Несколько лет спустя
Это не дом даже был, а сторожка без окон, черная изба на самой границе Пади богов. Снаружи – совершенная развалина, однако внутри все было иначе. И крепкие полы, и добротные решетки, и несколько перегородок, разделяющих пространство дома на несколько зон. В каждой зоне все было обустроено по-своему.
В одной – удобная скамья с теплой, чистой пуховой периной, самошивные тряпичные куклы, лучины, кувшин с ароматным травяным взваром. В другой – широкая лавка и пол, присыпанный соломой, краюха теплого хлеба и молоко в чугунке. Еще в одной – покрытые свежим лаком лютни, развешенные на стене, и отвар, который всегда пили барды для звучного голоса. Две последние комнатки – без излишеств, только широкие лавки.
Женщина, сидя на теплой перинке в одном из закутков, держалась за свой большой живот и мурлыкала песенку:
Котик спит на лавочке,
Птички спят на веточках,
Мастерица спит у прялочки,
Спят рядом ее деточки.
Она пела тихонько, покачиваясь в такт своей немудреной мелодии. И вряд ли она даже осознавала, что поет, потому что травы, которыми ее напоили, не позволяли сконцентрироваться ни на чем. Она не могла остановиться ни на одной связной мысли, и это было хорошо. Кроме того, женщина изначально была не вполне разумна: это было заметно и по выпирающему, слишком низкому лбу, и по близко посаженным глазам, и по пришептываниям, какие бывают у человека с дефектом речи. «Опять полоумная Марта забрюхатела», – говорили об этой женщине, отводя от нее взгляд, когда та шла по улице, переваливаясь с одной неловкой ноги на другую.
Жертва пузатой Теплыни должна прийти в первый день весны сама, добровольно, но мало женщин на сносях к этому стремились. Нет, были и те, кто до конца осознавал свой долг, только вот за всю историю существования богов-благодетелей таких было всего две. Одна была женою жреца, который тоже добровольно пришел к идолу Веголу, божеству скота и стад. Вторая же впадала в фанатический экстаз от изображений божеств, считая себя избранной. Ее эротические девиации по отношению к идолам настолько достали катов, что они были счастливы спихнуть полоумную девицу в Падь Богов и выдохнули, когда боги ее приняли.
Старый бард, который забывал баллады прямо во время выступлений, лежал в комнатке с лютней и крепко спал. Он был предназначен Гуолу, идолу песен, сказаний, веселья. Вряд ли старый бард хотел закончить свою жизнь, разложившись кровью и ливером на темной хвое в Пади Богов, но у него было негусто вариантов. Либо так, провожаемый пусть в формальными, но почестями, либо в очередном баре от удара камнем в висок, брошенным недовольной публикой. Еще бы тут не быть недовольными, когда старик забывает лады на лютне и путает местами слова и сюжеты песен и сказаний.
Для Мараты, толстого идола плодородия, был опоен травами хлебопашец с вдавленной внутрь слабой грудью. Надорвался, не сдюжил работы. Да и как ее сдюжить? Раньше был здоровенный мужик – косая сажень в плечах, силы в ручищах – кожи рвать на шнурочки. Крепкий, здоровый, не болел никогда, явно под благословением идолов ходил. Работал после страды на богатый дом, а тот хозяин вечно подначивал Гришая: «Сдюжишь, Гришай, по два мешка взять? А по три, Гришай, сдюжишь, или зря у тебя руки силой бугрятся?»
Гришай и рад стараться, доказать, что вот, мол, руки сильные, сам он сильный и все ему по плечу. И по два мешка своего веса брал, и по три. А потом уж поддался на подначивание и семь взял. И хрустнуло тогда, хрупнуло что-то в груди и спине, и куда сила подевалась? Утекла сквозь пальцы, которые теперь тонкие, слабые, что и чашку с водой не сжать.
Вот дремлет теперь, положив голову на впалую грудь. Скоро пойдет он в Падь Богов, и заберет его Марата. Сожрет до белых косточек. Ну, пусть не подавится ими, выпирающими, несчастными,которые болят каждую минутку. Пусть, раз так всем будет лучше. Жертва Вегола – бога стад – спал рядом. Мальчишка-конюший повредился умом после того, как получил в лоб копытом от строптивого коня. Сначала думали – помрет, но ничего, оклемался, на ноги встал, только уж ни на что не годен. Имя свое не помнит, матери своей не помнит, и все хуже и хуже ему. Уж не может удержать в голове, поил ли лошадей, задавал ли овса. Что с него взять? Пусть теперь остается тут, в Пади богов.
В другом, самом крепком закутке под замком угрюмо сидит жертва Агола. Жертва эта сильная, смелая, в кольчужных доспехах, с крепко связанными за спиной руками. С пленными воинами так и надо. И трав на них можно пожалеть – достаточно только ослабить, чтобы не было сил. Сожрет Агол воина – и никто в этот год на страну не нападет. А если нападет, то потерпит позорное поражение.
Самое страшное зрелище ожидало в пустой комнатушке без лавки. Там мальчишка, еще совсем юнец, даже без пушка над верхней губой, выгибался на полу от страшной боли. Сыпь и нарывы покрывали его тело, обряженное в страшные лохмотья. По тонкой худой ткани прыгали блохи, высасывая из несчастного умирающего кровь. Дявирук – идол мора и здравия, и надо ему не простую жертву, а страдающую. Такие водились изредка в лечебнице для бедняков. Давать обезболивающие травы мальчишке было не положено – он мог уснуть и не проснуться, вряд ли измученное болезнью сердце бы выдержало. А оставлять богов без ежегодных почестей было чревато.
Последнюю жертву найти было, как всегда, непросто. Кто угодит капризному Безымянному богу? Этот странный идол появился сам. Встал на окраине леса, в самой куще молодых дубков, выпятил узловатые, вырезанные из дерева локти, замерцал глазами-изумрудами, выдавленными в твердой коре, потребовал и себе пищи. От кого-то отказывался, не желая даже выходить из своей рощицы. Брал, как выяснилось позже, только отчаянных – путешественников, смельчаков, авантюристов. Но некоторых – самых достойных – награждал, что было совсем уж неслыханно. За все пребывания Безымянного в Пади богов повезло троим. Они выходили утром из леса, держа в ладонях россыпи дорогих камней, изумрудов, которые пахли смолой и можжевеловыми ягодами. И все трое после стали людьми со сладкой судьбой – каждый достиг своей сокровенной мечты. Один открыл новую землю, второй женился на самой прекрасной женщине их государства, третий сам стал государем, властителем всей страны. После этого Безымянного бога чествовали более прочих.
Поэтому в последнем закутке, прислонившись спиной к стене, сидел бродяга. Не молодой, но и не пожилой, с черной бородой, с навсегда загорелым обветренным лицом, с глазами, которые повидали многое. Чужак, который бродил по свету и добродился, попав не в то время и не в то место. Каты очень надеялись, что Безымянному жертва будет в самый раз, а добровольного согласия бродяги они добились простым и очень действенным способом. Следы этого способа, кровоподтеки и синяки, покрывали все тело несчастного.
Бродяга знал, что та страна, дороги которой он только начал познавать, продана идолам, проклята, но как не увидеть все своими глазами? Как не увидеть самому чудеса этой жестокой страны? Ведь только тут, в этих землях, уже на второй день весны долины покрываются зеленой высокой травой, а деревья – цветом. Вот и увидел, дурак. Надо было идти в другую сторону, в земли, где боги довольствуются колосьями, молоком, собранными ягодами, где все живут без чудес, просто и незатейливо . Бродяга тяжело вздохнул, опустился на колени, собираясь напоследок молиться своим богам – не таким кровожадным и жутким, как тут. Коснулся лба руками с разбитыми костяшками, провел большими пальцами по скулам, по горлу, по животу, ощущая как никогда свое избитое жрецами тело. Хорошо оно ему послужило, но мало. Жалко будет с ним расставаться.
И что теперь? Он избит, ослаблен, сидит взаперти и ждет, пока его не выведут на корм проклятым кровавым божкам. И никто не поплачет о нем, никто не похоронит его. Он умрет под чужим небом, сожранный чужими богами. В этот момент бродяге с такой силой захотелось домой, в родные места в горах, которые он давно покинул, что он, крепко зажмурившись, с трудом подавил слезы, копившиеся в уголках глаз.