И вечный бой! Покой нам только снится.
Широко раскинута лесами Русь.
Лапой зверя вынут, трепещет в пуще хруст.
В медном зеве колокола колотится язык.
Тревогою исколот дозоров переклик.
Дрожат в ночи осины, Под ними – след стад.
Темные трясины заметает листопад.
Плачутся капели дремучих рос.
Дом оброс крапивой, лебедой оброс.
Голос:
Не вели ходить мне, мати, в лес по ягоду.
Этот черный, словно тать, все подглядывал.
Знаю, ждет он, как намедни, притаясь за углом,
сам-то грубый, будто медный, губы углом.
Только выйду на полянку, где трава зелена,
молча, будто полонянку, бросит наземь меня.
Будет мять, валять, руками ворошить во мне огонь.
И судьба моя, как камень, в омут рухнет, только тронь.
Второй голос:
Слышу, слышу. Полон яду ветер. Ухают сычи.
Мне с тобою нету сладу.
Помолчи!
А рассвет занимается остро, дико и голо.
Как пожар разливается рев набата: «Монголы!»
Визг мохнатых наездников, вознесенные пики.
Над сломавшейся песней долгий выкрик: «Калмыки!»
Тянет прелью и чадом, и тяжелым угаром.
Шелест стрел над посадом, выдох горя: «Татары!»
И выгнув дугою брови,
губы сведя в судороге,
птицей заполонённой
билась. Чужие руки
вылюбили,
измучили
в крученом
и беспамятном
перегоревшем улье,
роем слепящим занятом.
И, оторвав, сразу
бросили вниз
в бездну.
Где.
Употевший.
Красный.
Дьявол.
Любил.
Невесту.
Запахом пота – плата,
ритм – маята маятника.
Вечная ночь сгладит
вечную боль памяти…
И был Бог предан, низвергнут в логово,
раздавлен бредом: Богу – Богово.
Сменила краски белил тоска.
Страна под маской. Страна пуста.
Дико.
Но в хатах холодных,
где пыль на ухватах,
где бабы голодные
детям не рады;
где боль
мужиков
жжёт и тревожит;
где голод ржаной
пострашней острожного, —
темною ночью
шепотом в ухе
сердце тревожат
смутные слухи.
И мужики
Исчезают в борах.
Ножики – вжик!
Умирает страх.