До Сотворения. Несколько лет назад
Холодно. Ломкий морозный воздух проползает в щели оконной рамы. Я сижу на кровати, стараясь держаться в тени. Кровать – лагерная и, следовательно, продавленная; ржавые пружины скрипят от любого движения на ней, что неимоверно меня смущает. Меня – в тот день семнадцатилетнюю, полноватую девушку в очках и чёрно-сером свитере. Комната слишком тесна даже для трёх-четырёх человек и весьма аскетична – опять же, в лагерном духе; и – в духе лагеря, где проходят региональные олимпиады школьников: помимо четырёх кроватей, шкафа и тумбочек, есть ещё настенные полки для книг. Пустые, почти бесполезные: из-за лекций, бесконечных мероприятий (порой, впрочем, довольно интересных – даже для крайне замкнутых и замученно-заученных девочек вроде меня) и, собственно, самих олимпиад здесь вряд ли хоть у кого-то остаётся время для чтения. У меня остаётся – но только на школьную программу: скоро выпускные экзамены, и, честолюбиво собирая лавры на олимпиадах, я всё же боюсь отстать. Прозвище «Профессор» не случайно прилипло ко мне в том же лагере, годом раньше.
Ныне стратегическая цель – заключительный этап по литературе (в обиходе «всерос») и – вновь – призовое или победное место по русскому языку. Гонка честолюбий. В прошлом году я привезла своей классной руководительнице – саркастичной, уставшей от жизни женщине с чересчур ярким макияжем и грубыми чертами лица – и второе место в регионе по русскому, и пресловутую победу по литературе, но после поздравлений услышала нечто вроде: «Жаль, что всё же не до Москвы. Ты могла бы, Юля». «Ты могла бы, Юля», – повторила я себе – и приступила к подготовке. «Подросток» Достоевского был временно отложен, как и очередная фэнтези-история, неспешно расцветающая в толстой тетради А4. Сами победные места были не так важны мне, как возможность снова оказаться в том лагере, в его душевной интеллектуальности, среди весёлых и юных лиц, среди чужих надежд и влюблённостей.
Чужих – потому что всё это мало меня касалось. Я всегда была за чертой, вовне, но мне нравилось наблюдать, слушать и писать. Писать – особенно. Это неспешно становилось манией: я рвалась к своим тетрадям, как одинокая женщина рвётся вечерами к бокалу вина – сдержанно, но со скрытой страстью. Я слышала песни других миров и видела судьбы, сплетающиеся на карте с чернильными реками и холмами.
Я жила в коконе. Я ещё не знала тебя.
В тот день, в послеобеденное свободное время, я сидела с учебником алгебры – что-то о производных – и тщетно пыталась сосредоточиться, не отвлекаясь на щебетанье соседок. А потом – потом просто открылась дверь (сейчас я не помню сам момент, так что резоннее написать «просто открылась», не правда ли? память – странная штука), и Лера Карпова – как всегда, улыбающаяся, с огнистыми золотыми волосами, стянутыми в хвост-комету, – вошла вместе с тобой.
Ты не произвёл на меня впечатления.
Ни плохого, ни хорошего – просто никакого. Обычный парень, каких в городе тысячи; в толстовке и джинсах. В толпе я прошла бы мимо, отстранённо глядя в асфальт. Довольно симпатичный – наверное: стесняюсь приглядываться. Выглядит, как старшеклассник или студент. Может быть, любит футбол, или играет на гитаре, или увлекается историей – что угодно, сразу не прочтёшь. Может быть, мечтает об университете в Т., как и я – как многие здесь; может быть, нет. Смотрит так, будто извиняется за то, что пришёл. Это мне импонирует.
Опускаю глаза в учебник. Друг Леры, о котором она рассказывала. Приехал на олимпиаду по информатике, увлекается программированием. Что ж, всё в порядке – но в целом это не имеет ко мне отношения, и лучше бы ей предупредить заранее, что она его приведёт. В воздухе сгущается неловкость.
– …так и зачем вообще тогда сравнивать эти баллы, если… – вход в комнату застаёт тебя на полуфразе; ты смущённо улыбаешься (один уголок губ поднимается чуть выше другого) и машешь рукой – намеренно неуклюже, забавно подчёркивая свою нерешительность. – Привет!
– Привет! – говорю это в унисон с Машей и Надей; они смотрят на тебя в вопросительном любопытстве. Надя поправляет юбку.
– Девочки, это Дима. – (Лера разводит руками, словно извиняясь: ну, не могла же я не пустить). – Мы посидим тут до концерта, ничего страшного?.. Дим, это Маша. Только даже в шутку не говори «Мария» – она это очень не любит… Надя. Юля.
– Очень приятно! – серьёзно говоришь ты, изобразив полупоклон. Ты сильно картавишь – так, что между «п» и «и» в «приятно» будто возникает рыхлый стог сена, в который хочется уютно упасть. Смотришь на всех вместе, и потом – на каждую из нас. У тебя лёгкий и ненавязчивый взгляд, но есть в нём что-то странное – пока не могу понять, что. Лукавое, хищное, хитроватое?.. Не то. – Девушки, извините, пожалуйста, если побеспокоил. Если кому-то из вас моё присутствие помешает, так и скажите – и я уйду, не обижусь вообще-вообще. Понимаю, что я довольно невежливо пришёл, без приглашения и… всё такое.
Маша и Надя переглядываются, удивлённые такой галантностью; Маша пожимает плечами.
– Да нет, вроде бы всё в порядке. Ты присаживайся.
– Тебе тоже не помешаю? – переводишь взгляд на меня, кивнув на учебник алгебры. Из вежливости улыбаюсь в ответ и закрываю учебник. Да простят меня производные.
– Нет, всё хорошо.
Ты садишься на кровать Леры, между нею и Надей; Надя краснеет ещё сильнее – она вообще краснеет «пожаристо», одной вспышкой от ключиц до бровей. Мысленно мне почему-то хочется называть её Наденькой – в ней много наивно-детского: дюжина заколочек, сердечки в никнеймах, розовые блокноты с пандами и котятами. Когда вечерами она звонит своему парню – покрытому татуировками амбалу из строительного техникума, – то зовёт его исключительно «заинькой» или «лапой». Она милая, стеснительная и, пожалуй, не очень умная – на местном фоне, среди областной интеллектуальной элиты от шестнадцати до восемнадцати. Она не то чтобы не нравится мне, но и никакого интереса не вызывает; я знаю, что не смогу сблизиться с ней так, как в прошлом году – здесь же – сблизилась с Машей Чулковой. Маша смотрит на тебя с пытливым интересом, близоруко прищурившись (она не носит очки, вопреки зрению минус восемь – я, со своими минус шестью, могу представить, как это мучительно); её, как и меня, отличает лёгкое недоверие к незнакомым парням.
В тот день я ещё не знаю, что пришёл ты не столько за компанию с Лерой, сколько ради охоты на Наденьку. Узнаю годы спустя.
Несмотря на подчёркнутую скованность и извинительность в речи, садишься ты расслабленно – быстро забрасываешь ногу на ногу (щиколоткой, с красивой небрежностью) и откидываешься к стене. Бегло оглядевшись, произносишь:
– У вас комната попросторнее нашей. Я вот сколько ни хожу, ни сравниваю – есть уже ощущение, что у нас самая тесная в корпусе! Знаете, в длину примерно от двери и вот дотуда. – (Рукой показываешь, докуда именно; у тебя очень живая, тщательно подогнанная под слова жестикуляция). – Представьте? И ещё шкаф больше вашего. Вам вообще повезло.
Ну что ж, неплохой способ завязать разговор в незнакомой компании, отмечаю я. Неплохой, хоть и банальный: всё наглядно, просто и настраивает на сочувствующий ответ.
Я не знаю, почему думаю об этом. Мне часто хочется осмыслять подобные мелочи – это почти так же увлекательно, как писать анализ стихотворения или рассказа.
А рядом с тобой осмыслять их почему-то очень… естественно? Я странно себя чувствую.
– В тесноте, да не в обиде, – улыбаясь, говорит Наденька. Ты игриво улыбаешься в ответ. Почему-то мне чуть неприятно от этой игривости.
– В целом-то да, да и бываем мы там не то чтобы подолгу. Но вчетвером – вообще не развернуться, тесно капец… Ничего, что я слова вроде «капец» использую? Извините, если вдруг кому-то неприятно такое слышать.
Покаянно прикладываешь руку к груди; сначала мне кажется, что ты шутишь, но твоё лицо вновь становится серьёзным. Оно меняется мгновенно – так быстро, что трудно отследить игру выражений, рыхлые границы между ними; рыхлые, как твоё «р». Поток.
– Да всё нормально вроде… Все люди, все человеки, – усмехается Маша.
– И что такого уж ужасного в слове «капец»? Опять ты, Дима, перебарщиваешь, – говорит Лера почти хором с ней.
– Уточняю только потому, что вы литераторы. Значит, наверное, очень внимательно относитесь к языку. – (Обводишь всех вопросительным взглядом – видимо, предчувствуя, что удачно нащупал тему). – Нет? Так это глупые стереотипы – что вы всегда поправляете и так далее?
– Ну, исправлять ошибки в речи – это одно, а ругаться за такие безобидные слова – другое. – (Лера поднимает палец – она вообще очень здравомыслящая и рассудительная – и улыбается тебе без доли кокетства, в отличие от Наденьки). – Ты же не матерился.
– А что, если бы сматерился – то всё, конченый я человек, да? Нечего со мной и разговаривать: безнадёга? – (Приподнимаешь брови и выглядишь опечаленным до комичности; Лера и Наденька смеются, Маша и я улыбаемся). – Просто, если честно, на самом-то деле я и матерюсь. Ну, Лера знает. Хоть и приехал вот на олимпиаду, но всё равно – быдло я лештинское, как ни крути!
– Лештинское? Ты из Лешты? – интересуется Маша.
Поднимаешь над головой руки, сплетаешь пальцы в замок и потрясаешь ими, как ликующий болельщик.
– Из Лешты. Лучший город на земле! Культурный, промышленный и ещё не знаю какой центр региона!.. Вот подставьте вместо всех этих слов противоположности – ант… Боюсь ошибиться в термине, а то вы, литераторы, залошите меня. Антонимы же, правильно? Слова с противоположным значением?
– Да-да, всё правильно, – кивает Лера.
– У нас тут один эксперт в языке. – (Маша улыбается мне. Сердце начинает биться чаще: вот чёрт, придётся вступать в дискуссию). – Антонимы же, Юль?
Вздыхаю.
– Антонимы, да. Но тут, по-моему, и ошибиться нестрашно: в контексте всё равно понятно, что ты имеешь в виду.
– В контексте… – повторяешь, будто смакуя слово; смотришь на меня в упор, и мне это совсем не нравится. Ухмыльнувшись, встряхиваешь головой. – Та-ак, я уже понял, что мне, как быдлу, будет непросто! Но – правда – рад такой тренировочке. – (Общий смех). – Так вот, подставьте антонимы – и получите правду про Лешту. Вот если представить большую, унылую, серую свалку, где из ярких пятен только пивнухи, – это она. Никогда не приезжайте туда, если там ещё не были!
– Ну, зачем же так про свой город? – укоряет Маша. – У меня там подруга живёт. Судя по фотографиям – есть вполне милые места.
– Есть, но, кроме этих милых мест, есть остальные девяносто девять и девять десятых процентов города. И это никто никогда не фотографирует, чтобы у людей психика не травмировалась. Знаете, засекреченная информация – как последствия генетических опытов.
Ты остришь непринуждённо, точно делал это всю жизнь, но остроты не пошлы и не навязчивы. Мне нравится тебя слушать, хотя ты всё ещё не кажешься мне ни слишком уж умным, ни привлекательным. Уже минут через двадцать ловлю себя на том, что заслушиваюсь: когда ты говоришь долго и одна мысль – внешне до банальности простая, но всегда вписанная в общий узор, – легко цепляется за другую, это действует почти гипнотически. Наденька уже смотрит на тебя, как заворожённый кролик на удава, и больше не одёргивает юбку. Лера смеётся, но как-то натянуто. В комнате медленно копится непонятное напряжение.
Я в основном молчу.
– Вот, кстати! – восклицаешь ты, щёлкнув пальцами, когда тема меняется в очередной раз. У тебя длинные, отточенной формы пальцы – пальцы музыканта или вора. – Если честно, не понимаю, зачем нужна эта система с порогом. Ведь где смысл: занял человек первое место, значит – он лучший в своей сфере в пределах региона, значит – достоин его представлять в Москве. А он из-за этих пороговых баллов раз – и не едет! Не добрал, видите ли, один-два, и всё. И регион никто не представит, и человек не самореализовался. Может, он на всеросе бы выиграл? Я, конечно, в этом не шарю, но, по-моему, победителей куда логичнее допускать до всероса автоматически.
– А по-моему, порог – это справедливо, – возражаю я, и ты смотришь на меня с тенью изумления: как, не промолчала?.. – В прошлом году я была именно в такой ситуации, как ты говоришь. Четырёх баллов не хватило для всероса по русскому, двух – по литературе. Но всё равно считаю, что пороговые баллы нужны. Они же считаются по полученным результатам, по среднему баллу в стране. Отбор «самых лучших из просто лучших», можно сказать.
– Так, стоп-стоп-стоп! – улыбаешься, подавшись вперёд. – То есть ты выиграла регион по двум предметам сразу? В один год?
– Ну, не то чтобы там и там выиграла. По русскому второе место, а вот по литре – первое, – спокойно сообщаю я.
Прокашливаешься, делая вид, что у тебя запершило в горле.
– Так это же, ну… Офигеть просто. Слов у меня нет, честно! Снял бы шляпу, если бы она была. – (Дружески толкаешь Леру локтем в бок). – Лер, а чего ты мне не говорила, что с вами такой человек живёт? А я-то тут несу свои речи дегенеративные!..
– Да, Юля у нас Профессор, – ласково говорит Лера. – Ходячая энциклопедия.
Не показываю, что мне не нравится, когда меня так называют. Занудное клише, утомившее ещё в детстве.
– Да ничего особенного, просто много ботаню. И люблю олимпиады. – (Впервые искренне улыбаюсь тебе). – И в твоих речах не вижу ничего дегенеративного.
– Ну, так и… Как это было хоть? Чувство триумфа? Слава в родной школе? – встряхиваешь головой. – Извини, если я навязчиво себя веду. Просто, кажется, впервые сталкиваюсь с человеком, который до такого уровня добрался. То есть здесь-то это, наверное, норма, но у нас в Леште про тебя бы сняли спецвыпуск новостей!
Все опять смеются. Наденька продолжает краснеть – будто ты говоришь о ней, а не обо мне. В твоей речи много клише, но звучат они почему-то красивее и сложнее – осознаннее?.. – чем звучали бы в чьей-то ещё. Добрался до уровня, чувство триумфа, самореализация, в данной сфере… Подавляю ироничную улыбку.
– Не знаю насчёт триумфа. Было приятно и сложно. Но вообще… ничего невыполнимого.
– А в чём твой секрет? Я поизображаю репортёра по такому случаю, можно?
Достаёшь воображаемый блокнот и ручку; движения твоих рук так убедительны, что я почти слышу в воздухе шелест невидимых страниц. Наденька окончательно очарована. Это всё – просто смешной блеф? Ты – ещё один из испытанных остряков Блока или?.. Я всё ещё не вижу в тебе ничего исключительного, но почему-то волнуюсь; начинает гореть лицо.
– Итак… Юля, правильно?
– Да.
– Как ты этого добилась? Что нужно, чтобы стать олимпиадником такого класса и… вообще? – ухмыляешься. – Начал по-местному, закончил по-лештински. Так?..
Пожимаю плечами.
– У меня уже не раз такое спрашивали. Не знаю, на самом деле. Много трудиться, больше читать. Искренне любить то, что ты делаешь. Могу ответить только банальностями.
– Ну, не такие уж это банальности, Юль, – замечает Маша, отчего-то нахмурившись. – Сказать легко, но делать это в такой полноте, как ты, далеко не все могут. И доля таланта, думаю, тоже важна.
– Это да, – кивает Лера. – Светлана Васильевна мне всегда говорит, что человек, у которого есть способности к языку, всё равно выучит его быстрее и качественнее, чем человек без способностей. Даже если второй будет трудиться гораздо больше.
– Это очень интересный вопрос! – восклицаешь, позабыв о невидимом блокноте. Поворачиваешься к Лере, совершенно поглощённый её репликой и лицом, и легко отвлекаешься от меня. Почему-то чувствую укол грусти. – Про способности и труд… Примерно то же самое могу сказать в связи с программированием. Сфера, вроде бы, более узкая и специфическая, чем языки и литература, но в итоге иногда оказывается, что приобретённые навыки дают меньше, чем… какие-то свойства мозга. Врождённые. По сути, парадокс.
– Не такой уж парадокс, – снова не выдерживаю. Я испытываю что-то вроде азарта; ты не похож на моих одноклассников, спорить с которыми не более увлекательно, чем с кактусом или табуреткой. – В программировании много творческого, разве нет? Оно в чём-то родственно изучению иностранных языков.
Быстро киваешь, даже чуть приподнявшись от наплыва эмоций. Свет из окна падает как-то иначе, и теперь я вижу, что глаза у тебя правда зелёные – может быть, есть примесь серого или карего, но по общему впечатлению они совершенно зелёные, чистого кошачьего оттенка. Странно. У тебя асимметричные черты и сросшиеся над переносицей брови, но из-за живости этих глаз и раскованной мимики на тебя хочется долго смотреть. Долго, не отрываясь.
Я отворачиваюсь, делая вид, что стряхиваю соринку с одеяла.
Смятение. Ты скорее не нравишься мне, чем нравишься, но меня поглощает смятение – разумно-неразумное, как у задумчивых героинь в романах Джейн Остин.
Но ты явно не тянешь на мистера Дарси. Или на Дориана Грея. Или на Гамлета – и многих других, кто навечно врос в мою душу и никогда не существовал.
Ты, в отличие от них, существуешь. Очевидно, броско, почти нагло – как солнце, от которого нигде не спрятаться в жаркий день.
Но в комнате по-прежнему холодно.
– Вот именно! Как с языка сняла. Когда я кому-нибудь говорю, что изучать программирование – по сути, то же самое, что учиться формулировать свои мысли на иностранных языках, на меня часто смотрят, как на идиота. Обычно это, конечно, лештинские гопники – перед кем мне ещё такое вещать… Но тем не менее.
– Очень похоже, – соглашается Лера, хихикнув на словах о гопниках. – Тебе нужно передавать смыслы через другой язык… Другую систему знаков. По сути, тексты писать. Поэтому для программирования мало одного труда, и способности не помешают.
– Но на одних способностях тоже далеко не уедешь. Всё-таки, думаю, дело в сочетании того и другого, – заключаю я.
Я привыкла выигрывать в подобных спорах – да и предмет довольно-таки прост. Как человек, в двенадцать лет прочитавший «Братьев Карамазовых», в семнадцать я предпочитаю экзистенциальные вопросы.
Впрочем, страдаю из-за лишнего веса и безответной влюблённости в одноклассника-баскетболиста, как обычные семнадцатилетние девушки из плоти и крови.
– Труда и таланта? – (Ты приподнимаешь бровь). – А что по поводу любви к тому, чем занимаешься? Ты же так сказала? Я хотел уточнить, но отвлёкся.
Приятно-тёплая волна поднимается в груди: мне льстит, что ты это запомнил. Какое примитивное чувство. Поспешно душу его.
– Да, конечно. Без этого и трудиться регулярно не получится, и талант не проявит себя.
– А ты любишь то, чем занимаешься? Учёбу?
Смотрю на тебя пару секунд. Ты к чему-то ведёшь – я не понимаю, к чему. Взгляды Леры, Маши и Наденьки прикованы к нам, точно к гладиаторам на арене.
– Учёбу – не знаю. Я люблю литературу. Люблю книги. Поэтому, когда я анализирую тексты, мне интересно. То же самое – с языками и историей. Я люблю это.
Вдумчиво наклоняешь голову набок.
– Ну, я вот тоже давно люблю программирование, но точно знаю, что высокое место здесь не возьму. И у многих других – так же. Привёл бы в пример кучу своих друзей, но ты с ними не знакома. Так часто бывает: есть и интерес, и упорство, и практика регулярная – а в итоге… Ничего. Никакой награды в виде, допустим, денег или престижа. Выходит, талант – всё же определяющий фактор и…
Тебя перебивает громкий «ах» Леры: она смотрит на экран телефона.
– Концерт через пять минут, надо же ещё добежать до зала! Дима, у тебя так никого и нет в комнате?
– До вечера. А ключ у нас один… А вы все туда идёте? Такой интересный разговор, даже не хочу прерываться. – (Смотришь на каждую из нас по отдельности; Лера уже застёгивает куртку у двери, Маша направляется к ней, Наденька краснеет и мнётся: ей явно и хочется, и неловко остаться с тобой). – Надя, верно? Всё хотел сказать, что у тебя очень красивое кольцо. Это же тот камень, который из смолы образуется? Вечно забываю название.
– Янтарь, да… Спасибо. – (Она часто дышит и вертит на пальце кольцо, но решительно встаёт). – Я, наверное, тоже пойду с девочками. Увидимся!
– Эх… Бросаете меня! – вздыхаешь с насмешливой горечью. – И что такого хорошего в этом концерте? Скукотень… Ладно, поброжу по коридорам, пока не вернутся мои пацаны.
– Ты можешь посидеть тут, Дима, – будто сжалившись, приглашает Лера. На фоне красной куртки её хвост ещё больше похож на комету – предвестницу бед. – Юля тоже не идёт.
Поворачиваешься ко мне.
– Да? Ты не будешь против?
– Н-нет, конечно. Оставайся, – отвечаю, не глядя на тебя: так почему-то проще. Меня не радует перспектива провести три-четыре часа наедине с незнакомым – или едва знакомым – парнем.
Но я вполне сознательно остаюсь.
Лера белозубо улыбается:
– Ну, вот и хорошо. Вы пока пообщайтесь, а потом мы вернёмся и вместе пойдём на ужин, да? Счастливо!
Когда дверь захлопывается, проходит пара секунд неловкой тишины. Я вдруг замечаю, что в комнате сгущается полумрак: здесь, на севере области, зимой темнеет очень рано. Ты произносишь вслух то, о чём я думаю:
– Тебе нужен свет? Я могу включить.
– Нет, наверное. Он тут слишком… яркий. Четыре лампочки.
Снова оживляешься, точно услышав радостную новость:
– Понимаю: я тоже не люблю яркий свет. Разговаривать в темноте как-то душевнее, да? Моя девушка смеётся – говорит, что я вампир.
Твоя девушка. Смотрю на твоё лицо, теряющееся в сумрачных тенях, и сцепляю пальцы в замок.
– Мне тоже так говорят, только дома. Мама и бабушка.
– Без отца?
– Без отца.
Киваешь.
– Я тоже. Сейчас, то есть, отчим, но… – улыбаешься, словно останавливая себя. – Не суть. Так ты, значит, любишь… как ты это сказала? Анализировать тексты?
– Да.
– И как это примерно происходит?
Будто опомнившись, пересаживаешься – одним тягучим движением, ближе в мою сторону. Почему-то у меня пересыхает в горле; память шепчет о древнем и вечном, до отсчёта времени: прелая зелень леса, загнавшееся сердце, за спиной – рык и дыхание с запахом крови, и нужно бежать, бежать, пока земля не улетит из-под ног, бежать, чтобы выжить…
Ты не нравишься мне. Совсем. Я не так себя чувствую, когда мне кто-то нравится.
– Ты сейчас, наверное, подумала, что я из вежливости спрашиваю или от скуки? – приподнимаешь бровь. – Это не так. Мне правда интересно.
– Я… – провожу рукой по лицу, отгоняя наваждение. У тебя очень мягкий, обволакивающий голос – ещё мягче из-за картавости. Ты толстая и некрасивая, – напоминаю себе. Толстая и некрасивая – значит, мне нечего бояться. Отличный защитный механизм. – Даже не знаю толком, как рассказать. Это от произведения зависит. Но, если в самом общем виде… Письменный комплексный анализ. Ты читаешь текст – обычно это стихотворение или малая проза, чтобы можно было уложиться в отведённое время. Читаешь, обдумываешь его и описываешь… своё ви́дение. Какие в этом тексте время, пространство, какие персонажи. Какая композиция… То есть – как он устроен, – поспешно добавляю, смутившись: вспоминаю, что ты технарь. Это странно, потому что манера вести разговор у тебя совершенно гуманитарная – неупорядоченная, вдохновенная, с причудливым сцеплением мыслей и их перекличками. – В чём роль деталей, символов… Как развивается сюжет. И так далее, и так далее. И как всё это, внешнее, отражает внутреннюю суть.
– Ага, – задумчиво киваешь. – Типа, идею автора?
– Ну, не совсем. Не только. Вообще все смыслы, которые не выражены прямо. Они могут быть вне идеи автора, могут быть вложены им неосознанно. Потому что внутри текста выстраиваются свои законы, он, по сути, сам определяет их и… – умолкаю. – Я могу тебя утомить.
– Нет-нет! – (Яростно трясёшь головой и поднимаешь руки, словно умоляя. В твоём протесте есть что-то детское – ребёнок так отказывается от каши или отрицает, что сломал игрушку брата). – Пожалуйста, продолжай! Я это всё… Не совсем так представлял. Думал, вы пишете что-то вроде школьных сочинений. Ну, там, не знаю: «Вася Пупкин как герой-идеолог» или что-то подобное.
Улыбаюсь. Заменить какого-нибудь Онегина или Чацкого на Васю Пупкина – это святотатственно, но забавно.
– Нет, анализ – это совсем не школьные сочинения. Школьные я сама не люблю.
С недоверчивой ухмылкой округляешь глаза.
– Вот этого точно не ожидал! Думал уже, ты их пишешь просто для развлечения. Ну, вот нечего делать вечером – села, написала парочку сочинений.
Не выдержав, хихикаю.
– Эм, нет. Из-за того же «надо», что и все. И обычно они довольно… односторонние. Не порассуждаешь. Мне это не нравится.
– Точно! – (Снова щёлкаешь пальцами, будто мысленно накидывая мне ещё один балл). – Я часто такое замечал – что всё вот почти под копирку. Как будто заранее указано, что и как ты должен писать. И где смысл этого всего… А ты, наверное, будешь сдавать ЕГЭ по литературе?
– Да. Так себе вещица.
– Просто мерзость! Я как посмотрел – что сочинения, что тесты… Непонятно, как всё это знание и понимание литературы проверяет.
– Да. Дрессировка какого-то набора навыков, ничего больше.
– Дрессировка… – хмыкаешь. – Да уж. У меня к ЕГЭ по информатике тоже немало претензий, но с гуманитарными предметами такое устроить вдвойне сложнее, я понимаю… Кстати, вот захотел узнать, что ты думаешь по одному вопросу!
В тот вечер мне ещё неведомо, как важно для тебя это состояние захотел – во всех планах жизни – и какой страшной властью над тобой оно обладает. Спонтанное, отчаянное желание – недолговечное и пылкое, как молния. Оно будет вести тебя, подталкивать в спину, швырять с вершин в пропасти и обратно. Захотел отличную оценку, повышенную стипендию, работу, квартиру, друга, женщину – ты хочешь и берёшь с легкомыслием бога, нечасто заботясь о последствиях; хватаешь лакомое пирожное – и, перемазавшись кремом, бросаешь недоеденные остатки. Пирожное при этом не прощается тобой за то, что надоело, а сам ты – за то, что не доел.
– Давай.
– Я делаю один проект… Программистский. Называется «Прометей». Ну, ты-то наверняка знаешь эту историю?
Темнота клубится в комнате всё плотнее. В жилом корпусе тихо: почти все ушли на концерт, а кто не ушёл – разбрелись по комнатам. Для прогулок сегодня слишком морозно, под минус сорок. Сугробы и заснеженные ели дремлют за окном, и меня охватывает странно-взволнованная прострация. Мы будто одни во всём лагере.
– Конечно. Прометей принёс людям огонь, а боги за это наказали его и приковали к скале – под дождями, ветром, палящим солнцем. И орёл должен был каждый день клевать его печень.
– Вот именно. Идея жертвы и бескорыстной помощи, – прерывисто вздыхаешь. – Проект нацелен на образование, причём именно школьное. Я думаю – ну, не без оснований, – что со школьным образованием ситуация у нас печальнее, чем с высшим. Особенно в маленьких городках типа Лешты. Видно это и по результатам ЕГЭ, и по общему уровню подготовки… Да по всему. Причин тому много, но я бы выделил, в том числе, слабую оснащённость школ в смысле всяких обучающих технологий. Вот что у вас в школе такого есть? Ну, я не имею в виду библиотеку. Хотя, – (усмехаешься), – понимаю, что для тебя это важнее всего остального.
Ты – всего лишь смуглый худощавый парень, мой ровесник, и говоришь очень просто, – но почему-то мне начинает казаться, что я слушаю кандидата в президенты, который описывает свою программу в разгар предвыборной кампании, солидно откашливаясь и поправляя галстук после каждого кусочка речи. Тебе пошёл бы галстук. Улыбаюсь.
– Ну, есть компьютерный класс. Два-три проектора. Всякие колбочки, лампочки и магниты в кабинетах физики и химии – но вряд ли это в счёт… Наверное, всё.
– Ну вот! – киваешь с удовлетворённым видом. – Это самый распространённый ответ. Я проводил опрос среди школьников Лешты и Панинска, и все говорят, что резервы ну очень бедные! Нередко в школах нет Интернета, или он плохой. Ничего не рассчитано на внеклассную, дополнительную подготовку – а даже та же подготовка к ЕГЭ далеко не всегда проводится систематически. А если проводится, то часто превращается в тупое натаскивание на тесты по купленным книжкам.
– Да уж. Знакомо.
– И поэтому я предлагаю вот что. Бесплатное (это главный пункт: бесплатное) программное обеспечение, распространяемое по школам. Бесплатность достигается тем, что… Ты же об этом сейчас хотела спросить?
– Я…
– У тебя губы дрогнули – как будто собиралась открыть рот и передумала.
Твоя улыбка так лукаво-тонка, что это почти раздражает.
– Психологией интересуешься?
– Немножко. На уровне быдла, пролезшего в тусовку ботаников.
– Или, может, наоборот?
Ты продолжаешь улыбаться с невозмутимым лицом, но не отвечаешь на пару секунд дольше своей средней паузы. Я представляю, как стрела дрожит, вонзившись в красную сердцевину мишени.
– Может… Или, может, и то, и другое? Раз тебе хочется понять.
– Скорее… – (Усилием воли останавливаю поток рассуждений по этому поводу, уже готовый на тебя хлынуть. Не нужно. Это слишком личное, а мы почти незнакомы). – Извини, но мы, кажется, отвлеклись от темы? Твой проект.
Киваешь.
– Да, хорошо. Ты уже несколько раз за сегодня извинилась, я заметил.
– Ты тоже.
– Да, но у тебя это прям… Очень часто и всегда ни за что. Как будто постоянно за что-то себя винишь.
Шах. Удар явно ответный – за моё случайное открытие про «быдло» и ботаников.
– Нет, ничего такого. Просто… глупая привычка. Так какое программное обеспечение? И, действительно, как достать его бесплатно?
– Если производитель соглашается распространять результаты своего труда бесплатно, то они и будут бесплатными. Цену выставляет продавец, ориентируясь на спрос, правильно? Так работает экономика. Если спрос на дополнительные образовательные технологии большой, а в бюджете, например, города или области не хватает средств для их оплаты, то логичный вывод – они нужны бесплатными. Это первое. А второе – производителем буду я.
– Ты? Один?
– Сначала да. Потом – и те, кто захочет присоединиться… Если захочет. Но, я думаю, найдутся желающие. Это же всем нужно – и учителям, и ученикам. Если представить, что учителя информатики, программисты, ученики, просто специалисты в разных сферах подключатся, то – почему нет? Первые программы, мои, можно будет распространить по разным городам – хотя бы нашей области для начала. Я уже нашёл людей, который хотят этим заняться. А потом – всё дальше и дальше и… Кто знает! Может, и до всероссийского уровня дойдёт.
Твоё лицо вдохновенно светлеет; ты говоришь чётко и взвешенно, не взахлёб, но искренне до трогательности. Жестикулируешь, чуть откидываешь голову назад; у Прометея, наверное, был такой же сияющий взгляд, когда он добывал огонь для смертных.
И это так не похоже на ту игривую плотоядность, с которой ты же смотрел на Наденьку.
– Это здорово и полезно, но, по сути… Благотворительность. Так?
– Скорее волонтёрство. Да, можно так сказать.
– Но ты не думаешь, что в чисто… финансовом плане могут быть сложности? То есть – если люди сначала хотели в подобном участвовать только из бескорыстных побуждений, но потом они трудятся для этого, трудятся, а воздаяния никакого не получают… Будет исчезать мотивация.
Взволнованно киваешь, пересаживаясь на самый краешек кровати. Кажется, что тебе трудно усидеть на месте и хочется метаться по комнате.
Месяцы и годы спустя я буду видеть снова и снова, что ты делаешь именно это, когда не можешь – по твоему же любимому слову – угомониться. Ходишь по комнате.
– Да-да! Очень хорошо, что ты об этом спросила. С экономической точки зрения всё верно: нет мотивации – нет труда. Поэтому, во-первых, в проект по мере его расширения постоянно будут привлекаться новые кадры – чтобы у них, так сказать, не успел угаснуть энтузиазм. Во-вторых, мы не будем отказываться от поддержки тех, кто захочет нас поддержать. – (Уже «мы», – отмечаю про себя. Как же сильно ты сросся со своей идеальной амбициозной мечтой; почти с тем же фанатизмом, как я – со своими книгами). – Ну, знаешь, как на сайтах есть кнопка «Помочь сайту» или «Поддержать проект»? Вот и на сайте «Прометея» такая будет, по системе «кто сколько может». В-третьих… В-третьих же, да? Запутался. В-третьих, никакого дорогого оборудования или ещё там чего-нибудь не понадобится – всё можно воплотить просто на базе школьных компьютерных классов, установив на них нужное ПО. По крайней мере, на первых порах так. И ещё, в-четвёртых… Но я забыл, что в-четвёртых. Глупо вышло, да?
Смеёшься. Смех мягкий и вкрадчивый – такой же, как голос. Тянет завернуться в эту шелковистую мягкость.
Что за бред лезет в голову?.. Мысль героини пошлого любовного романчика. Из тех, где на обложке – большегрудая красавица с длинными волосами, роковой соблазнитель и какой-нибудь мрачный особняк или замок на фоне. Я ненавижу такие книги. Никогда не любила так глупо, с таким животным отчаянием, как их героини.
И не полюблю. В тот вечер, в семнадцать лет, я в этом совершенно уверена.
– Тогда это действительно хорошее начинание. Даже благородное. И ты так всё… Продумал. А можно пример? Ну, какие образовательные программы там могут быть?
– О, их огромное разнообразие, на самом деле! И, судя по тому, что я вижу в Леште, нашим школам такого правда не хватает. Одну я уже написал, для примера. Она очень простенькая, но для иллюстрации годится. – (Немного рисуешься; твой небрежно-щегольской тон, в принципе, должен отталкивать меня – но почему-то кажется милым). – ЕГЭ-тренажёр по биологии, для тестовой части А. Там можно выполнять разные типы заданий, просматривать правильные ответы и краткие пояснения к ним. Гораздо удобнее, чем решать тесты по книгам и самому ломать голову над этими пояснениями, или – ещё лучше – ждать проверки учителя, если ответов нет… А, кстати! Я же могу тебе скинуть видео с конференции, где недавно выступал. В Т., как раз об этом проекте. Там все подробности. – (Достаёшь из кармана телефон). – Оно, конечно, длинное и нудное, но раз ты мои монологи столько терпишь… Тебе интересно или я заколебал?
– Мне интересно.
Не уточняю, что мне уже не первый час интересен не столько твой проект сам по себе, сколько…
Сколько. Невидимые струны, натянутые в полумраке комнаты. Начатый кем-то сценарий – наброски к прекрасной и страшной истории. Я не знаю, почему это чувствую.
– Ты есть во ВКонтакте?
– Да.
– А, вот блин… Телефон сел. Найдёшь меня тогда сама, если захочешь, хорошо? Я запишу адрес страницы, чтобы тебе точно не ошибиться. Есть листочек?
Почти машинально – как прохожий, заворожённый бормотаньем цыганки (в тебе, кстати, есть что-то цыганское), – я достаю из тумбочки блокнот, вырываю листок, протягиваю тебе его и ручку. Наши пальцы не соприкасаются. Мне досадно, что я это замечаю.
– Спасибо. Но ты же есть в друзьях у Леры? Тогда я тебя легко найду.
– Правильно! Я туплю. – (Глядя, как я прячу листок в учебник алгебры, снова улыбаешься – какой-то другой, медовой улыбкой). – Или ты… из тех девушек, которые не добавляются в друзья первыми?
Отвожу глаза. Опасность. Опасность зреет в мягком тёмном воздухе; ты не можешь, не должен говорить со мной так. Меня манят многие пропасти, но эта – слишком чужда; я так боюсь её, что, кажется, ушла бы в монастырь, лишь бы в неё не заглядывать.
– Почему нет? Ничего плохого в этом не вижу.
– Да? Интересно. Я подумал, что как раз из таких. Знаешь, девушки, которые…
– Почему именно Прометей?
Скользнув обратно на кровать, смотришь тяжело и пристально. Раздражён, что я перебила, – понимаю я. Раздражён, но так глубоко в себе, что вряд ли сам понимаешь. Пара секунд – и ты улыбаешься с тем же якобы тёплым очарованием светского денди. Должно быть, Онегин улыбался Татьяне куда холоднее.
– То есть почему я выбрал такое название?
– Да.
– Мне казалось, ты сразу поняла. Прометей жертвует собой, по сути, да? Чтобы помочь людям. Идёт против воли богов, зная, что его ждёт наказание. Он делает доброе дело, но ничего за это не получает. И наш проект будет делать то же самое – бескорыстная помощь всем-всем… Ты сейчас думаешь, что я идеалист?
– Может быть, немного, – отвечаю с уклончивой улыбкой. Лучше не говорить, что в тебе есть нечто, совсем не соответствующее образу идеалиста. Я пока не могу понять, что. – Просто… Акцент ведь немного на другом, нет? Прометей – не ваш проект в целом, а ты. Культурный герой, спаситель. Не отвлечённый символ, а человек. Нет?.. Прости, если лезу во что-то личное.
Издаёшь сухой смешок. Твои глаза превращаются в две зелёные щели, полные кошачьей настороженности.
– Ты точно литературу тут пишешь, а не психологию?.. Очень близко к правде. Пока не буду говорить, в чём не близко, потому что сам толком не понимаю. Но – почти в точку… Как ты о нём сказала? «Культурный герой»?
– Да, есть такое понятие.
– А что это значит? Объясни, пожалуйста. Если тебе не трудно. Я задаю кучу тупых вопросов, знаю! Как только заколупаю – говори.
Прикладываешь руку к груди с прежним покаянным выражением: «я-провинциальное-быдло-но-мне-правда-очень-интересно-общаться-с-вами». Маска. Наверняка одна из многих. Я улыбаюсь.
– Не заколупаешь. Культурный герой… Это тот, кто просвещает, учит. Кто приводит мир от хаоса к порядку. В мифах – это те герои, которые обучали чему-то людей, именно как Прометей. Когда люди хотели объяснить происхождение каких-нибудь явлений, присущих цивилизации, они говорили, что их изобрёл конкретный легендарный персонаж. Научил их строить дома, возделывать землю, подарил алфавит… В общем – обустроил человеческий мир, вывел его из дикости. Это понятие и в литературе используют, но уже как образ, конечно.
Молчишь несколько секунд, потом киваешь и произносишь – чуть более гортанно-чувственным голосом, чем прежде:
– Ты очень хорошо объясняешь. Как настоящий учитель.
– Спасибо.
Не краснеть, строго велю я себе. Я не Наденька, чтобы краснеть в ответ на такое. Я вообще не из тех, кого ты привык очаровывать (судя по всему: типаж школьного Казановы легко узнаваем). Но на щеках расцветает постыдный жар – яркий, как шиповник на фоне зелени. Я впервые радуюсь, что уже стемнело.
– То есть, получается… культурный герой – это тот, кто учит людей, как надо жить? Проще говоря.
– Да, что-то подобное.
– И его не всегда за это наказывают, как Прометея?
– Нет, не всегда. Чаще наоборот – прославляют.
Снова странно улыбаешься.
– Тогда ты права: это мне подходит. Люблю объяснять всяким дебилам, как надо и не надо делать… Правда, в Леште за это можно получить кое-что похлеще оков и орла, клюющего печень.
Тоже улыбаюсь в ответ на твою шутку (в ней явно немало правды), но меня не отпускает липкая тревога. Ты любишь не просто объяснять – учить, наставлять, руководить. Решать за других. Раскладывать по полочкам. Это видно даже в том, как ловко ты управляешь разговором, предпочитая скорее говорить, чем слушать. Такие люди мне не близки.
– А в литературе? Ты сказала, что такое и в литературе встречается. Не могла бы ты привести пример? Что-нибудь попроще, для быдла вроде меня.
– Ты не похож на быдло. А пример… – (Одиссей? Робинзон Крузо? Революционеры Чернышевского? Всё – не совсем то. Качаю головой). – Нет, так с ходу не соображу.
– Я вот подумал про Воланда из «Мастера и Маргариты». Он – выходит, как бы смесь этого культурного героя и дьявола, разве нет?
Необычный – мягко говоря – взгляд на вещи. Смотрю на тебя в упор.
– Почему?
– Ну, он тоже учит людей. Показывает им, как надо жить. Причём очень ярко, харизматично… Но при этом остаётся дьяволом. – (Картинно вздыхаешь, поднося пальцы к губам; так итальянцы и французы восхищаются вкусным блюдом, изящной мелодией или красивой женщиной. Манерный жест). – Вообще, Воланд офигенен! Согласись? Как бы там ни было. Вот эта харизма, вот это… Да просто всё!
Твой голос взволнованно подлетает вверх – неужели искреннее восхищение?
– Ты читал роман?
Киваешь с ангельски честным видом:
– Сначала смотрел экранизацию – ту, которая сериал, знаешь? Потом решил и книгу прочесть. Впечатлился. Одна из немногих книг школьной программы, которые я высоко ценю.
В тот вечер я ещё не знаю, что ты блефуешь. Пожалуй, один из самых блестящих твоих блефов – потому что даже я, в ту пору знавшая наизусть несколько мест из «трижды романтического» (как сам Мастер) творения Булгакова, не посмела заподозрить тебя в обмане. Не знала, что к откровенному вранью ты прибегаешь нечасто, но плутуешь и изворачиваешься порой изящнее Мефистофеля, Воланда и прочих воплощений Лорда Лжи.
– Я тоже очень люблю и сериал, и книгу. А Воланд… Не знаю. Сложно мне соотнести его с культурным героем. Для меня он всё-таки дьявол – хотя и довольно… сложный.
– Парадоксальный?
– Точно, парадоксальный. «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо».
– Ого… – приподнимаешь бровь. Почему-то я заранее знала, что эта цитата тебя зацепит. – Это же… не из текста? Похоже на стихи.
– Это эпиграф к книге. Из «Фауста» Гёте.
– Ты и эпиграф наизусть помнишь, офигеть!.. Но… про Воланда. Что интересно: он же там, по сути, зла не только никому не делает, но и не хочет. Я долго думал, как бы это объяснить, а потом – знаешь, к какому выводу пришёл? Что ему уже скучно творить чистое, одностороннее зло. Что он как бы…
Щёлкаешь пальцами, пытаясь подобрать слова.
– Испытывает человеческую природу?
– Да! Ставит… опыты, что ли. Я что-то похожее и собирался сказать. Помещает людей в ситуации, где они должны сами сделать выбор, и наблюдает, что будет. Я считаю, это очень классная подача дьявола! Не в религиозном смысле, а именно так… как мыслят люди сейчас. Сообразно с современным мышлением.
Тебе не положено понимать это – чуть не произношу вслух, но вовремя сдерживаюсь; от удивления и той же непонятной тревоги сильно колотится сердце. Такому, как ты – не положено. И дело вовсе не в техническом складе ума (который давно под сомнением: слишком уж много гуманитарного в твоей речи и образе мыслей). И не в том, что ты из Лешты. И не в том, что тебе семнадцать. Мне трудно выразить, в чём именно.
– Да, я тоже примерно так его воспринимаю. Как экспериментатора. Ему нечем занять себя в вечности, и он, можно сказать, играет… Наверное, потому и интересуется так творчеством Мастера.
– Вот, кстати, о Мастере! – (Опять подаёшься вперёд на кровати, и меня глупо бросает в жар – хотя в темноте я скорее не вижу, а чувствую твоё движение. Я говорю о дьяволе и Мастере с человеком, которого почти не знаю, в поглощённой мраком комнате, в лагере, посреди заснеженных елей и приземистых зданий советской постройки. Во всём этом есть что-то сумасшедшее – и чуть нелепое, как во сне). – Интересно узнать твоё мнение. Галина Олеговна – это моя учительница литературы; вообще-то потрясная женщина, но иногда перегибает, – так вот, Галина Олеговна, когда мы обсуждали книгу на уроке, обосновывала, что Мастер – слабый человек. Что он весь такой ведомый, инертный, что за него всё решает Маргарита… И поддержку Галины Олеговны получали, соответственно, те, кто в этом ключе говорил. Ты с этим согласна?
– Нет! – более страстно, чем прежде, отрезаю я. – Это распространённая точка зрения: сама и слышала, и читала такое. Но я думаю, что Мастер – очень сильный человек. Настоящий писатель не может, не должен быть слабым. Просто его сила – в другом. Она не такая… очевидная. Более скрытая, внутренняя, не такая огненно-стихийная, как у Маргариты.
– А-а… – выдыхаешь со смешком-полустоном – словно про себя. – Рискну предположить: ты что-нибудь пишешь? Извини, если лезу не в своё дело.
В животе что-то сжимается – будто я лечу вниз на «американских горках». Были, конечно, люди, которые догадывались об этом, но не так странно и не так… в точку, как ты.
Если и есть идеал писателя – вообще Автора – для семнадцатилетней меня, то это Мастер. Но ты не мог так быстро понять. Ты сказал просто наобум, а проницательная улыбка на твоих губах – блеф, иллюзия, игра теней в комнате.
– Да. Немного… Или много. Не знаю.
Нервно хихикаю; мерзко от самой себя – я сейчас мало чем отличаюсь от Наденьки и ей подобных, разве нет? Ты усмехаешься в ответ, но как-то холоднее. Много позже я пойму, почему: тебя раздражают мои смущённо-раболепные смешки. Смешки человека, который извиняется за собственное существование. Ты и в себе, и в других презираешь слабость, и с годами это презрение будет разрастаться, как опухоль. Ты уважаешь правду – без жалости.
Впрочем, в тот вечер ты ещё юн и отзывчив – поэтому в ответ я слышу трепетное:
– Да, серьёзно? Прикинь, я почти сразу так и подумал, ещё когда ты про анализ текстов рассказывала… А можно спросить, что именно?
– В основном фэнтези. Иногда сказки.
– Давно?
– С детства. А постоянно – с тринадцати лет.
Молчу о стихах. Они плохо мне удаются: свобода слишком пугающая, на разрыв грудной клетки в клочья. Пока у меня не хватает на них сил.
Мне приходит в голову, что ты-то как раз можешь писать стихи. Что-нибудь драматичное, со вселенскими страстями вокруг каждой бытовой ссоры. Об избранности и непонятости, о сложном пути мужчины. Что-нибудь в духе рэпа, обожаемого одноклассником-баскетболистом, в которого я влюблена. Осмеливаюсь:
– А ты?
Уклончиво улыбаешься.
– Ну, находит время от времени… Но это точно лучше никому не показывать.
– Почему? Я бы почитала.
Это вырывается помимо моей воли: мне скорее страшно, чем хочется читать тебя. Но ты с шутливой признательностью прикладываешь руку к груди:
– Хорошо. Пришлю что-нибудь, если попросишь ещё раз, – прежде, чем я успеваю задуматься об этой странно волнующей формулировке, продолжаешь: – А вот твоё я бы всяко почитал! Судя по твоим достижениям, Нобелевская премия по литературе – вполне реальное будущее.
– Да уж… – выдавливаю сквозь смех – по-прежнему нервный. Твою просьбу выслушиваю скептически: большинство новых знакомых просит прислать «что-то из моего», узнав, что я пишу, но за чтение принимаются единицы. Голод по читателям – уже и в семнадцать привычное для меня состояние. Голод голодом, но что-то подсказывает, что ты всё же не станешь моей добычей – по крайней мере, сейчас. – Я бы прислала что-нибудь, но это большие тексты. В основном. Циклы повестей и… Скажем, попытки романа.
Разочарованно вздыхаешь.
– Мда-а, тогда сложнее… Большое читать мне обычно лень, и я отвлекаюсь постоянно. Над тем же Булгаковым (Булгаковым, правильно ведь?.. на фамилии плохая память) почти полгода издевался… Может, хотя бы отрывок пришлёшь? Или рассказик? Или отрывок – сложно без контекста?
Последнее похоже на издёвку; но, возможно, я просто перестраховываюсь.
– Сложно. Но я постараюсь что-нибудь подобрать… Раз сложно с большими текстами, «Войну и мир» ты наверняка не домучил?
Даже в темноте замечаю, как ты морщишься – и пересаживаешься ещё чуть ближе ко мне. Теперь мы напротив друг друга, и наши ноги почти соприкасаются. Непрерывное почти.
– Ох, нет! Даже начал, но быстро понял, что мне капец. Ещё эти вставки на французском… – морщишься. – Зато дочитал этих, как их… Ну, где Чичиков и помещики?
– «Мёртвые души».
– Вот! Надо же мне как-то реабилитироваться перед тобой. Я молодец! – (Со смехом гладишь себя по голове). – Хотя тоже было нудно. А в «Мастере и Маргарите» меня в плане нудности смущало знаешь, что?
– Предположу. Библейская линия?
– Да-а! – жарко всплёскиваешь руками, чуть не задевая меня. – Все эти вставки о Понтии Пилате и Иешуа… Вроде и красиво, и высоко, но так тяжело написано! Не шло мне.
– Есть теория, что всех людей можно поделить на две части: те, кому больше близка московская линия, и те, кому библейская. Живая жизнь и древность, так сказать, – улыбаюсь. – Тебе явно больше подходит московская.
Оживляешься; тебе невероятно нравится, когда говорят о тебе.
– Крутая теория, серьёзно! Я вот даже сразу понял, о чём ты… Хотя словами толком не объяснить. А что ты думаешь об Иешуа, кстати? Я говорил с верующими, которые Булгакова до сих пор еретиком считают – за то, что он вот так показал Христа.
Иешуа. Непросто говорить об этой линии: я столько плакала над ней вечерами, за своим письменным столом, пока мама спала, измотанная работой. И столько любовалась чеканной красотой простых слов. «Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город»…
Из коридора доносятся голоса и девичий смех. Лишь бы Лера, Маша и Наденька скорее пришли.
Лишь бы подольше не приходили.
– Я думаю… Думаю, если бы я писала о Христе, то писала бы о нём похоже. Возможно, не в точности так же, но… Не так, как в Евангелии. По-своему. – (Растерянно улыбаюсь, пытаясь подобрать слова. Ты слушаешь очень внимательно – так, что, кажется, перестаёшь дышать). – Нет в этом ереси. Он же Бог. А Бог у каждого свой.
– Ипостась Бога, – поправляешь ты. Слышно, что относишься к этому серьёзно – пожалуй, серьёзнее меня.
– Ипостась Бога. Пускай. Знаю только, что все видят это по-разному… Ориентир этот, идеал. Или что-то другое.
Улыбаешься краешком губ. В темноте я не вижу деталей, но угадываю, что именно краешком.
– Ориентир, идеал. Судью. Милосердие. Силы жизни и перерождения… Наверное, ты права. Даже если сравнить Иисуса и Иегову из Ветхого Завета – они такие разные! Веками учили: «Око за око, зуб за зуб», а тут – «Возлюби ближнего своего». Непросто перестроиться. А уж если с язычеством сравнивать… Иешуа. – (Молчишь пару секунд, наклонившись ближе ко мне. В комнате всё ещё холодно, но меня окатывает жаром – болезненным, как при лихорадке). – Ты вот сказала, что Бог у каждого свой. А как ты думаешь… Меня кто-нибудь мог бы считать богом? Ну, какое-нибудь там дикое племя на далёком острове, которое ни разу не видело цивилизованных людей? Или… ещё кто-нибудь?
Этажом ниже громко хлопает дверь; я вздрагиваю.
Эгоцентричное самолюбование. Оно тоже сразу в тебе заметно. Или?..
– Необычный вопрос. Наверное, можно ответить «да», но я пока лучше промолчу.
– Я тебя напугал, Юль?
Отчего-то слышать, как ты произносишь моё имя, почти больно. Сердце колотится так, что эхом отдаёт в уши. Бежать – бежать, чтобы выжить; перескочить через узловатый корень; лес смыкается за спиной.
– Нет. Всё хорошо. Просто… – выдавливаю улыбку. – Немного странно говорить о таких вещах с человеком, которого видишь впервые в жизни. Мне приятно, но…
– С человеком?
Тихо и мягко смеёшься в темноте. В твоём смехе так много скорби.
В той комнате, в тот холодный вечер, рвётся мой кокон. Мы говорим ещё час, или два, или сто, а вокруг нас разлетаются клочки кокона – белые, как январский снег. Белые, как бумага.
Семь лет спустя