо полагать, в общем, задворки.

– Не то чтобы, – сказал Кеннет. – Скорее, оазис, может. Тут очень… укромно, да? Они привилегированные – те, кто здесь живет, но сомневаюсь, что местные так на это смотрят. Как лондонцы, живущие в Хэмпстеде[19]. Люди, которым в жизни повезло, не очень-то любят, когда им об этом напоминают.

– Считаешь, мне повезло?

– Конечно. Могла бы родиться где угодно в какой угодно семье. А родилась здесь. И это очень здорово.

Как раз тут к ним подбежал Тимоти – обратить внимание дядюшки на продвижение их судна. Его наконец сдуло с середины пруда, и кораблик устремился к дальнему берегу. Кеннет взял племянника за руку, и они вместе бросились ловить лодочку. Мэри поначалу чувствовала себя довольно-таки уязвленной его замечаниями – ей не казалось, что ее семья “привилегированная”, и само слово ей совсем не нравилось, – но она, как это было ей свойственно, отмахнулась от этого чувства и со всем вниманием принялась наблюдать, как те двое вылавливают свою яхту. Кеннет явно любил детей и умел с ними общаться, и у Мэри в списке желательных мужских качеств это занимало высокое место. Они вновь запустили лодочку – на этот раз, кажется, получилось лучше поставить ее на курс, и она прямиком устремилась к Мэри; оказалось, когда судно подобралось поближе, что это хорошо сработанная миниатюра, корпус выкрашен в глянцевитый насыщенный красный, паруса легонько надувались на ветру. Сияя гордостью обладателя, Тимоти не сводил с кораблика глаз и шагал за ним вдоль берега.

Удовлетворенный ходом дела, Кеннет вернулся на скамейку к Мэри. Некоторое время они молчали. Затем Мэри как бы между прочим спросила:

– А Дартфорд близко от Лондона?

– Дартфорд? Довольно близко, да. Где-то полчаса на поезде, думаю. А что?

– Я туда в сентябре еду. Там колледж, учат физической культуре.

– Физической культуре? В смысле – физкультурный?

– Верно.

– Собираешься быть учительницей физкультуры, значит? Толково. Уверен, у тебя получится. Сколько там пробудешь?

– Три года. То есть в Лондон я буду ездить довольно часто.

Кеннет намек уловил не сразу, однако ему это все же удалось.

– Хорошо, – отозвался он, суя руку в карман, – в таком случае нам и правда надо встретиться. Я хотел сказать… в смысле, если тебе нужно, чтобы кто-то показал тебе город.

Он извлек из брючного кармана блокнот, записал свой адрес и телефон и вырвал страничку. Мэри постаралась не выхватить ее чересчур рьяно.

– Спасибо, – сказала она, и пусть оставшееся время, проведенное с ними, пролетело слишком быстро и не завершилось ничем более волнующим, чем рукопожатие, каким ее одарили племянник и дядюшка, Мэри не очень расстроилась. Она снова отыщет Кеннета осенью, вот что важно. С какой целью она это сделает, Мэри, как обычно, не задумалась.

3

14 сентября 1952 года

Мама с папой довезли меня из Бирмингема, мы прибыли в колледж Дартфорд в три часа дня. До чего унылое место. У меня сердце рухнуло в ботинки, как только въехали в ворота. Распаковали мои вещи, я помахала на прощанье, пришла наверх и поплакала немножко у себя в комнате. Ужасно стыдно, потому что объявилась Элис, одна из девочек, с которыми мне тут жить. Придется привыкнуть, что здесь у меня нет личного пространства! Совсем другое дело, не моя спальня на Бёрч-роуд. Но Элис, короче, очень по-доброму со мной, и тут еще есть другая девочка, ее зовут Лора, она тоже милая. Может, нам тут всем вместе будет очень даже весело, когда попривыкнем.


27 сентября 1952 года

Первая поездка в Лондон, встретиться с Джеффри. Подмочило дождем, к сожалению, но нам это все равно не помешало, и день получился славный. Встретились у поезда на Юстоне, попили на станции чаю с пирогом и пошли в Британский музей. Самое настоящее образование, когда Дж. ведет экскурсию! Говорит немного, но знает, по-моему, все обо всем. А потом вернулись на вокзал, и он так долго целовал меня на прощанье, что чуть не упустил свой поезд и в итоге за ним бежал. Я села в метро до Чэринг-Кросс и вернулась в скучный старый Дартфорд, сплющенная в блин. Очень скучаю по Дж.


26 октября 1952 года

Все устоялось, я очень даже привыкаю к распорядку. Он довольно простой: нас кормят, потом мы выходим на улицу и жжем то, что съели, потом они нас опять кормят, и мы это жжем, и так далее в том же духе. Еда – типичная набивка, что называется. Тост и кукурузные хлопья на завтрак, булки и пончики – перекус до обеда, что-то горячее и сытное на обед (фарш и фасоль повар любит больше всего, похоже), сконы или кексы на полдник, а затем что-нибудь чуть полегче на ужин – сырный или ветчинный салат, а следом фрукты. Я бы тут набирала фунт за фунтом веса, если б не заставляли столько тренироваться! Хоккей, нетбол, теннис, бег, волейбол. Кто его знает, что будем делать, когда вечера станут длинными и похолодает. Надо думать, сплошной спортзал! Никакой пока преподавательской практики, она со следующего семестра.

Вчера опять Лондон, повидаться с Джеффри. Третий раз. Потихоньку прокладываем свои маршруты в городе, как заправская парочка кокни. Обычно идем в какой-нибудь музей или в галерею, а потом гулять по большим паркам, и дальше ужин – перед тем, как Джеффри ехать домой. Вчера мы раскошелились и отправились аж в “Мезон Лайонз” у Мраморной арки. Я взяла coq au vin[20] – очень смело! – а Дж. выбрал ассорти на гриле, и оно оказалось таким громадным, что он не смог доесть. Ужасная грусть после его обычного отъезда. Чуть не заревела в поезде по пути сюда, но вовремя взяла себя в руки.


22 ноября 1952 года

Собиралась написать Кеннету с тех пор, как только сюда приехала, но никак не могла набраться наглости. Ну и незачем было волноваться, потому что он прислал мне на этой неделе милую открытку с приятнейшим предложением. Сказал, что у него есть лишний билет в театр на какой-то лондонский спектакль и не хочу ли я пойти с ним? Хочу ли? Попробуйте-ка меня удержать!

Он не сказал, что за спектакль, и я не знала, пока мы не оказались в театре, – давали новую Агату Кристи, о которой было столько разговоров, “Мышеловка”[21]. Перед спектаклем мы выпили настоящего шампанского в баре (я не рискнула спросить, сколько оно стоило, Кеннет все равно сказал, что может списать это как накладные расходы), однако, увы, времени на ужин после показа не осталось совсем, иначе я бы не успела на последний поезд. Пришлось сделать себе на кухне тост с сыром, и завершение дня вышло несколько смазанным, но я проголодалась до смерти, да и не беда, в общем, поскольку время мы провели замечательно. До чего хороший из Кеннета собеседник. Он говорит гораздо больше, чем Джеффри, и знакомится с такими интересными людьми. Я бы могла слушать его часы напролет.

А спектакль, должна сказать, меня скорее разочаровал, и я подумала, что по сравнению с ее книгами он паршивенький. Очень медленный и очевидный. Я рада, что посмотрела, поскольку его, наверное, скоро снимут с показа.


14 января 1953 года

Ну что ж, и снова каторга, так сказать. На этот раз скучаю по дому сильнее прежнего. До чего милейшее Рождество у нас получилось, все были вместе, и столько прекрасного времени с Джеффри. Буду помнить тот день, когда мы долго катались на коньках в Роухите. Теперь-то снова лямку тянуть, и пусть это здорово – опять увидеться с Элис и Лорой, жуть какое искушение удрать на станцию и первым же поездом уехать домой. Интересно, станет ли когда-нибудь полегче? Остается лишь держаться за мысль, что мы с Дж. через десять дней снова увидимся.

Десять дней! Сейчас кажется, будто это целая вечность.


14 марта 1953 года

Ну и денек. Не знаю, как обо всем этом вообще писать в дневнике. Руки трясутся так, что ручку едва держу.

Во-первых, ничего этого могло бы не случиться, если б я приняла приглашение Кеннета отправиться с ним на “закрытый показ” в какую-то галерею в Хэмпстеде. Увлекательная затея вроде, и я едва не согласилась, но отказать Джеффри никак не могла – я же знала, как он ждал этой встречи, чтобы сходить со мной в зоопарк. Я его встретила у поезда в 11:30, и мы, как обычно, съели тяжеленный обед, а потом пошли в зоопарк, где на входе очередища была грандиозная. Но нам все равно было здорово. Что забавно, Джеффри со мной в павильон с рептилиями не пошел, у него ужасный страх змей, и он на них смотреть не может, даже если они надежно за стеклом. Есть в нем иногда всякое странное. А после зоопарка мы пошли в парк и сели у декоративного пруда, и такая была романтическая атмосфера, и тут-то он сказал последнее, что я ожидала услышать: “Мэри, дорогая, пойдешь за меня замуж?” – сказал он, и сердце у меня чуть не лопнуло. Конечно, я сказала “да”. И теперь я официально помолвлена!!! Не умещается в голове. Последние сутки я провела на Седьмом Небе, и все кажется сейчас неправдоподобным. Само собой, я позвонила маме с папой и сказала им, и они тоже вне себя от счастья, хотя папа спросил меня все же, не кажется ли мне, что я, может, слишком еще молодая для помолвки, но он, наверное, не всерьез, мне кажется, он просто был совершенно потрясен и не знал, что сказать.


18 мая 1953 года

Еще один приятный день в Лондоне с Джеффри. Пошли в ювелирный квартал, поискать, где можно расточить кольцо, потому что оно мне слишком мало. В этой части Лондона ни я, ни он не бывали, и мне там, в общем, понравилось, а вот Джеффри, кажется, было несколько не по себе. Более того, когда мы вернулись на Оксфорд-стрит, он был совсем не в своей тарелке, и я спросила, что случилось, и он сказал: “Ты видела, сколько там цветных было в автобусе?” Конечно, я заметила, но ничего толком про это не думала. Я все еще не понимаю, чего так расстраиваться. Живи и дай жить, так я скажу! Потом у нас был довольно тихий вечер в Хайд-парке. Было очень жарко и солнечно, и мы просто легли на траву, и я плела венки из маргариток, а Джеффри читал свою книжку. Я на него за это немножко дулась, но он был в очереди на эту книгу полтора месяца, поэтому, наверное, прощу его. Называется “Казино «Рояль»”, про шпиона, который вроде как очень смелый и неотразимый. Джеффри однозначно увлекся, судя по всему, и совсем не обрадовался, когда я ему на голову положила большущий венок, пока он читал. Мне показалось, что в венке он смотрится очаровательно, однако Джеффри не понял юмора.


23 мая 1953 года

Как быть с Днем коронации? Остаться в Лондоне с друзьями или вернуться в Борнвилл к семье?

Хорошо, что у мамы с папой вовремя завелся телевизор. Судя по всему, его только на прошлой неделе доставили, и они вздохнули с большим облегчением, потому что слыхали, что кого-то поставили на очередь, на месяцы вперед, и “Аренда приемников”[22] сообщила, что ко Дню коронации телевизор никому гарантировать не может. В общем, у родителей теперь есть – и совершенная прелесть, со слов папы.

Но вроде как это слегка безумие – ехать в такую даль, в Бирмингем, и смотреть по телевизору, когда по-настоящему оно все будет происходить с доставкой на дом, как говорится. Тут целая ватага желающих пойти со всей толпой, и они спрашивают, пойду ли я с ними, и велико искушение, кстати. Вообразить только – увидеть саму Королеву в карете!

А поверх всего прочего сегодня утром я получила письмо от Кеннета, он спрашивал, поеду ли я в Лондон в тот день, и сказал, что хотел бы встретиться, если я еду. Было бы, конечно же, здорово повидаться. На самом деле, думаю, это все и решает.

Джеффри расстроится, конечно, если я не приеду, но я напишу ему, что его с семьей, раз у них нет телевизора, мои мама с папой приглашают посмотреть у них. Могу спорить, не они одни воспользуются возможностью!

4

Долл положила трубку и вернулась в гостиную.

– Фрэнк звонил, – сказала она.

Сэм, вперившийся в экран, ее не услышал.

– Поберегись! – заорал он на телевизор.

– Поберегись? Чего поберегись?

– Там вон клятая акула, – пояснил он.

Долл наклонилась и вгляделась в картинку.

– О чем ты говоришь? Какая акула?

– Там! – настаивал Сэм, тыкая пальцем. – Во всяком случае, по-моему, это акула.

Он показывал на черно-белый квадрат, состоявший из одних лишь пятен и клякс серого, посветлее и потемнее, и видно их было сквозь густую метель помех.

– Не акула это, – раздраженно сказала Долл. – Это человек в гидрокостюме. Фрэнк звонил, говорю.

– Этот французский парняга, – продолжил Сэм, вторично не обращая внимания на предложенную новость, – ныряет с аквалангом и берет с собой камеру. Ты не поверишь, что там есть. Они нашли корабль, пролежавший две тысячи лет. Две тысячи лет! Рядом с Иль-дю-Гранд-Конк.

– Индюк что?

– Иль-дю-Гранд-Конк. У французского побережья. Где Марсель. “Гранд-Конк” называется. Наверное, означает по-французски “большой нос”.

– Совершенно без разницы, – сказала Долл и воздвиглась между мужем и телеэкраном. – Зачем мне знать про Индюк-Ранконг? Мне какая с этого польза? Зациклился ты, вот что. Всякую старую дрянь смотришь.

– Дрянь? Как ты можешь! Да это настоящее просвещение!

– В третий раз повторяю: звонил Фрэнк. Берта желает знать, можно ли ей прихватить с собой отца.

– Не загораживай, – сказал он, раздраженно маша рукой. – Прихватить отца куда?

– Сюда, конечно.

– Зачем она хочет его сюда прихватывать?

– Да что ж такое-то, а! Они придут в гости во вторник! Смотреть коронацию. Сто раз тебе говорила.

– А, да. – Тон у Сэма внезапно переменился. Сэм словно присмирел и усовестился. – Ты и правда говорила. Вот только…

– Что “только”?

– Ну, видимо, вылетело из головы. Потому что я сказал мистеру Эф, соседу, чтоб заглядывал. Он приведет Дженет и обоих детей.

Долл уперла руки в боки и в ужасе уставилась на мужа.

– Что-что? Как мы все тут поместимся? Четверо их плюс Фрэнк с Бертой, и Джеффри, и Карл…

– Кто такой Карл?

– Отец Берты, немец! Плюс мы с тобой. Это десять человек. Где мы все рассядемся? Как мы их напоим-накормим?

Вернувшийся на палубу Жак Кусто что-то говорил на камеру – возможно, рассказывал о своем последнем погружении, но с таким густым французским акцентом, что Сэм едва ли понял хоть слово. Долл осознала, что вновь утратила внимание супруга и никаких ответов на свои вопросы не получит. Как обычно, с возникшими домашними хлопотами ей придется управляться самостоятельно. Она вздохнула и вышла из комнаты.

* * *

Наутро, когда в дверь постучали, Долл открыла и обнаружила на пороге свою мать Джулию, а при ней – очень знакомый темно-синий чемодан.

– Ох нет, – сказала Долл, – ты опять его бросила, да?

– Я опять его бросила, – сказала Джулия голосом визгливее и пронзительнее привычного – прямой удар по ушам.

– Что на этот раз стряслось?

– А? Что?

– Ты слуховой аппарат с собой взяла?

– Нет. Он опять потерялся.

– Ох, ма…

– Ну так что, ты меня пустишь в дом или мне стоять на пороге все утро?

Долл развернулась и понуро отступила внутрь, покорно приглашая войти. Мама последовала за ней. Расставания с мужем у нее случались часто и непредсказуемо, обыкновенно возникали из-за какого-нибудь бытового разногласия, которое быстро разрешалось по телефону после того, как они давали друг другу немного остыть. Долл давно пришла к выводу, что для матери это не более чем повод обустроиться на несколько дней в дочернем доме и воспользоваться некоторыми его благами, не отвлекаясь на мужа. Долл охотно принимала бы ее и без повода, но по неким причинам матери нравилось обставлять дело так. И, разумеется, в этот раз имелась и еще одна причина, потому что не на кухню за Долл она пошла, а прямиком в гостиную, где Сэм в недолгом уединении с удовольствием разглядывал рисованные истории на последней странице “Дейли миррор”.

– Здрасьте, бабушка, – сказал он, вставая. – Вот так сюрприз.

– Это он? – Она глянула на телеприемник и уважительно присвистнула. – Ух, красивый, а?

– Долл вам чай заваривает?

– Большущий какой, да? Главный предмет на всю комнату.

– Останетесь у нас пока? Отнести чемодан наверх?

– Ну давай, включай.

Сэм вздохнул. Слух у нее явно теперь хуже прежнего. Ну или же новый телевизор заинтересовал ее так, что все остальное перестало существовать.

– Сейчас ничего не показывают, – сказал он. – Не в это время суток.

– Ну давай, включай, – сказала она громче некуда.

– Ничего не показывают, – повторил Сэм. – Программа начинается сильно после обеда.

– После обеда? Ну, тогда и ни к чему. Отнеси-ка чемодан наверх, и я прилягу до обеда. Я без сил. Что у нас на обед? Мне бы салата с ветчиной.

5

Мэри предложила встретиться на лестнице Национальной галереи, но Кеннет знал, что это невозможно, – и действительно, в тот день и Трафальгарская площадь, и сама лестница были невероятно запружены людьми. Кто-то ради того, чтобы занять место, спал здесь всю неделю. Поэтому Кеннет предложил встречаться в обыкновенно тихом переулке возле вокзала Виктория. Мэри объявилась в самом начале одиннадцатого в сопровождении Элис и Лоры, своих соседок по комнате, и молодой представитель лондонского газетного мира их вполне подобающе обворожил. Сегодня на нем вновь был очередной шейный платок – на сей раз не желтый, а темно-синий. Элис с Лорой тут же запали на Кеннета. Следуя хитроумному маршруту, проложенному Кеннетом, этот разношерстный квартет сумел пробраться к Вестминстерскому аббатству в обход самых непролазных толп. Но даже тем путем оказаться хоть в какой-то близости к самому аббатству едва удалось через добрые минут пятьдесят.

– Ух ты, ну и толпы! – сказала Элис, пока они протискивались по Олд-Пай-стрит. – Вы жуть какой ловкий, Кеннет, знаете тут все эти углы и закоулки. Без вас мы б не справились.

– Ну, я не местный, – сказал он, – но разбираться научился.

Мэри невыразимо гордилась тем, что нашла им такого находчивого проводника. Наконец они добрались до Сториз-Гейт, дальше хода не было, и выяснилось, что вид на аббатство, хоть какой-нибудь, загорожен пятью-шестью рядами плотно стоявших зрителей. Океан британских флажков расстилался докуда хватало взгляда.

– Какая досада, – сказала Элис. – Мало что увидим.

Но у Мэри нашелся ответ. Она извлекла из сумки интригующий предмет явно домашнего изготовления – длинный картонный цилиндр с зеркальцами, приделанными с обоих концов.

– Узрите, – торжествующе произнесла она, – изделие рук гения Джеффри.

* * *

Сидя в гостиной у родителей своей невесты, Джеффри поневоле размышлял, воспользуется ли Мэри в то утро его остроумным изобретением. Почти все последнее пятничное утро он мастерил этот перископ, и хотя она поблагодарила Джеффри в письме, он не был уверен, что она досконально поняла его назначение или собирается взять с собой в Лондон. И так, в том числе, проявлялось у Джеффри настойчивое ощущение, что Мэри недостаточно высоко его ценит. Ощущение, несомненно, иррациональное: он же, в конце концов, сидит в доме ее родителей вместе со своими матерью, отцом и дедом, и тут им рады так, будто они все одна семья. Будто они с Мэри уже поженились. И все-таки он понимал, что никогда не будет целиком в этом уверен, пока они с Мэри не принесут клятвы, а обручальное кольцо не окажется у нее на пальце.

Перед телевизором в гостиной у Долл и Сэма уже собралось семь человек. Людно, однако не чрезмерно. Мать Джеффри Берта – на одном конце дивана, раздражительная Джулия – на другом, на подлокотнике рядом с ней чашка с чаем, а на коленях тарелка с удовлетворительно высокой горкой диетического печенья. Между ними расположился Карл Шмидт, теперь уже восьмидесятиоднолетний, – он туго втиснулся между двух женщин и с виду был этим премного доволен. В самом деле, с тех пор как годом раньше скончалась его несносная супруга Нелли, дочь и зять заметили в старике подспудную, но вместе с тем выраженную перемену, незнакомый огонек призрачно замерцал у него в глазах, а в уголках рта сквозила теперь непривычная полуулыбка. Он словно отчасти вернул себе жажду жизни и смотрелся теперь лет на двадцать моложе.

Фрэнк и Сэмюэл заняли оставшиеся кресла, Сэмово – поближе к телевизору, чтобы можно было дотянуться до ручек регулировки, поскольку каждые несколько минут картинка принималась дрожать и плыть так, что скоро уже и не разберешь ничего. Это почему-то происходило всякий раз, когда они ставили чайник или открывали дверцу холодильника. Долл принесла еще три стула из столовой и лучший предложила Джеффри: как жених Мэри, он получил статус почетного гостя. Сама Долл устроилась на неудобном стуле в глубине комнаты, и видно ей было плохо.

Наблюдать за всем этим по телевизору казалось чудесным, сказочным – сидеть в Бирмингеме и быть свидетелями этих событий в тот самый миг, когда они разворачиваются в Вестминстерском аббатстве. Во многих смыслах телевизионная картинка не безупречная замена действительности, но были у нее и несомненные преимущества. Например, телевизионная аудитория получала возможность слушать голос комментатора, пояснявшего происходящее. На фоне торжественной музыки из телевизионного звукоусилителя зазвучал почтительный голос Ричарда Димблби[23]:

“Пока мы ждем, музыка заполняет все здание. Сцена открывается нам в великолепии красок. Сейчас все почти неподвижно. Мы наблюдали за тем, как все складывается воедино, подобно мозаике, фрагмент за фрагментом…”

– Подобно чему? – проорала Джулия что есть мочи.

– Мозаике, – повторил Сэм медленно и выразительно. – Он говорит “подобно мозаике”. Много разных цветов.

– Говорил бы он погромче. Можно чуть прибавить громкости?

– Он все толкует о красках, – пожаловалась Берта. – Но мы-то красок не видим. Хоть бы сказал нам, какие они.

Голос продолжал:

“…с самого раннего утра, пока аббатство еще было почти пустым, и к теперешнему мигу, когда ждем мы среди всего этого чарующего убранства, у этого креста под нами, с троном в перекрестии. Неразъемная чреда епископов, облаченных в сутаны и стихари…”

– Что там епископов? – переспросила Джулия. – Что он сказал?

– Неразъемная чреда, – ответил Сэм, произнося все слова по слогам, – сутаны и стихари.

– Чреда? Это что значит? Что такое неразъемная чреда?

– Понятия не имею. И не спрашивайте меня, что такое сутана, потому что я не знаю.

– Сутана – это что на епископе надето, – пришел на выручку Фрэнк.

– Ну уж это мы все знаем.

– Где? – спросила Джулия.

– Где? В церкви, конечно.

– Нет, в смысле, на что у них это надето? Сутана – это на головах у них?

– Нет, там у них митра, кажется.

– Я думала, митры у них в руках.

– Нет, то епископский жезл.

– Прошу вас, прошу вас! – с неожиданной страстью вдруг воззвал к ним Карл Шмидт. – Вы можете притихнуть? Мы пропускаем важнейшие подробности церемонии.

Такова была властность его тона, что все умолкли, и в следующие несколько минут с комментарием Би-би-си состязался лишь звук безжалостного уничтожения Джулией груды печенья.

Сидя в глубине комнаты, Долл отметила про себя, что все пока складывается неплохо. С таким количеством гостей она управится. Соседи Фартинги же опаздывали. Может, в итоге решили не приходить вовсе. Не успела она утешиться этой мыслью, как в дверь громко постучали. Открыв стучавшим, она увидела перед собой шестерых совершенно не знакомых ей людей – мужчину, женщину и четверых детей.

– Я знаю, о чем вы подумали, но об этом можно не беспокоиться, – сказал мужчина и протянул ей большой бумажный пакет, туго набитый предметами в вощеной обертке. – Мы пришли со своими сэндвичами.

* * *

Сама церковная церемония коронации должна была длиться три часа, а потому, как только Мэри с друзьями ухитрились мимолетно, одним глазком увидеть, как Королева входит в Вестминстерское аббатство (они передавали друг другу перископ, обильно восхищаясь изобретательностью Джеффри), задерживаться в том месте смысла было немного. Они решили пробиться к Хайд-парку и попытаться расположиться так, чтобы хорошо видеть королевскую процессию, когда после обеда она проедет по Ист-Кэрридж-роуд. Солнце Лондону в тот день не улыбалось, и в воздухе уже повисла тонкая морось, грозившая перерасти в ливень. Неважно. Они постелили на траве коврик, отвинтили крышки термосов и разлили по кружкам чай. Дух этих юных патриотов какому-то там дождику не подмочить.

* * *

Незнакомец оказался братом мистера Фартинга, со всей семьей приехавшим из Ковентри. Мистер Фартинг, судя по всему, пригласил его на совместный просмотр, нимало не озаботившись сообщить об этом хозяевам. К счастью, все шестеро готовы были сидеть на полу – как и сам мистер Фартинг, объявившийся десятью минутами позже с женой и двумя дочками. Все они сбились в тесный полукруг прямо перед телевизором, и зрителей теперь стало семнадцать.

Комментатор продолжал:

“И вот, вдали справа, в юго-восточном трансепте ждут пэры Королевства. Мы видим, как, облаченные в великолепные одеяния, они сидят, войдя один за другим и пара за парой в это историческое здание по столь знаменательному случаю, их великолепные плечи укрыты мантиями и накидками, украшенными белыми горностаями, обшитыми золотом, а венцы их лежат у них на коленях”.

– Горностаи! – проговорила миссис Фартинг. – Представляю, до чего они, надо полагать, мягкие.

– Все равно что здоровенного персидского кота гладить, – согласилась с ней ее невестка.

“Обозревая пустые хоры, мы видим передний ряд пэресс, тиары их во блеске и переливах, пэрессы сидят напротив своих супругов – пэров…”

– Очень поэтично, правда?

– Очень. “Во блеске и переливах…”

– Прелестные тиары, должна сказать. Как считаешь, они и к завтраку вот так одеваются? Эдак вот: пэр в своих горностаях, а пэресса – в тиаре и всем остальном. “Передай кукурузные хлопья, милая”.

Миссис Фартинг расхохоталась и продолжала смеяться, пока муж не ткнул ее – бережно, однако выразительно – пальцем в бедро. Она обернулась и увидела, как с дивана смотрят на нее в упор Берта, Джулия и Карл Шмидт. Сделала серьезное лицо и вновь уставилась в телевизор.

“…И по-прежнему два незанятых кресла, и ждет в одиночестве юный герцог, королевич по крови. Роскошный золотой ковер укрывает всю алтарную часть храма и смыкается с темно-синим ковром, прячущим под собою черно-белые клетки пола в капелле аббатства”.

– Синий! – сказала Берта. – Я почему-то думала, что он красный.

– Приятно, что он теперь сообщает нам цвета. Помогает отчетливее представить.

“…Сейчас мы смотрим с востока, по-над алтарем, вниз, на зрительские места и, так сказать, по всей длине храма. Вы видите темно-синий ковер хоров, он уходит за пределы нашего поля зрения. По обе стороны от синего ковра, на резных дубовых хорах аббатства, сидят наши досточтимые гости. Взгляните: в пяти-шести сиденьях от нас женская фигура, склоненная вперед, она читает – это великолепная Салоте, королева Тонги”[24].

– Кто? – громко переспросила Джулия. – Кто она? Королева чего?

– Тонги, – уведомил ее Сэм.

– Африканка! Господи, спаси нас.

– Тонга не в Африке. Это в Тихом океане.

– Ну, они ж там все черные, верно? Вы гляньте на нее.

“…Рядом с королевой, восшествовавшей в аббатство нынче утром, двое сопровождавших ее офицеров Гвардии казались карликами”.

– Слыхали? Она привела с собой двух карликов. Где они, вы их видите?

– Ой, да тише уже. Нет никаких карликов. Откуда им там взяться?

– Ну, неизвестно же, что они там в Тонге замышляют.

“Женщина, состоящая на службе у Содружества, и сегодня единственная присутствующая в аббатстве полноправная королева – помимо королев нашей собственной королевской семьи…”

– Слыхали? – Сэм обратился к теще, возвысив голос до предела, отчетливо проговаривая все слова. – “На службе у Содружества”. Поэтому неважно, какого она цвета, верно?

“…И всех их – епископов, пэров, пэресс, а также королевских персон, дипломатических и государственных лиц в великом их собрании – итого присутствует семь тысяч”.

– Гля, семь тысяч! – сказал Фрэнк. – Уйма народу в одну-то церковь, а?

В дверь вновь громко постучали.

– Если в том же темпе продолжится, у нас в гостиной будет столько же, – пробурчал Сэм, а Долл встревоженно встала и отправилась узнать, кто пожаловал.

* * *

Примерно в час дня дождь постепенно стих, и Кеннет предложил прогуляться по Хайд-парку. Процессии не ожидалось еще часа два, не меньше, но Элис и Лора волновались, что потеряют выгодное место обзора, завоеванное ранним прибытием их компании.

– Может, вы его покараулите нам всем? – предложил Кеннет. – А мы с Мэри быстренько прогуляемся вокруг пруда. А следом ваша очередь будет.

– Ну что же! – произнесла Элис, наблюдая за удаляющейся парочкой. – На этот счет выбора он нам никакого толком не оставил, а? Интересно, что бы сказал бедняга Джеффри, увидь он, как его невеста разгуливает по Лондону под ручку с таким-то красавчиком.

– Темный омут она, Мэри наша, – согласилась Лора, качая головой. – Темный омут.

Мэри отдавала себе отчет, как подействовало на подруг такое вот похищение ее для внезапного тет-а-тет. Кеннет же, казалось, держался как ни в чем не бывало. Ненавязчиво прокладывая путь и никаким очевидным образом не обращая внимания на то, что Мэри вложила свою ладонь в его, он вел их привольным маршрутом мимо питьевого фонтанчика и оркестровой веранды, направляясь к памятнику королеве Каролине на западном берегу Змеиного пруда. Они шли против людского потока – почти все спешили к Парк-лейн и маршруту процессии.

– Как думаешь, Элис с Лорой удержат наши места? – спросила Мэри, не желая упустить второй мимолетный взгляд на королевскую карету.

– Должны. Они очень даже способные, по-моему. В любом случае это ж не конец света, если мы их упустим, верно?

Мэри засомневалась, правильно ли поняла.

– Ты же будешь писать что-то о сегодняшних событиях? – спросила она.

– Ой, там сегодня десятки людей уже готовят репортажи. Только если найти какой-то иной угол. Я пытался заинтересовать их людьми с моей улицы, которые устраивают антикоронационную вечеринку, но такой материал никто не хочет покупать.

Антикоронационную вечеринку? – переспросила Мэри.

– Хочешь верь, хочешь нет, – сказал Кеннет, – есть люди, считающие, что все это дело – попросту глупая забава. Предлагали они вполне веселое. Республиканские песни, карточные игры с колодой без короля и королевы. Думаю, до инсценировки казни самую малость не дойдут.

– Всякие, похоже, люди на свете бывают… – сказала Мэри. – Но ты же не считаешь, что это глупая забава, правда?

Кеннет оглядел толпу вокруг них: тысячи людей, море британских флажков, красно-бело-синие розетки, торговцы, предлагавшие вразнос флажки, вымпелы и всевозможную патриотическую мелочевку, – и произнес:

– Не знаю, что я думаю, если честно. Как-то это несколько чересчур. Рискну сказать, что людям пока еще нужно взбодриться после того, что мы пережили в войну, и тем не менее, знаешь, я в самом деле считал, что все пойдет иначе. Считал, что мистер Эттли нашел путь и мы все двинемся по этому пути вслед за ним. Но вместо этого мы его выперли, и теперь… теперь у нас вот это. В смысле, посмотри только! Когда ты последний раз такое видела? На День победы, наверное.

– Когда был костер в Роухите, – сказала Мэри.

Он глянул на нее.

– О, точно – ты же была там, в ту ночь, так?

– Конечно. Тогда-то мы с тобой и увиделись впервые.

Вид у Кеннета сделался искренне удивленный.

– Правда? Вряд ли.

– Ты не помнишь, что и Джеффри там был?

– Джеффри я, конечно, помню. Мерзкая была стычка там с его дедом-немцем.

– Ну вот, я там тоже была. Я все это видела.

Он прищурился, задумался.

– Там была одна девчушка… – Вновь повернувшись к ней, он изумленно произнес: – Так это была ты?

Мэри кивнула.

– А ты не понимал?

– Нет, даже в голову не приходило.

– Мне показалось таким геройским – как ты ему помог тогда.

– Я помог? Там толпа будь здоров собралась в тот вечер. Куча народу бросилась помогать.

– Ты был главный.

Кеннет заметил поодаль редкость – пустую скамейку и предложил рвануть к ней. Они ускорили шаг, и Кеннет сказал:

– Паршивец он, этот парняга Бёркот, который все это затеял. Мы с ним однокашники. Он в ту ночь удрал, я не успел ему даже сказать ничего, но через несколько месяцев мы с ним столкнулись опять. Он возник как-то вечером и оказался рядом со мной в “Зайце и гончих”, весь из себя невозмутимый.

Скамейка оставалась пустой, и они с облегчением устроились на ней, хотя почти тут же Мэри поневоле ощутила под собой холод и сырость. Ну и подумаешь – здесь было мило и открывался величественный вид на неспокойные металлические воды Змеиного пруда.

– Видно было, что со мной он разговаривать не хочет, – продолжил Кеннет, – но давать ему спуску я не собирался. Сказал, что ему повезло до сих пор не угодить в тюрьму, – и это чистая правда, – а он фыркнул и спросил, как могло пойти по-иному с немцем на таком-то празднике. Разумеется, ответов я б ему дал множество разных, да только смысла, в общем, никакого. Штука в том, что я уже видал много таких, как он, – даже воевал рядом с такими. Что ж, они куда отважней были, чем этот, мои приятели в армии, но настрой имели такой же. Скажи им, что воюешь с фашизмом – или даже просто за демократию, – и они решат, что ты рехнулся. Для них все сводилось к самообороне: немцы хотели нас завоевать, покорить нас, и мы, черт бы драл, их остановим. (Прости за выражения. Они-то сами, как ты понимаешь, выбирали что покрепче.) Попросту “мы против них”, понимаешь ли. В этом, конечно, ничего плохого нет. Сражались они, исходя из таких убеждений, героически, этого у них не отнять. Но попросту считали, что идет война с немцами, и, по чести сказать, если завести с ними разговор о политике, так выяснится, что кое у кого из них взгляды не очень-то далекие от нацистских. Прости, но вот так оно есть. Может, это тебя шокирует.

– Нет, не очень, – сказала Мэри. (Ее это скорее заинтриговало, нежели шокировало. Джеффри с ней никогда так не разговаривал.)

– Просто я считаю, что есть определенное представление, которое кое-кому хочется иметь о войне. Что дело было в политике. Что все считали, будто настоящий враг – фашизм. А я не уверен, что это так. Это некий миф. Миф, на который все больше клюют леваки.

Улавливая, что от нее ожидают отклика, но по-прежнему не до конца уверенная, что понимает, о чем Кеннет толкует, Мэри сказала:

– Леваки… Ты имеешь в виду лейбористов, так?

– Противников тори, да. – Кеннет улыбнулся, но улыбка получилась не снисходительная. В ней было много приятия. – Ты политикой не очень увлекаешься, да? И правда, с чего бы? С чего вообще кому-то ею увлекаться?

– У меня родители за лейбористов, – сказала Мэри, по неким причинам, неизъяснимым для нее самой, гордившаяся этим фактом. – Читают “Дейли миррор” и все такое. А вот семья Джеффри нет. Там пробы ставить не на чем. А у тебя как?

– Сейчас за лейбористов. Но мне не кажется, что человека следует определять по тому, как он голосует раз в несколько лет. Посмотрим, чем все обернется.

– Видимо, тебе как журналисту в любом случае положено быть непредвзятым.

Кеннет рассмеялся.

– Вряд ли это имеет значение – на том уровне, которого я пока достиг. Но широта взглядов – это всегда хорошо, да.

* * *

Стоя на пороге гостиной, Долл обозрела открывавшийся ей вид и убедилась, что, вопреки ужасающему количеству народа, посягнувшего на суверенитет ее дома, положение осталось более-менее управляемым. Благодаря ее тяжкому труду на кухне у всех было что пить и чем угоститься. В этом ей помогла племянница Силвия, прибывшая примерно в полдень вместе с родителями – Гвен и Джимом. Силвии было двадцать девять, и в ней имелось нечто меланхолическое: мужчина, за которого она собиралась замуж, коммивояжер по имени Алекс, помолвленный с ней уже почти пять лет, оказался негодяем, никчемным вралем с целой вереницей невест по всей стране. Правда всплыла всего несколько недель назад, и Силвия погрязла в депрессии, погрузилась в едва ли не полное молчание, во взгляде ее – отстраненная рассеянность и разочарование. Долл смотрела на нее сейчас – Силвия устроилась в углу гостиной на табуретке из кухни – и понимала, что пусть племянница и вперяется в телевизор, на церемонию она вряд ли обращает внимание.

– Что с ней такое? – спросила Берта у Джулии, потянувшись к ней через Карла, чтобы толкануть в бок.

Успокаивающие переливы голоса Ричарда Димблби вновь заструились из телевизионного динамика:

“А теперь звучит вступление к великому Генделеву гимну «Садок-священник». На середине гимна Королева приготовится к миропомазанию – действу, начавшемуся с воззвания к Духу Святому. Это самая сокровенная часть церемонии, ибо она и есть освящение Королевы. Лишь когда будет миропомазана она, как помазал Соломона Садок, может быть она коронована”

Загрузка...