В начале сентября неожиданно выпал снег. Такого не было, наверное, лет тридцать. Во всяком случае, даже старые люди не помнили, чтобы такое случалось в это время года, когда только что пошли в школу ребятишки. Последние ни о чем не горевали, а радовались вовсю. Воздух был наполнен свежеслепленными снежными комками и радостными криками и визгами. Иногда среди детских голосов вдруг явственно раздавался громкий плач. Наверно кому-то съездили снежком по физиономии.
Только у Больницы Скорой помощи было тихо. Полоска, засаженная деревьями, не пропускала сюда из города почти никаких звуков. Хотя тут и было всего каких-то полсотни шагов. Деревья служили хорошим природным звуковым фильтром. Больным и врачам необходима тишина. Тишина и покой.
По тропинке, которая вилась между деревьями и вела к Больнице Скорой помощи, быстрым шагом шел молодой человек. Можно сказать юноша. На вид ему не было и двадцати, хотя на самом деле парню было уже двадцать три, и он был женат. К своей жене, которая лежала в отделении для беременных, он и спешил. В руках у него была старомодная авоська, в которой была нехитрая снедь. Апельсинов и бананов в ней не было. Денег на такие деликатесы у молодого человека не было. Зарабатывал он немного. Хлеб, банка жареной картошки, кусок полукопченой колбасы, несколько зеленых яблок, все, что было в авоське.
Было два часа дня. Молодой человек знал, что идет в неположенное время, но все равно шел, надеясь, что ему повезет.
Ему не повезло, дверь была закрыта. Молодой человек выругался и пнул ее ногой. Лицо его побелело от гнева. Больше всего на свете он не любил ходить по больницам. Но делать было нечего. Он отправился на поиски другой двери, которая была бы открыта, чтобы попасть туда, куда ему нужно. Через некоторое время он нашел то, что искал и проник внутрь больницы. Он прошел через коридор и, никого не встретив, облегченно вздохнул. Он чувствовал себя скверно, потому что находился на чужой и враждебной ему территории. Любой, кто носит белый халат, мог выкинуть его отсюда как шелудивую собаку.
И это после стольких лет демократии!
В больницах демократией и не пахло. Напротив, если раньше эти нелепые больничные правила можно было оправдать любовью к порядку и заботой о пациентах, то сейчас они ничего кроме как инструмента для издевательства над людьми не представляли.
Маша лежала уже неделю, и за эти дни он столько натерпелся от работников этого заведения, что до сих пор не понимает, как он до сих пор не сошел с ума или кого-нибудь не убил. Да это было загадкой. Но так уж получилось, что не может он делать что-нибудь как все нормальные люди. У него всегда все получалось так, что обязательно кто-нибудь вмешивался и все портил. Особенно настроение.
Вот и сейчас он ждал, что встретит кого-нибудь, кто обязательно поинтересуется, что он тут делает.
Но ему повезло. На его пути никто не встретился, и он благополучно добрался до отделения гинекологии. Дверь, как и следовало, ожидать, была закрытой, но это его не обескуражило. Он видел и не такое. Молодой человек встал у двери и стал внимательно наблюдать, что за ней творится. Как терпеливый охотник он чего-то ждал и дождался. В щелку он увидел мелькнувший халатик, цветом напоминавший салат из морковки.
– Девушка! – как можно громче зашептал молодой человек, приставив губы к замочной скважине. – Девушка!
Хорошо, что больные, как и все лишенные свободы индивидуумы, солидарный народ. Девушка его услышала. Она остановилась и сделала вид, что о чем-то задумалась.
– Позовите, пожалуйста, Машу Александрову! – вновь отчаянным голосом зашептал молодой человек. – Она в шестой палате!
Девушка слегка кивнула и ушла. Сергей стал ждать. Сегодня ему повезло. Он почти сразу добился своей цели. Почти не пришлось ждать. Обычно в тихий час можно и сорок минут ожидать, чтобы кто-нибудь прошел мимо.
В тишине больничного коридора послышались слегка шаркающие шаги. Это были Машины шаги. Он научился различать их безошибочно.
– Женя! – услышал он шепот. – Женька, это ты?
– Маша! – задохнувшись от счастья, ответил он.
– Погоди, я сейчас выйду! Женя облегченно вздохнул и отошел от двери. Он уже приглядел маленький темный коридорчик, где они сейчас уединятся. Маша тем временем возилась с дверью. Она отворила ее и проскользнула в узенькую щелочку в объятия мужа.
– Маша! Машенька моя!
– Женечка!
Он обнял ее и крепко прижал к себе. Когда он ее увидел, маленькую, худенькую, без косметики, не завитую, в старом бедном халатике, с зареванными глазами, его сердце переполнилось жалостью и любовью. И все равно она была красивее всех на свете. Он поцеловал ее в губы и долго не мог оторваться. Она льнула к нему и тихо постанывала. А он думал, о том, почему он такой невезучий, что даже когда женился, то буквально через два месяца, его молодая жена покинула его и скрылась в этой больнице. Это было ужасно. Он так страдал без нее. Он не мог жить! От одиночества его разрывало на части. Он не мог спать один в постели, двуспальная кровать, все, что они смогли купить со свадебных денег, казалась ему огромной и пустынной. И секс тут был абсолютно ни при чем. Ему просто не хватало ее рядом. Он еще не успел насладиться ею, ощущением того, что они всегда вместе. И от этого было больно. Жене казалось, что его коварным образом обманули. Дали счастье, и тут же его отняли.
– Как же я тебя люблю! – он смотрел на нее и не мог насмотреться.
– Ты опять не можешь прийти вечером?
– Не могу. Этот день он работал, и даже сейчас с трудом смог сбежать с работы на часок, чтобы проведать жену. Маша обиженно надула губки. Казалось, они сейчас задрожат. Но они не задрожали, Маша просто сделала вид, что обиделась. На самом деле она прекрасно все понимала.
– Ты снился мне всю ночь, – сказала она. – А еще мне снился мальчик. Хорошенький такой! Похож на тебя.
При упоминании о ребенке Женя скривил губы как от зубной боли. Увидев это, Маша резко от него отстранилась. В ее огромных глазах была боль. Женя увидел ее и поспешил сделать довольное лицо.
– Вот и хорошо. Ты же знаешь, как я хочу мальчика.
– Ты никого не хочешь, – Маша сказала это с горькой обидой в голосе.
Где-то она была права. Но Женя не столько не хотел этого ребенка, сколько считал его главной причиной того, что они не вместе, и поэтому он не мог не скрыть своего безразличия к тому, кто находился у его женщины в животе. Маша от этого жестоко страдала. И опять пришлось обманывать ее и убеждать, что он умирает, хочет, чтобы у них родился ребенок, что он ждет, не дождется его и так далее. Маша всему верила. Или делала вид, что верит.
Она тоже страдала от того же, отчего и ее муж, но к страданиям от разлуки с любимым примешивалась еще боль и страх за то, что с ней происходило.
Когда она узнала, что беременна, то счастью не было конца. Больше всего на свете она хотела ребенка. Ребенка от Жени. Это было бы пределом ее счастья. Только сейчас она смогла осознать, насколько они близки с Женей, и насколько дороги друг другу. Только сейчас она смогла почувствовать нутром, сердцем и душой, что они с мужем одно целое. Неразделимая и самая прочная на свете цепь связала их между собой. Казалось, теперь они всегда будут вместе.
Но они оба были до ужаса невезучие. Прямо как во французском фильме с Пьером Ришаром в главной роли. А уж такое дело, как беременность тем более не прошло у них как у всех. Сразу возникли осложнения, и чтобы не потерять ребенка, Машу отправили в больницу. Она послушно пошла прямо из гинекологического кабинета, даже не зайдя, домой за вещами. Позвонила мужу на работу уже из больницы и дала ему список вещей, которые он должен был ей принести. Голос у нее дрожал, из глаз ручьем текли слезы. Это было в первый раз. Как раз закончился их медовый месяц.
Женя пришел в больнице с двумя сумками, губы у него дрожали от обиды, сам он был весь белый. Маша даже испугалась за него.
Чего он только не наговорил ей, в чем только не обвинил. Тогда в первый раз, когда Маша легла в больницу, Женя готов был убить ее. От злости. За то, что она решила без него этот вопрос.
– Как ты могла, не спросив меня, уйти из дома?
– Но ведь мне срочно надо было лечиться!
У женщин всегда неопровержимые аргументы. Жене оставалось только кусать губы от досады. Что он мог сделать? Он все понимал… разумом, но не душой. Он вел себя просто как маленький мальчик, которого оставила мама. Он хотел быть рядом с ней, все остальное его не касалось. На все ему было плевать. Но с ним и обращались как с маленьким мальчиком. «Маму» ему не возвращали, а только успокаивали и просили не плакать. От этого Женя готов был сойти с ума, и своим поведением причинял Маше дополнительные страдания. Его истерики, а это были самые настоящие истерики, передавались ей, и после каждой встречи с мужем, она возвращалась в палату разбитая и расстроенная. Начинало болеть в животе и ниже. Ей не верилось, что она сможет доносить ребенка. Становилось страшно и горько. Было очень плохо осознавать, что между нею и мужем теперь что-то есть, что их разделяет.
Лечение было отвратительным. Лучше всего сказать, что его не было вовсе. В больнице отсутствовали элементарные препараты и лекарства. Первые три дня ей вообще ничего не давали, словно ее и не было, и она поняла, что торопилась зря. Спешка ничего не дала, только испортила их отношения с Женей. Кормили еще хуже, чем лечили, а Маша была большой обжорой, и просила родственников тащить ей как можно больше еды. А Жене уже два месяца не платили зарплату. Было очень трудно.
Но самую страшную роль опять сыграла Женина невезучесть. В больнице его стал преследовать просто какой-то рок. Почему-то он привлекал к себе внимание всего медицинского персонала. Все вокруг нарушали больничные правила. Все. Но докапывались почему-то только до Жени. Его интеллигентное, даже слегка аристократическое лицо всем говорило, что этот молодой человек никого не сможет как следует обхамить. Поэтому никто не боялся делать ему замечания. Женя от них просто взрывался, после чего как правило следовал скандал.
Чаще всего замечания делали санитарки. Женю это больше всего бесило, он сразу набрасывался на того, кто ему что-то сказал, и выливал на него ведро словесного дерьма. Но санитарки чаще всего даже не понимали его изящного благородного оскорбления и продолжали требовать покинуть тот или иной уголок, в котором находили приют Маша и Женя. Скандал Женя всегда доводил до апогея. Или победа, или позорное поражение. Последнее было чаще. Бюрократические стены были непробиваемы. Любой, кто здесь работал, считал себя начальником, и Женя ничего не мог с этим поделать. Но борьбы не прекращал.
Самым опасным участком этой войны была входная дверь, которая словно по волшебству то не пускала посетителей, ставя на их пути очередного Цербера, вернее Церебершу в белом халате, то наоборот пускала внутрь без всяких помех, причем угадать, когда будет так, а когда иначе, было невозможно. Это была своеобразная игра. Только ставкой здесь было, увидит или не увидит Женя Машу, обнимет он ее или нет. А не увидеть жену было выше Жениных сил.
Однажды, когда очередная дракониха не пустила Женю внутрь, он чуть ее не убил. Еле сдержался. Обежал всю больницу кругом, проник внутрь через совершенно другой вход и все-таки добрался до гинекологического отделения и вызвал Машу. Когда он ее увидел, то срывающимся от бешенства голосом и пеной на губах, приказал ей собирать манатки, потому, что решил увести ее отсюда.
Маша конечно вещи собирать не стала. Вышла к мужу, увела его в какой-то тихий закуток и долго, чуть не со слезами на глазах убеждала его успокоиться. Он не хотел ее слышать, твердил свое. В конце концов, Маша разрыдалась. Только это подействовало на Женю отрезвляюще. Он успокоился и понял, что эту женщину ему не сломить ничем.
Он сломался сам. Сломался и смирился. Только ему стало обидно, что у Маши есть что-то дороже, чем он. Поэтому он стал относиться к будущему своему ребенку с ревностью и неприязнью.
Теперь он должен был скрывать перед женой свои истинные чувства, потому что очень любил ее. Теперь, когда она лежит в больнице во второй раз, он ведет себя совсем по-другому. Те ошибки, которые он совершал в прошлый раз, он старается не повторять. Даже научился сдерживать себя, когда ему делали замечания. Теперь они с Машей просто меняли место и находили другое, чтобы побыть вместе. А вместе они сидели по несколько часов. Так всем примелькались, что на них некоторые обитатели больницы уже перестали обращать внимания, другие все же не могли смириться с тем, что эти молодые люди продолжают нарушать правила и нападали при первой возможности. А возможностей было много. Женя почему-то всегда приходил в неположенное время и встречался с женой в неположенном месте. Только теперь молодожены старались не обращать внимания на своих гонителей, вот и теперь, когда одна бабка, поднимаясь по лестнице с ведром, подняла визг, они просто спустились на этаж ниже. Крик ее еще доносился до них, но они его не слушали, потому что не могли наговориться друг с другом. Так у них было всегда. Каждый день они встречались так, словно не виделись неделю.
Но бабка эта, она попалась им в первый раз за все это время, оказалась настоящей стервой. Она вернулась и была не одна. С ней был врач. Это был самый строгий врач во всей Больнице Скорой помощи. Звали его Егор Васильевич. Он был из отделения хирургии, и был его заведующим, но знали его в больнице все. Знали и боялись. Больше всего боялись его взгляда. Егор Васильевич всегда смотрел на людей свысока и столько злости было в его взгляде, что казалось, он ненавидит весь свет.
Вот и сейчас он посмотрел на молодых людей, смерил их с ног до головы этим своим взглядом, затем голосом, не допускавшим возражений, потребовал очистить помещение.
Этого Женя вынести не смог. Он уже хотел сказать пару ласковых этому типу, но Маша схватила его за руку и потащила прочь. Откуда только силы взялись? Ей даже показалось, что она сейчас упадет и с ней случится самое страшное, что может случиться с беременной женщиной. Но она знала, что если Женя поскандалит с этим человеком, то тогда это с ней обязательно случится. Она знала все слухи про этого человека, которого видела всего один раз, когда он ходил с проверкой по их отделению. А слухи эти были самые невероятные. Говорили, что он гениальный хирург, но очень страшный человек, потому что погубил всю свою семью, и делает какие-то запрещенные опыты над больными. Пусть даже это все сплошная чепуха и глупые слухи, но Маша совсем не хотела, чтобы Женя связался с этим человеком. В конце-концов, это ведь не просто с санитарками ругаться. Он просто вышвырнет ее из больницы, и этим все кончится.
Маша рассуждала разумно. Еще быстрее она действовала, и не успел Егор Васильевич глазом моргнуть, как нарушителей спокойствия и след простыл. Он даже крякнул с досады. Очень редко было, чтобы так быстро выполнялись его распоряжения. Обычно приходилось говорить по несколько раз. Заведующий хирургическим отделением вздохнул и пошел к себе в кабинет. Его ждали великие дела.
– Я эту бабку сейчас найду и прибью, – сказал Женя супруге, когда они вновь спрятались в очередном темном уголке. Этих уголков они знали здесь уже не менее полутора десятков. Но каждого хватало максимум на десять минут. Это они знали по горькому опыту.
– Только попробуй! – пригрозила Маша.
Женя сморщился, но спорить не стал. Сегодня у него было мирное настроение. Ругаться ни с кем не хотелось. Он посмотрел на жену, та потянулась к нему, и дело кончилось поцелуем.
– Я сегодня ночью так хотела, так хотела, – простонала Маша, когда получила для этого паузу, – просто вся извелась.
Это была старая песня. Женя знал ее наизусть. Что толку об этом говорить? Он тоже хотел. Всю ночь проспал с подушкой между ног.
– Кто тебя просит торчать здесь в больнице по три месяца? – огрызнулся Женя.
– Ты опять? Ну, давай, я уйду отсюда! Ты же этого хочешь? Маша сразу стала похожа на сердитого ежика.
Женя не ответил. Это был их привычный диалог. Женя никогда не мог удержаться, чтобы не упрекнуть Машу, та всегда отвечала с истерикой в голосе. И Женя отступал. Тогда в первый раз он несколько раз довел Машу до слез, и та выбегала из больницы в одном халате, и ему приходилось просто ее ловить и вести обратно, хотя в душе ему смертельно хотелось увести ее домой. Но он ломал себя. Все ради любимой. Он так любил Машу, что даже мог ради нее ломать себя. Этого он ни для кого не мог делать. А для нее мог. Что сделала с ним эта женщина! Он сходил от нее с ума.
А ей нужен был только ребенок.
Это он так думал.
– Как ты себя чувствуешь?
– Очень холодно в палате. Я мерзну. Во все окна дует. – Маша была страшная мерзлячка. Женя иногда даже думал, что она притворяется. Он никак не мог поверить, что можно так мерзнуть. А Маша мерзла, даже когда они были вместе в постели, под ватным одеялом, она кричала, что ей холодно и прижималась к мужу всем своим горячим как уголек телом. – Я наверно простудилась. Сегодня все утро кашляла. Купи мне пиктусина.
– У меня ни копейки денег нет.
– Возьми у мамы.
– Сколько можно у нее брать?
– Конечно, – Маша тут же надулась. – Пусть я лучше заболею. Да? Ты ведь этого хочешь. Только и ждешь этого. Чтобы я заболела так, что без антибиотиков не смогла выздороветь. Ты ведь знаешь, что нельзя при беременности пить антибиотики.
– Ладно, не злись, маленькая злючка, – попробовал успокоить ее Женя. – Я что-нибудь придумаю.
– Купишь пиктусин?
– Куплю, – вынужден был отступить под ее напором Женя.
Они еще стояли два часа. Два раза их шугали, и они меняли место. Болтали обо всем и не могли наговориться. А когда не было что сказать, просто стояли и молчали. Им и этого было довольно, чтобы чувствовать себя не такими несчастными.
Но вот наступила минута, когда Женя должен был уходить.
– Я и так сильно задержался. Вдруг проверили? А меня нет.
Будут неприятности.
– Тогда конечно иди. – Маша последний раз прижалась к мужу и обвила его шею руками. На глазах у нее как у маленькой девочки тут же заблестели слезы. В ней было столько детского, беззащитного, того, за что он так ее любил. – А то тебя уволят. Мы с тобой тогда вообще с голоду умрем. Ты ходил на биржу? Отметился за меня?
– Ходил. Только она меня не приняла. Сказала, чтобы ты потом показала ей больничный. Этого достаточно.
Маша расстроилась. Вздохнула, сразу об этом забыла, потому что надо было расставаться. Они поцеловались еще несколько раз, затем Женя пошел к выходу.
А за окном было уже темно. Они и не заметили как прошли эти несколько часов. Так же они не замечали времени и полгода назад когда бродили по заснеженным городским улицам. Весна тогда так долго не хотела начинаться. Маша прилипла к стеклу и долго всматривалась в синюю темноту, даже когда фигурка Жени исчезла в черноте деревьев, словно проглоченная ими. Маше не нравились эти деревья. Особенно по ночам, когда от ветра они качались, шумели и трещали, словно на что-то жаловались. Или может они пытались кого-то напугать? Сейчас они еще не были такими неприветливыми как обычно, потому что были засыпаны снегом. Маша посмотрела на покрытую белыми кусками землю и поежилась от холода. Не было теперь рядом того, кто мог бы ее согреть. От кого бы она смогла согреться.
Внутри кто-то шевельнулся. Маша вздрогнула. Она вспомнила, что не одна, и ей сразу стало легче. Но она испугалась, что ребенок может замерзнуть, и побежала к своему отделению, от которого они с Женей сильно отдалились.
Она уже изучила все больничные ходы и выходы и чувствовала себя в этом лабиринте вполне свободно. До своего отделения она добралась без происшествий, юркнула в свою палату и нырнула в постель.
– Где ты бродишь? – зашипела на нее соседка Таня. – Тут к тебе сестра три раза подходила. Тебе же капельницу делать.
Маша ахнула. Про капельницу она забыла, и так как к процедурам относилась со священным трепетом и почтением, то быстро побежала в процедурную комнату и покорно выслушала все, что о ней думает медсестра. В отличии от Жени, она с врачами и сестрами никогда не ругалась. Для нее они были такими почтенными лицами, как для искренне верующего монаха, епископы и папа.
После капельницы она пошла на полдник. Если конечно можно назвать полдником стакан слегка подкрашенной теплой воды и кусок черного хлеба величиной с ладонь новорожденного ребенка. Спасибо и на этом. Маша проглотила свою долю со скоростью цапли глотающей лягушку и вернулась в палату. Бухнулась на постель и тут же укорила себя за резкое движение. Она иногда забывалась и вела себя все также по-детски.
– Ну, ты сегодня даешь! – воскликнула Таня. – Три часа была со своим.
В голосе ее даже прозвучала зависть. Ни к кому из женщин мужья не приходили так часто и так надолго, как к Маше Александровой. Но и самой Тане грех было жаловаться. Не к ней бегал муж, а она бегала к нему. Смело сбегала из больницы и возвращалась через несколько часов, а то и на следующий день, если уехала вечером.
– Он у меня не может без женщины, – говорила она подругам по лечению.
Муж у нее был армянин по имени Ашот. Маленький, страшненький, кривоногий, но очень страстный. Когда он приходил в больницу, то сразу заваливал в отделение и громовым голосом кричал в коридор:
– Лосева! На выход!
Лосева, это Танина девичья фамилия, по которой она лежала в больнице. По закону она уже была Карапетян, просто еще не успела поменять документы. Но эта фамилия шла ей куда больше чем армянская. Она была крупная породистая девка, и в палате ее сразу прозвали Лосихой. Она знала про это прозвище, но не обижалась, потому что была первая веселячка в палате, и без нее наверняка все давно умерли бы от скуки и тоски.
Не услышать призыв Ашота было невозможно, так звонко он прокатывался по коридорам. Танька вскакивала с кровати и как бешеная бежала к мужу.
– Ну что ты орешь? – кричала она не менее тихим голосом. – Тут ведь тебе не горы, а больница!
– Зачем шумишь? Зачем ругаешь? Я по тебе соскучился.
Он прижимался к жене, как хороший сын к матери, и крепко обнимал ее. Затем огромной ладонью при всех, кто был на площадке для свиданий, гладил ее вздувшийся живот и что-то бормотал по-армянски. Танька хохотала и говорила всякие глупости. В общем, шуму от них двоих было предостаточно. Потом, когда Лосева возвращалась в палату, она развлекала девчонок рассказами о том, как они живут вчетвером: она, Ашот, ее мама и злобный бультерьер Рамзес. Особенно она любила повествовать об их сексуальных играх, на которые Ашот был неутомимый выдумщик. И о таких вещах болтала не только она одна. Все не смущаясь, рассказывали про своих мужей и про себя, все без утайки. Только в больницах и на вокзалах даже самые скрытные люди так свободно развязывают языки, потому что думают, что уже никогда не встретятся им на жизненном пути эти люди, ставшие на время спутниками их существования. Чаще всего так оно и бывает.
Вот и сейчас Таня лукаво смотрела на Машу.
– Мой то, сегодня ночью опять меня увезти грозился.
Маша покачала головой.
– Как ты не боишься? Мало ли что может случиться?
Маша была уверена, что все девять месяцев заниматься сексом нельзя, и очень удивлялась, когда видела, как остальные нарушают это святое правило.
– А, – отмахнулась Танька, – по фиг мне все. Выкидыш так выкидыш! Конечно, Ашот расстроится. Ты же знаешь, что они, кавказцы детей до смерти все хотят, и чем больше, тем лучше. У него спермы целый вагон. На целую армию хватит. Он до меня весь рынок перетрахал. В какой двор не зайди, обязательно маленький Ашотик бегает.
Маша прекрасно понимала, что Танька преувеличивает. Не могла она поверить, что на такое страшилище, каким она считала Ашота, кто-нибудь может позариться. Но по доброте душевной и просто из деликатности молчала. Танька продолжала тараторить. Она считала себя Машиной подругой. Они не только лежали на соседних койках, но, как оказалось, кончили одну и ту же школу. Маша шесть лет назад. Лосева год назад покинула то же заведение, но выглядела старше Маши чуть не на десять лет. То, что они кончили одну школу, конечно, сблизило их больше, чем это полагается при шапочных знакомствах. Можно было бесконечно болтать о школьных делах, общих учителях. Маше, конечно, было интересно узнать, как работают давно забытые учителя, кто чем живет, кто вышел замуж, кто развелся, кто ушел на пенсию и так далее. В свою очередь, узнав, какие они сейчас стали, Маша рассказывала Тане, какими они были. И они сравнивали. Это было самое настоящее женское занятие – заниматься сплетнями. Очень хорошо сокращает время, которое в больницах, как известно, умеет растягиваться до бесконечности. Одна только история про богатую учительницу географии по прозвищу Бяша, которая распродала все свое имущество и уехала в Израиль к племяннику, где сошла с ума от нищеты и бедности, заняла их не на один томительный вечер. Маша рассказывала всей палате, про Бяшу, ее славное «боевое» прошлое, а Таня Лосева о том, как учителя делили имущество, которое осталось после Бяши, потому что наследников у нее здесь не было, а в Израиль с собой все это было не утащить. При чем первыми побежали те тетеньки, которые больше всех орали на уроках и классных часах о порядочности, честности и бескорыстности. Они все жестоко между собой передрались и переругались, были выдернуты не один клок волос из седых голов, и вылито не мало словесного дерьма на эти же головы.
Сегодня разговор снова пошел про школьные дела.
– Ко мне сегодня подруга приходила, Юлька Семенова. Она тоже десятую кончила, только на год раньше, чем я. Так она тебя знает.
– Откуда? – удивилась Маша. – Я ее никогда не видала.
– Зато она тебя помнит. Ты же ведь в школе звездой съездов, слетов и линеек была. Она больше твой голос помнит. Она мне про нашу директрису рассказала.
– Про Алену?
– Ну да, про нее. Ты знаешь, она ведь умерла.
– Как умерла?
– А так. Полтора года назад.
– Она же уже не работает давно.
– Ну и что! Она на пенсии была. Ты ничего не слышала об этом?
Маша покачала головой. Таня оживилась.
– Я тоже не слыхала. Она прямо на улице упала.
– Да ну!
Машино удивление было неспроста. Точно так же двенадцать лет назад умер старый директор. Только не на улице, а в автобусе его хватил удар, и он умер. Люди думали, что он спит, и покойник сделал не один круг, пока все-таки до кого-то не дошла, наконец, истина. Маша тогда, как отличница даже стояла в почетном карауле на похоронах. Поэтому она так удивилась, услышав про Алену. И остальные лежащие в этой палате навострили уши. Истории про десятую школу им были уже хорошо известны.
– Да-да! – продолжала Лосева-Карапетян. – Привезли ее в больницу без сознания.
– А в какую больницу? – спросил кто-то. – Уж не сюда ли?
– А не знаю! – Танька отмахнулась. – Может и сюда. Так вот, у нее оказался менингит. Она две недели в больнице провалялась, в сознание так и не пришла.
– Умерла?
– Ага. Но это еще не все. Вы же знаете, что у нее никого в этом городе нет? – Это знали все. История про Алену, которая была такая железная баба, что сумела мать свести в могилу, дочку довести до самоубийства, а муж от нее, так просто сбежал куда-то так далеко, что и милиция не может до сих пор найти, а может и сгинул где, потрясла всех не меньше чем история про то, как в семьдесят пятом в подвале, где была раздевалка, во время образовавшейся давки погибли дети. – Так вот, она все свои деньги вложила в один банк, – все сразу посмотрели на Заболотину Олесю, которая работала в банке. Таня махнула рукой. – Да нет, не в ее! В этот Волжскийзаволжский. Алену хоронить то надо. Денег нет. Сунулись в этот банк, а там не дают. Не наследники, не положено! Так ее и пришлось школе хоронить. А больно шикарные похороны школа может устроить! Так, купили гроб самый дешевый. Не в мешке же хоронить? И закопали Алену. Поставили деревянный крест. Это ей-то? Атеистке такой?
– Значит, все-таки наказал ее Бог! – злорадно произнесла одна беременная, самая молчаливая в палате, которая все время читала Библию и постоянно молилась.
Все тут же стали горячо обсуждать новую сплетню. Даже когда сестра принесла градусники, девчонки все еще обсуждали историю про Алену, директрису десятой школы. От этого температура у двух беременных повысилась на полградуса.
Эту ночь Маша провела в беспокойстве. Сон ее был тревожный и постоянно прерывался. Она вообще плохо спала, с тех пор как оказалась в больнице. Также как и ее муж она страдала от одиночества. Они спали с мужем вместе всего несколько месяцев, но за это время она так привыкла к тому, что рядом лежит муж, и в любую минуту можно к нему крепко прижаться, что теперь спать в одиночестве, да еще на ужасной кровати было просто невыносимо. Еще конечно мешал живот. Она так и не привыкла к нему. На спине спать было просто мучительно, но повернуться было нельзя. В конце концов, она проснулась среди ночи и уперлась глазами в темный потолок, не имея возможности заснуть. Ей было не по себе. Что-то беспокоило ее, но что, она понять не могла. Просто лежала и не могла уснуть.
Ее беспокойство передалось и ребенку. Он зашевелился внутри нее, и сразу стало больно. И тоскливо. Почему все ее подруги не имели никаких неприятностей, когда вынашивали детей? Никого из них не упекли в больницу и не разлучили с мужем! Почему она такая невезучая? Вместо того, чтобы быть рядом с Женей она вынуждена томиться здесь и выносить адские мучения, душевные прежде всего. Физические ее уже не волновали. К уколам она привыкла и только ойкала, когда вынимали иголку. А ведь раньше она смертельно как маленькая девочка боялась уколов. Теперь ради того, чтобы родить она терпела все. Даже одиночество. Впрочем, она была не одна. С ней был он. В этом отношении женщины могут быть счастливее мужчин. Им есть с кем разделить печаль.
Маша стала успокаивать себя и ребенка. Она стала с нежностью поглаживать живот и мечтать о будущем, в котором ничего кроме счастья не будет. Она стала представлять, как они будут счастливы втроем: она, ребенок и Женя. Как они будут любить друг друга, и как все будут завидовать их счастью. Все впереди виделось в розовых светлых красках. Никаким неприятностям, проблемам и недугам в ее мечтах делать было нечего.
Это помогло. Маша стала успокаиваться, и сон снова стал навевать на нее свои чары. Малыш тоже затих. Мысли матери передались ему и успокоили лучше любого лекарства. Он знал, что он любим, что его ждут, а значит надо просто набраться терпения и сил, и скоро все будет прекрасно, как музыка, которую так любит слушать его мама, и которую он тоже очень любит. Только вот почему-то он давно уже ее не слышал. Но это ничего. Он все равно ее помнит и всегда может сам услышать ее уже без посторонней помощи.
Они уснули оба. Мать и дитя. Пока они вместе одно целое. И им хорошо везде.
Как древнее исполинское животное с множеством конечностей и корявым, свернувшимся в кольцо, туловищем Больница Скорой помощи погрузилась в сон. Было три часа ночи – время, когда не в силах бороться со сном ни те, кто на дежурстве, ни те, кто не может спать, потому что не позволяет этого боль. А больница просто наполнена болью. Боль царит на всех ее этажах, во всех уголках и подвальчиках. Боль царица больницы. Если бы не было ее, не было бы и этого здания. Но она была, и люди бессильны бороться с нею и поэтому весь мир покрывают такие больницы Скорой Помощи. Где они дорогие и многосильные, чистые и просторные. В них работают прекрасные люди, перед которыми боль иногда пасует, но тем сильнее ее торжество, если победу одержит она, а не человек. Другие больницы поскромнее, есть и вовсе маленькие и бессильные, где только и могут, что констатировать результат. Ну бывают и исключения. Как и во всем.
Эта больница была скорее из второй группы больниц. Прошло то время, когда она пользовалась уважением людей. Давно прошло. Теперь они приходили сюда, потому что больше идти было некуда. Другие больницы были не лучше.
Вот и царит здесь боль. И никакие лекарства ей не страшны.
Она боится только людей.
Есть такие люди, которые могут побеждать ее. Их немного. Раньше было больше. Намного больше. Они побеждали ее одним лишь только взглядом, двумя-тремя словами и теплой улыбкой. Стоило им только приблизиться к человеку, которого ломает боль, и та, почувствовав их приближение, вынуждена отступить. Сильные и великие это были люди. Теперь их почти не осталось. А здесь в больнице и вовсе нет. Два-три человека. В таком количестве они не опасны. Их можно обойти, обмануть, обезвредить. Потому что слишком много у нее, у боли союзников. Очень много. Они ей верно служат, и одним только словом, взглядом могут ударить, обидеть, убить. И их очень много. Особенно сейчас. Вот и обрела боль невиданную доселе силу и царит в Больнице Скорой помощи.
Но в это время даже она отступает, потому что у нее есть еще один страшный враг. Сон. Перед ним она чаще всего бессильна, и в полной злобе уползает в те места, куда сон еще не добрался. Например, в реанимацию. Здесь у нее еще много работы.
Есть в больнице еще одно место, где нет места для боли. Но она сюда и не стремится. Здесь находятся те, с кем она уже разобралась и справилась, и они ее больше не интересуют, как не интересует гурмана давно съеденный ужин.
Это морг.
Здесь тишина и покой. И по своему очень уютно. Потому что тихо. Даже лампы дневного света своим гулом только увеличивают эту тишину.
Ночью тут только дежурный медбрат. Он сидит за столом перед старой лампой и читает книгу. Он молод, но уже не юн. Сквозь стекла очков видно, как бегают по строчкам его глаза. Который раз он прочитывает книгу о французской девушке по имени Эммануэль. Ему мало понятны ее чувства, и он не чувствует к ней никакой симпатии. Просто книгу давным-давно принес его напарник, который уже здесь не работает, и он читает ее, потому что больше тут делать нечего. На нем белый, давно не стираный халат, на нагрудном кармане которого нитками вышиты корявыми буквами два слова:
«Решетников Виталий».
Это его инициалы.
Виталий не спал. Он уже успел выспаться. Никто ему тут этого делать не мешал. А теперь он бодрствовал. Он был один из немногих медбратьев в этой больнице, который не спал в это время суток. Наоборот он даже любил эти ночные дежурства. Они самые спокойные и длинные. Не надо было носить носилки, и выполнять множество других неприятных работ. То, что он делал днем, Виталий Решетников не любил. Но делал не без неприятия. Чаще всего здесь днем толпились студенты да родственники его подопечных.
А вот покойничков Виталий любил. Они никогда не доставляли ему беспокойства. Только радость. Они были его друзьями. Очень хорошими друзьями. Ради дружбы с ними он и пришел работать в морг. И для них он готов был сделать все на свете, потому что ближе их у него не было никого. Так продолжается уже семь лет. И он счастлив. Ему больше ничего не надо.
Десять лет назад он был обыкновенным подростком и даже не помышлял о морге. Был как все. Ничем от людей не отличался. Любил повеселиться на дискотеках, пофлиртовать с девчонками и так далее. Но в один прекрасный день все это для него кончилось.
Вернее в один прекрасный вечер. Он пошел в кино. Он не просто пошел в кино, а намеренно отправился, чтобы посмотреть фильм Федерико Феллини «Восемь с половиной». Это был фестивальный показ, и билетов, конечно же, к его приходу уже не было. К тому же было воскресенье. Виталий расстроился. Уходить было обидно. Он так давно мечтал посмотреть этот фильм. Столько о нем слышал.
И тут ему повезло. Его унылая физиономия привлекла внимания группы молодых людей.
– Лишний билетик не нужен? – спросил один из них, светловолосый худощавый парень в очках с очень тонкой оправой.
Другие смотрели на Виталия весело и хитро.
– Нужен, – обрадовался тот.
– Рубль, – сказал парень.
– Ладно, – не сомневаясь, сказал Виталий, хотя и отлично знал, что билет стоит семьдесят копеек.
Это удивило парня в очках, и он даже словно растерялся. Виталий быстро всучил ему рубль и забрал из рук вожделенный голубенький билет.
До сеанса оставалось еще полчаса, и Виталий побродил по окрестным улицам. Когда он зашел в кинотеатр и пробрался к своему месту, то на соседнем кресле увидел парня в очках. Увидев Виталия, тот почему-то сильно смутился и виновато с ним поздоровался.
Виталий, который уже начисто успел забыть этого парня, так как у него была отвратительная память на лица, тоже сказал ему:
– Привет.
– Слушай, – поспешно произнес парень, – мы пошутили. Ты просто очень быстро исчез.
И он протянул удивленному Виталию тридцать копеек. Тот деньги взял, и тут начался фильм, который полностью захватил Виталия, и на парня в очках он больше внимания не обращал.
Виталий смотрел фильм с огромным вниманием, потому что очень любил Феллини и считал себя большим интеллектуалом. Зато публике он явно не понравился. Она в этот воскресный вечер хотела смотреть явно не это, поэтому широкий поток покидавших зал, не иссякал все два часа. Когда занавес закрылся, Виталий покинул зал потрясенный. Финал картины его окрылил. Он почувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Может, так оно и было. Виталий был не единственный, кого потряс этот фильм. Он вышел на улицу и, вздохнув полной грудью холодного январского воздуха, наполненного снежинками, пошел к остановке. Очень долго ждал свой маршрут, но времени не замечал, все еще находясь под впечатлением от фильма, и видел перед собой мальчика, который играл на флейте, а за ним шли клоуны и всякий другой сброд. Душа Виталия пела, а в ушах звучала музыка Нино Роты. Наконец автобус все-таки пришел и раздвинул двери.
Он уже проехал больше половины пути, как за несколько остановок до той, которая была ему нужна, повернул голову. Так без внимания. Он почти ничего вокруг себя не видел. Но тут вдруг резкость в его глазах сфокусировалась на одном лице. Лицо ему улыбнулось. И тут Виталий Решетников снова вернулся в этот мир и не сразу, но узнал улыбнувшееся ему лицо. Это опять был все тот же светловолосый парень в очках, у которого он купил билет, и с которым вместе смотрел фильм.
– Это опять ты? – весело спросил парень.
– Я. – Виталий улыбнулся.
– Тогда нам наверно стоит познакомиться, – парень протянул руку. – Эдик.
– Виталий.
– Привет, Виталий, – сказал Эдик.
– Привет.
Так они и познакомились.
– Как тебе этот фильм? – спросил Эдик.
– Понравился, – честно признался Виталий.
– Ты где учишься?
– Я в десятом классе.
– Отлично. А я на медфаке. На третьем курсе. А что тебе конкретно понравилось в этом фильме?
Виталий растерялся от такого прямолинейного вопроса. Начал бормотать что-то из критических заумных статей из киножурналов. Но это явно не удовлетворило Эдика.
– Нет, ты мне скажи свое мнение. Что тебе понравилось, что ты понял.
Виталий задумался. Потом стал говорить более обдуманно. Он понял, что это не разговор с ровесником, школьником, пусть и с выпускником, а со студентом, а с этой публикой он прежде не встречался. Разговор принял другой более размеренный и откровенный со стороны Виталий характер. Эдик оказался отличным аналитиком. Вопросы ставил очень ясные и конкретные. Виталию даже понравилось. Он стал подстраиваться под Эдика. Беседа ему так понравилась, что он даже пропустил свою остановку. Решил, что сойдет на следующей, а до дома дойдет пешком. Сейчас прогуляться было совсем не грех, а в удовольствие. И погода стояла отличная.
Оказалось, что Эдику надо было слезать именно на этой остановке, где решил сойти Виталий. Они вышли из автобуса вместе. Виталий явно жалел, что пришло время расстаться с таким интересным собеседником. Эдик видимо это понял.
– Ты куда? – спросил он.
– Домой.
– Ты знаешь, я тут в очень интересное место сейчас пойду. Ты не хочешь со мной? Это не надолго.
Виталий подумал и согласился. Эдик повел его к современному зданию больницы. Оно находилось в сотне шагов от остановки. Виталия это не удивило. Он помнил, что Эдик студент-медик, так что ничего удивительного в том, что они идут в больницу не было. Но больницу они обошли. За ней было еще несколько зданий. Маленьких пристроек. К крыльцу одной из таких пристроек и привел Виталия его необычный знакомый.
Крыльцо было занесено снегом. Было темно. Фонари, которые ярко горели и освещали местность с той стороны больницы, здесь были мертвыми и безжизненными. Они встали перед дверью, и Эдик сначала долго искал по карманам ключи, потом также не сразу смог открыть дверь. Наконец они вошли внутрь.
Молодые люди оказались в небольшом кабинете, стены которого были выложены белой больничной кафельной плиткой. Но тут было даже по-домашнему уютно. На столе стояла большая лампа с розовым абажуром, а на стене висела отвратительная копия известной в нашей стране картины Рубенса «Союз Воды и Земли». Она была написана так грубо и можно даже сказать, неумело, что было ясно – это работа не профессионала. Впрочем, не мало есть и профессионалов, которые могут написать такую копию не чуть не лучше. В конечном счете, именно эта картина меняла облик больничного кабинета, на вполне милую домашнюю обстановку. Она и диван, стоявший у стены. Эдик сразу на него бухнулся и стал менять обувь.
– Я тут дежурю. Хочешь чаю?
Виталий кивнул. От подобных предложений он никогда не отказывался. Эдик включил электрический чайник со свистком. Виталий тоже снял верхнюю одежду и осторожно присел рядом с Эдиком. Теперь можно было оглядеться внимательнее. Но ничего нового он не увидел. Только еще одну дверь серого металлического цвета. Она была плотно прижата к стене, и Виталий сделал вывод, что она закрыта на замок.
Вскоре поспел чай, и они смогли продолжить прерванный в автобусе разговор. Но только теперь уже речь пошла не только о фильме. Они говорили обо всем. Эдик рассказывал про учебу в университете, Виталий про школу. Потом они нашли общих знакомых и сблизились еще сильнее. Скованность в их отношениях полностью исчезла, и они чувствовали себя, словно были друзьями много лет. После третьего стакана, Эдик посмотрел на часы и встал. Он немного замялся, потом, словно решился и произнес:
– Ты только не волнуйся, но я должен тебе кое-что сказать.
Я забыл тебе сказать, где мы… вернее ты находишься.
Виталий посмотрел на него удивленно.
– Это морг.
Эдик сказал это и внимательно всмотрелся в Виталия. Он видимо ждал, какая будет реакция. Но реакции не было никакой. Виталий воспринял эту новость совершенно спокойно. Во всяком случае, внешне.
– Ага, – сказал он. – Поэтому ты до сих пор молчал? Не хотел меня пугать? Да?
– Точно. Но сейчас мне надо зайти туда, – Эдик кивнул на серую дверь. – Там они. Ты не будешь тут бояться один, пока я там?
Виталий внутренне вздрогнул, но не захотел показать, что ему не по себе.
– Да нет, иди спокойно. Я тебя тут подожду.
Эдик надел белый халат и сразу стал похож на молодого врача из рассказов Булгакова. Он еще раз посмотрел внимательным изучающим взглядом на Виталия и вставил ключ в замок серой двери.
– А может, ты со мной туда пойдешь? Или не хочешь?
Виталий подумал, что его хотят уличить в трусости. Он решил плюнуть на это и остаться на месте. Эдик ему сразу почему-то разонравился. Но язык сам собой пролепетал:
– Хочу.
– Вот и молодец, – обрадовался Эдик. – В жизни надо все посмотреть и узнать. Пошли.
Он первый вошел внутрь и включил свет. Тут были лампы дневного света. Они осветили длинную большую комнату. Здесь было холодно, но Виталий поежился не от холода. Он увидел столы, на которых лежали «они». Он их не видел, потому что все они были накрыты простынями, но он понял, что это «они».
– Я сейчас все проверю, и мы уйдем, – засуетился Эдик.
Он стал проверять температуру, а Виталий встал посреди комнаты и стал озираться по сторонам. Ему хотелось уйти отсюда поскорей. Взгляд его упал на стол, простыня на нем была меньше чем на других, и то, что лежало тоже. Это удивило Виталия и разбудило в нем любопытство. Как раз в эту секунду Эдик прошел мимо и неосторожно задел простыню, на которую смотрел Виталий. Простыня прилипла к его халату и приподнялась.
Виталий похолодел, потому что увидел ногу. Маленькую и белую. Он понял, что это лежит не взрослый покойник. От этого открытия ему стало еще страшней. Ноги сами собой двинулись к выходу.
А Эдик ничего не заметил, и прошел дальше, открыв тело чуть не на половину. Только тогда он остановился и стал отцеплять от себя простыню. Но простыня так плотно прилегла к его халату, что ему пришлось снять ее с тела полностью и распрямить.
Виталий увидел теперь мертвого ребенка полностью.
Это была девочка. Она была белая-белая и совершенно голая.
Казалось, что она спит. Просто спит.
Виталий поймал себя на мысли, что это очень красивая девочка. Если бы у него была такая сестренка, и она умерла, то Виталий бы сильно горевал. Ему стало очень жаль девочку. Так жаль, что даже защипало глаза. Он чуть не заплакал от жалости к девочке. Той было лет двенадцать-тринадцать, не больше. Былой страх куда-то улетучился, осталась только жалость. Он даже сделал к ней один шаг, но тут Эдик закрыл девочку простыней.
Виталий вздохнул. Ему снова стало страшно.
– Тут даже дети есть? – плохо слушавшим его языком спросил он.
– Тут все есть, – деловым языком ответил Эдик. – Интересный экземпляр, не правда ли?
Виталий кивнул. Говорить он не мог. Дыхание сперло.
Слова не лезли из глотки.
– Ее сегодня утром привезли с детского этажа, – продолжал Эдик. – Лечить было уже поздно. Запущена до невозможности. Впрочем, ты не переживай. Она ведь детдомовская, а они там как мухи мрут. Сам понимаешь. Особенно младенцы. Ну и такие бывают. Кто их там лечить будет? Только вызывают скорую, когда уже все… Завтра вскрытие сделаем и в анотомичку. Сегодня у прозектора выходной.
– Куда?
– В анотомичку. В лабораторию. Студентам на опыты. Не хоронить же ее? Из детдома всегда туда идут.
Тут зазвонил телефон. Он звонил за дверью, и звук его был приглушен, словно он звал людей туда, обратно в нормальный мир.
– Подожди меня, – быстро сказал Эдик и убежал туда, где свистел кипящий чайник, стоял диван, и висела картина Рубенса.
Виталий остался один. Он как-то не мог так сразу уйти. Ему захотелось еще раз посмотреть на мертвую девочку. Он осторожно дотронулся до простыни и открыл тело.
Теперь он смотрел на него долго и внимательно. Различные мысли и чувства бешенным темпом сменяли друг друга. Через несколько секунд Виталием овладело страстное желание дотронуться до трупа. Он испугался этого желания, но рука уже протянулась к лицу мертвой и коснулась ее щеки.
Прикосновение к холодной ледяной плоти заставило юношу вздрогнуть. Он подумал, что сейчас мертвец оживет и вцепится ему в палец, как это бывает в страшных детских историях, и в то же время он ясно осознавал, что этого не произойдет.
Девочка была мертва. Она больше никогда не сможет ничего сделать в этом мире. Она не скажет больше ни одного слова. Скоро ее вообще больше не будет, только различные конечности и органы расчлененного тела будут лежать в разных шкафах, помещенные в банки со спиртом.
Дрожь пробежала по всему телу молодого человека. Ему стало так холодно, как даже не должно быть в таком промерзшем помещении. Но только на несколько секунд. Рука Виталия от лица девочки пошла вниз к ее груди, прошлась по животу и по левой ноге направилась к колену. С каждым пройденным ею сантиметром Виталию становилось теплее, пока не стало совсем жарко. Сейчас его рука растопит холод в этом мертвом теле и оживит его. Он услышал как сильно и быстро бьется его сердце. По телу опять пробежала дрожь. Пробежала по всем нервным клеточкам и скопилась где-то чуть ниже живота. Такого он никогда не ощущал. Виталий положил другую руку на тело девочки, ему захотелось обнять ее, и вдруг он почувствовал то, что чувствовал много лет назад, когда в первый и в последний раз сделал то, что научил его дворовый приятель. Тогда он сильно, очень сильно испугался. Так испугался, что больше никогда этого не делал.
И вот сейчас с ним это опять произошло.
И опять Виталий сильно испугался. Только страх так смешался с наслаждением, что стало трудно стоять на ногах.
Послышались шаги. Это возвращался Эдик. Виталий почувствовал себя преступником, застигнутым на месте преступления. Он заметался и едва успел накрыть девочку простыней. При этом он чуть не упал, и когда Эдик снова был перед ним, зубы у Виталия стучали, а руки тряслись. Усилием воли Виталий заставил себя принять вид, что с ним ничего не произошло. Но Эдик был чем-то сосредоточен и поэтому ничего не заметил.
Виталий перевел дух.
Они вернулись в кабинет, Эдик запер серую дверь, и они снова стали пить чай. Разговор дальше почему-то не пошел. Виталий никак не мог сосредоточить мысли, и поэтому скоро заторопился домой. Эдик не стал его задерживать.
– Заходи сюда. Я дежурю каждые четвертые сутки, – сказал он, провожая Виталия.
– Обязательно приду, – вырвалось у того.
Когда он пришел домой, то все еще находился под впечатлением того, что с ним произошло. Он был так сосредоточен на этом, что больше ни о чем другом думать просто не мог. Ночью он почти не спал. На него навалилась бессонница со своими тяжелыми мыслями и раздумьями. Главное место в мыслях Виталия занимала мертвая девочка. Он в мельчайших деталях вспомнил все, что было и опять, когда мысленно прикоснулся к девочке, почувствовал те же симптомы, что и в морге. Только в этот раз, никто не помешал Виталию, и он благополучно кончил.
Боже! Он и не знал, что это так приятно – до конца прожить эти несколько секунд. И почему это он раньше такого не делал?
Прошло три дня. Каждую ночь Виталий прогонял в голове мысли о морге и мертвой девочке. Только в третью ночь воспоминания были уже не четкими, расплывшимися, и у него ничего не получилось. Виталий тогда чуть не расплакался от обиды. Напрягся, как мог, но это не помогло. Весь следующий день он был хмурым и злым, не мог никого видеть и ни с кем разговаривать. Когда на улицах стало темнеть, он понял, что ему надо делать. Ноги сами понесли его к больнице, вернее к той ее пристройке, где находился морг.
Эдика там не было. Он ткнулся в закрытую дверь, и долго не мог понять, что туда внутрь ему не попасть. А так хотелось. Ему до зуда вдруг захотелось еще раз посмотреть на ту девочку, а если повезет, то и потрогать. Но дверь, обитая железом, была закрыта. Виталий стал ждать, но прошло два часа, а никого не было. Он только промерз до костей. Наконец уже в полной темноте появилась какая-то фигура. Она направлялась к Виталию. У того от волнения забилось сердце.
Но это был не Эдик. Это был совершенно другой парень. Он окинул Виталия мрачным подозрительным взглядом. Тот даже съежился. Ему показалось, что этот парень в чем-то его подозревает.
– Мне Эдик нужен, – по-детски жалобным голосом пискнул он.
– Эдик сегодня не дежурит, – парень больше не смотрел на Виталия. Он возился с ключом; никак не мог попасть в щель замка и тихо чертыхался. – Завтра, кажись. А может послезавтра.
Донельзя разочарованный Виталий поплелся прочь.
На следующий день он снова появился у, ставшей уже вожделенной, двери. Она пропустила его внутрь, и к своей великой радости он увидел дремлющего на диване Эдика.
– Привет, – Виталий стал стряхивать с обуви снег, чтобы было легче скрыть смущение.
Но Эдик ему обрадовался, причем совершенно искренне.
– Чертовски рад, что ты пришел! Умираю здесь от скуки и одиночества. Больше всего на свете не люблю пить чай в одиночестве.
– Решил вот зайти, – пробормотал Виталий.
– Молодец! А то ведь мы, тогда как-то и не договорили.
И снова, как и в прошлый раз, они стали непринужденно и премило болтать обо всем на свете, как это и полагается двум молодым интеллигентным людям. Время шло незаметно. Пришел и долгожданный для Виталия момент, когда Эдик направился в покойницкую.
– Можно я с тобой? – как ни в чем не бывало, спросил Виталий.
– Что понравилось? – развеселился Эдик.
Виталий понял, что спасти его может только полная искренность.
– Ага.
– Тогда пошли.
И снова этот зал, и эти мраморные столы.
И «они». Манящие и соблазнительные даже под простынями. У Виталия сердце сжалось в предчувствии счастливого возбуждения. Но теперь он совершенно владел собой, и внешне был абсолютно спокоен.
– А что той девочки уже нет? – спросил он, когда не увидел знакомого очертания.
– Да ты что! Ее уже давно увезли.
– Жаль, – тихо сказал Виталий.
– Да брось ты, – беспечно отозвался Эдик. – Тут надо ко всему относиться спокойно, иначе с ума сойдешь. Ведь каждая смерть, по сути своей – трагедия. Каждый покойник огромный умерший мир, можно даже сказать – цивилизация. Вселенная.
– Да конечно, – поспешно согласился его собеседник. – А можно на них посмотреть?
– Да смотри, сколько хочешь, коли нравится. Мне не жалко. Только их сегодня не много. Так скажем, что смерть в этот раз собрала скудную жатву.
Эдик был наполнен юмором и весельем, как молодое вино воспоминанием о лете. Как все молодые медики он был большим циником.
Покойников действительно было немного. Всего три человека. Двое пожилых мужчин и одна молодая женщина. Увидев ее, Виталий тут же забыл про девочку. Все его внимание сразу же переключилось на новую покойницу…
Это было давно. Теперь Виталий Решетников уже старый некрофил, и одним созерцанием труппа давным-давно уже не удовлетворялся. После школы он сразу попытался поступить на медфак, не набрал нужное количество балов и провалился. Но это его не обескуражило. С результатами экзаменов он без экзаменов поступил в медучилище и окончил его с отличием, после чего поступил в морг. Дальше учиться он не стал. Цель была достигнута.
Вот и сейчас он был полон предвкушением новой встречи. Там его ждет великолепная любовница. Ее привезли совсем недавно, она уже остыла, и сейчас он пойдет к ней.
Решетников сбросил халат и стал раздеваться. В покойницкую он вошел совершенно голым. Тут было холодно, но он даже не поежился – годы работы в морге закалили его так, что он стал почти моржом. Да и какой холод! Сейчас ему будет жарко.
Мягкой походкой барса некрофил подошел к алюминиевому столу (из-за бедности здесь не было тех мраморных столов, как в той больнице, где он впервые полюбил мертвеца), и осторожно открыл обнаженное мертвое тело. Это была красивая блондинка. На вид ей было не больше тридцати. Хотя для него возраст не всегда имел значение. Она была мертва и поэтому прекрасна. Несколько минут Решетников Виталий просто молча стоял и любовался ею. Затем он взобрался на высокий стол и лег рядом с покойницей рядом. Замер и закрыл глаза. На лице у него появилась блаженная улыбка. Он сложил на груди руки и ушел в себя. Так он лежал минут пятнадцать. Совершенно не шевелясь и не издавая ни звука. Он стал мертвецом, и это положение давало ему массу приятных ощущений.
Но это была лишь прелюдия.
Когда ему надоело быть мертвым, он открыл глаза и повернулся лицом к женщине.
– О, как ты прекрасна! – не удержался он от восклицания. Почему такие красавицы так редко умирают? Но все-таки ты пришла ко мне. Правильно! Ведь я так долго звал тебя.
Он повернул покойницу к себе лицом и заглянул ей в глаза. Неважно, что ее веки закрыты. Он видит все, что ему нужно. Затем он прижал ее голову к себе и осыпал волосы поцелуями. От волос он перешел к лицу, затем прижался к ней всем телом, повалился на спину, и тем самым перевернул мертвую женщину на себя. Вот тут у него и наступил тот самый приступ страсти, которого он ждал. Виталий стал ласкать мертвое тело с такой страстью, с какой редко ласкают живых. Чудо, что покойница не ожила. Но ему это было и не нужно. С мертвой женщиной так хорошо. А вот как с живой, он и не знает. И не желает знать.
– Скорее, – шептал Виталий ей в ухо. – Нам надо сегодня кончить скорее. Скоро придет он, и ты больше уже не достанешься мне. Ты будешь принадлежать ему, этому ненормальному. О, как я его ненавижу. Его и всех тех, кто причиняет вам боль, лишает вас красоты и превращает в омерзительные куски мяса. Хорошо хоть он отложил вскрытие. Иначе бы я не успел.
Говоря эти слова, он вздыхал, стонал, вскрикивал от наслаждения. Сил у него было в избытке, и он не пропустил ни одной возможности сексуального общения с трупом. Он был очень изобретателен. Эта женщина наверно, когда была жива, и то не проделывала того, что он заставлял ее проделывать, играя с ней словно с куклой. Труп уже был почти закостенелым, но Виталий был сильным как бык, и без труда заставлял его принимать любое положение, которое ему было нужно. Когда он, наконец, закончил и утомился, пот с него тек ручьями. Он был горд собой. Сегодня он был как никогда полон сил и энергии. Столько раз у него было только в молодости. Вот, что значит красивая женщина. Он ее долго не забудет. Теперь осталось последнее. Ему надо было принять душ. Он взял покойницу на руки и понес ее с собой в душевую.
– Сейчас мы помоемся, дорогая, – шепнул он ей, кусая ледяную мочку уха. – Я сам буду мыть тебя. Тебе не придется трудиться. Ты это заслужила.
В душевой, под струей холодной воды, покойники любят только холодную воду, он прощался с ней со слезами на глазах. Он почти рыдал, обнимая и целуя ее.
– Почему счастье длится так недолго? Может быть, поэтому оно такое и сладкое, что мы оба знаем, что это единственный раз. Больше мы никогда не увидим друг друга. Никогда!
Через полчаса все было, как и прежде. Виталий сидел за столом и читал книгу. Он был одет, волосы его были сухие, потому что он высушил их феном, халат аккуратно застегнут на все пуговицы. Невозможно было постороннему лицу догадаться, что здесь было совсем недавно.
Электронные часы показывали четыре часа десять минут.
В дверь постучали. Уверенно и требовательно. Виталий нисколько этому не удивился, а пошел открывать. В морг пришел еще один человек в белом халате. Виталий почтительно с ним поздоровался. Тот даже не ответил на приветствие, как будто не слышал его. Тяжелым уверенным шагом он прошел в покойницкую. Виталий проводил его ненавидящим взглядом. Тут человек вдруг остановился и повернулся к Виталию. Тот сразу надел на лицо маску приветливого медработника, который разговаривает с лицом намного выше его по званию и должности.
– Температура в норме? – спросил пришедший.
– Так точно, Егор Васильевич.
Это и впрямь был заведующий хирургическим отделением. Он ничего не сказал, а просто плотно закрыл за собой дверь и щелкнул замком. Он не собирался показывать кому-либо, чем он тут занимается. В руках у него был чемоданчик, какие бывают у врачей машин скорой помощи. Егор Васильевич поставил его на один из пустых столов, а сам направился к телу, с которым полчаса назад занимался любовью Виталий Решетников. Открыл простыню резким точным движением и воззрился на труп. Отличный экземпляр! Хирург вернулся к своему чемоданчику. Щелкнули замки, и при свете ламп блеснули холодным медицинским светом инструменты. Егор Васильевич взял большой десятимиллиграммовый шприц и наполнил его коричневой слегка густоватой жидкостью. Подошел к телу и стал примериваться, куда сделать укол. После недолгого раздумья он уверено ввел иглу в руку покойницы, безошибочно найдя вену, с трудом влил туда все, что было в шприце. После этого он быстро приготовил еще один укол и наполнил шприц новым раствором, в этот раз прозрачным и совершенно бесцветным. Укол сделал не в вену, а внутримышечный. Теперь все было готово, чтобы приступить к делу, осталось подождать четверть часа.
Егор Васильевич снова занялся своим чемоданчиком. Он стал доставать из него инструменты и складывать их, как для операции. На это ему понадобилось не больше минуты, после чего он стал доставать приборы явно не медицинского характера. Это были электроприводы, датчики, стабилизатор и целый пучок длинных разноцветных проводов. Разложив все это в какой-то только ему известной последовательности, он вернулся к мертвому телу.
Если бы кто-то посторонний увидел бы труп в эту минуту, то ему бы стало не по себе. Женщина порозовела и потеряла тот иссини белый цвет присущий мертвецам. А градусник, который незадолго перед этим Егор Васильевич вставил ей во влагалище, показывал тридцать один градус по Цельсию. Взглянув на него, врач удовлетворенно причмокнул губами и что-то записал в своей записной книжке.
Время шло, но Егор Васильевич не замечал его. Ему было не до этого. Он работал. Работал вдохновенно, как художник. Да он и был в своем роде художником. Великим художником. То, что он делал, он – простой зав отделением в провинциальной задрипанной больнице, не делал никто в мире, в этом он был уверен.
Опутав мертвую проводами, и облепив ее присосками с датчиками, врач включил стабилизатор в розетку и стал настраивать напряжение. Стабилизатор был очень старенький, наверно сохранился с пятидесятых годов, но, несмотря на это был крошечный и работал отменно, без капризов. Напряжение регулировал с невероятной точностью. Такие наверно были у Королева на Байконуре, когда он работал с первыми спутниками.
Невидимыми бойцами побежали по проводам электрические заряды. Послышался легкий треск от соприкосновения их с человеческой плотью. Егор Васильевич сделал еще один укол мертвой, трудно теперь ее так назвать, блондинке, в этот раз в сердце, и стал прислушиваться. Он волновался. Очень волновался. Но вот его глаза засияли радостным блеском, в улыбке обнажились крупные, почти лошадиные, желтые с чернотой у десен зубы. В эту секунду он стал похож на демона. Пальцы его левой руки судорожно нащупывали пульс мертвеца, а ладонь правой уже явственно ощутила первый, совсем слабый, толчок сердца. По бывшему совсем недавно мертвым телу вдруг пробежала дрожь. Руки блондинки судорожно согнулись, Егор Васильевич с трудом разогнул их и стал массировать.
Градусник показывал уже тридцать четыре градуса. Это рекорд в его работе. Позже надо будет отметить, но сейчас об этом думать нельзя, надо работать. Он отпустил тело и схватился за записную книжку, быстро испещряя в ней страницы мелким неразборчивым почерком. Труп же тем временем задергался как Петрушка на веревочках на старинных русских ярмарках. Несколько присосок отлетели в сторону. Егор Васильевич стал торопливо ставить их обратно. Как ему не хватало помощника, но нет, он обойдется один, потому что нельзя никому доверять в этом мире. Хирург внимательно наблюдал за поведением тела. Оно подергалось еще немного, затем успокоилось. Фактически это уже был не труп. Все жизненные функции возвращались к нему одно за другим. Вот засвистел в носу воздух – возвращалось дыхание. У женщины открылся рот, и из него вывалился распухший язык. Она тяжело с присвистом задышала. Егор Васильевич даже застонал от счастья. В прошлый раз дыхание наступило намного позже, и не было таким сильным и мощным. Не зря он потратил три месяца на расчеты и опыты в анатомическом кабинете. Не зря прожиты те бесчисленные бессонные ночи. И все это достигнуто без лаборатории и помощников, в одиночку! Нет, все-таки он гений. Нобелевская премия не за горами. Он обессмертит эту женщину и себя.
Лихорадочными движениями он проделывал, чуть ли не десяток различных действий, направленных на поддержание возрождающейся жизни. Делал уколы, вводил через катетер физраствор, да еще успевал записать каждое свое действие, потому что не доверял памяти. Но вот на его лице стали появляться признаки отчаяния. Он уловил первые признаки того, что и в этот раз все будет как прежде. Безошибочным чутьем великого ученого и хирурга он увидел первые признаки смерти. Неужели и в этот раз она одержит над ним победу?
И тут вдруг женщина открыла глаза и посмотрела на него мутным невидящим взором. Егор Васильевич вздрогнул. Сегодня он зашел так далеко, как еще не разу не заходил. По спине у него побежали мурашки. Человеку показалось, что сама смерть смотрит ему в глаза. Как страшно видеть все это. Однако состояние страха продолжалось не более секунды, его быстро сменил новый приступ радости.
– Ну! – закричал он женщине. – Ну, родная, давай, вставай! Ты жива, жива! Ты меня слышишь? Ты видишь меня?
Женщина ему не ответила. Вместо этого она стала делать отчаянные попытки подняться. Голова ее на секунду оторвалась от поверхности стола на несколько сантиметров. Врач не верил своим глазам. Господи! Его сердце выдержит ли это? Выдержит! Мотор у него отличный. Егор Васильевич взял себя в руки и стал массировать мышцы, чтобы быстрее разогнать по телу женщины кровь. Это помогло. Руки ее стали двигаться более эластично. Он снова наполнил шприц коричневым раствором и попытался сделать укол в вену. Ему не сразу удалось это. Рука все время дергалась и дрожала.
И вдруг изо рта ее вырвались какие-то булькающие звуки, и женщина села на столе. Голова ее сразу безжизненно повисла. Секунду она сидела, не двигаясь, потом упала на бок. Гулко стукнулась голова о поверхность стола. Кожа треснула, и из раны сразу полилась кровь. Она была яркая и горячая и сразу разлилась большой лужей. Егор Васильевич схватился за голову.
Это была катастрофа. Женщина больше не подавала никаких признаков жизни, сколько их не искал несчастный доктор. Увы, она снова была мертва. Мертвее не бывает. Кровь снова стала свертываться, кончики пальцев уже стали холодными. Опыт закончился. Он снова проиграл. Егор Васильевич вытер с лица пот, и безвольно опустился прямо на пол. Долго он сидел на полу почти без движений, устремив пустой взгляд на выложенный темно-розовой плиткой пол, этот современный Франкенштейн.
Сорок лет жизни посвятил Егор Васильевич Безруков оживлению трупов. Он также, как и Виталий Решетников, имел свою тайную страсть. Она сжигала его адским пламенем и вот уже чуть не полвека полностью подчиняла его себе. В детстве он совершенно не думал стать врачом. Куда ему простому деревенскому парнишке. Все, на что он надеялся в жизни, это стать колхозным трактористом. Родители у него были простые неграмотные крестьяне. Только случайность привела его однажды в город в тринадцатилетнем возрасте. Приехал погостить к тетке, которая вот уже пятнадцать лет жила в городе и даже была замужем за работником конторы. Этот работник конторы, звали его Пантелеймон Арбитрович, пожилой пузатенький мужичонка оказался приветливым дядькой и встретил племянника без неприязни. Люди тогда вообще были гостеприимными. Не то, что сейчас. Он жил в городе почти все лето. Тетка жила в старинном дореволюционном доме, и вместе с ней, ее тремя детьми и мужем жила еще и незамужняя сестра Пантелеймона Арбитровича Агриппина. Это была довольно смешная особа, а для деревенского Егорки и вовсе представлялась настоящим чучелом в облике человеческом. Она была экстравагантна и обладала столькими чудачествами, что могла претендовать и на благородство. Мальчик сразу про себя прозвал ее буржуйкой, но, тем не менее, она ему нравилась. Именно она и привила ему любовь к чтению. До этого он и не подозревал, какое это интересное занятие – читать книги. В деревне у них библиотеки не было, а тащиться в районный центр ради книг, ему в голову не приходило. Но Агриппина Арбитровна из своего сундука доставала всегда такие удивительные вещи, что мир приключений и путешествий просто закружил голову деревенскому, ничего не видевшему в мире подростку. Агриппина была очень романтичной натурой и тоже обожала книги про Тарзана, трех мушкетеров, детей капитана Гранта и многое другое подобное этому. Собственные племянники ее были абсолютно равнодушны к книгам, читать не любили, даже искренне презирали это занятие, в чем тетка винила их неграмотную деревенскую матушку. Когда же она увидела, с каким рвением приступил к чтению Егор, она сразу преисполнилась к нему чуть ли не любовью. Ведь книги были ее главной любовью в жизни, мало любовью, настоящей религией, и она чувствовала себя миссионером, долг коего приобщить к благу каждого смертного. У нее был целый сундук набитый книгами, но Егор прочитал все книги за один месяц. Он ничем другим и не занимался. Начал по второму разу, тогда Агриппина сказала ему, что на чердаке кажется есть еще один сундук с книгами, правда больше научного содержания, но при желании и там он может найти себе что-нибудь. И она оказалась права. Именно в этом сундуке Егор и нашел книгу, которая перевернула все дальнейшую жизнь.