И, к земле склонившись головою,
Говорит мне друг: «Остри свой меч,
Чтоб не даром биться с татарвою,
За святое дело в землю лечь.
И вот оно – первое. Без разбора.
Колота пиками, битая слепо,
через вопящие в небо заборы
с хрипом летит голова человека.
Синие сабли
плещутся, звякают,
кровью залиты
нежные злаки.
Злоба и скорбь.
Злоба – острей.
Тучей падучею —
стаи стрел.
Снова и снова.
Всё начато лишь.
Капельки олова.
Звёздная тишь.
Но звезды стекли каплями,
тишь над землей свеся.
Срезан кривой саблей
с небес голубой месяц.
Брат поучает брата:
«Чти боевых богов.
Мало врагам ада,
в оврагах губи врагов!»
Ордой вопящей, разгульной, —
«Алла!» —
(даже ветер сник),
разлив калмыков сутулых
разносит свирепый вскрик;
высверкав воздух наголо
саблями вкривь и вкось,
татары ведут набело
кроваво-алый покос;
вызверившись в оскале
приземистых лошадей,
выкаленною сталью
монголы берут людей…
И белою снежной лавой,
лавиной прямых мечей,
благословленных Лаврой
в чаду молитв и свечей,
струнами вытянув спины,
уши сведя к темени, —
брошены русские клинья
в хаос татарской темени…
А потом – тишина.
Стяги.
Луна
в овраге.
Каждый крест крив.
Каждый куст кос.
Тишина крапив,
и бурьянов лоск.
И звезда звезде
говорит в ночи:
«Остриём лучей
землю
выму —
чим.
Ведь следов ног
не сочтешь, нет».
И звезде Бог
Говорит в ответ:
«Будет вновь смех,
будет вновь соль, —
но сочти грех
и уйми боль».
И полями побоищ пустыми
ветер светлые новости носит,
и следит, как у павших стынут
на ресницах мертвые слезы.
На бурьянах бурые пятна
темной крови мертвых пришельцев.
Поднимаются травы мятые
в ясном свете простого месяца.
С поля брани бредут люди,
и костры разжигают на воле.
И соха ковыряет грубое,
напоённое кровью поле.